Первым пел тенор, на удивление Волину представлявший его малую родину. Статус гостя в профессиональной иерархии, как понял Волин из слов о нем женщины-конферансье, был не высок. Почему-то это задело Николая Ивановича, ему захотелось поддержать земляка, который оказался еще и тезкой его отца.
На вскидку Ивану было лет тридцать пять. Выше среднего роста, простое лицо, темно-русые волосы, застегнутая на все пуговицы серая жилетка, белая рубашка, подвязанная серебристой бабочкой. Его голос нельзя было назвать соловьиным, как привыкли хвалить лирического русского тенора, но тембр и лаконичность музыкальной фразы была приятна мужскому уху. Волин вспомнил про техническую характеристику голоса – и полторы октавы в нем было, и обертоны, и хорошая техника смешанных звуков, благодаря которой певец выдавал много не вполне чистых нот, но полных драматической мужской энергетикой. Однако почти все эти мужские звуки как будто натыкались на невидимые рамки, направлявшие их в стандартное русло. Чувствовалось в итоге много работы, старания и следования правилам, а страсти, раскрепощения и воли, которые бы схватили душу и не отпускали ее, не хватало. Красивый голос, правильные слова, но слабо забирало.
– Вижу чудное приволье, Вижу нивы и поля. Это русское раздолье…
Приволье и раздолье, про которое он пел, было прямо перед глазами, и такой размах в нем был, такая ширь и глубина, что за душу хватало. Чтобы также хватал за душу голос, нужна была ему и отчаянная русская удаль, и бесконечная нежность, и отказ от навязанных правил. Свободы не хватало в песне, воли бескрайней! Николаю Ивановичу очень захотелось, чтобы парень это понял, и он изо всех сил попытался внушить ему то, что думал.
– Вижу горы-исполины, Вижу реки и моря – Это русские картины…
Волин молча двигал губами, повторяя слова песни, как будто подсказывал, как надо, но помочь и накалить нутро исполнителя не получалось. "Плохо ты видишь! Не четко! Отпусти себя", – почти молил он, не сводя глаз с певца.
– Слышу песни жаворонка, Слышу трели соловья. Это русская сторонка…
"И трели ты слышишь не очень хорошо! Эх, брат!" – Волин даже расстроился, когда песня кончилась. Не получилось у него помочь мужику. Осталось странное ощущение мимолетной борьбы, в которой он хотел поучаствовать, и даже, как показалось, участвовал. Вот только кто соперник, так и не понял, а соперник даже и не заметил его усилий – поборол походя. Нехорошо это было. Не отступление даже, форменный разгром.
А на сцене, сменяя друг друга, появлялись другие исполнители, все знакомые Нине Васильевне, о которых она рассказывала маме Волина, где кто отличился, и кто сегодня среди них лучше. Это были еще два тенора – герой-любовник с бантом на шее и прошлогодний женский кумир в черном смокинге и бабочке; была меццо-сопрано – скуластая худощавая брюнетка с нервными чертами лица в блестящем отливающем серебром платье, был бас – хорошего пенсионного возраста невысокий, плотный, даже квадратный, мужчина с аккуратной залысиной. Эта четверка солистов была известна и знаменита по областным меркам, все – заслуженные артисты, но упершемуся Николаю Ивановичу казалось, что они просто хороши, а его земляк без звания лучше, только не знает об этом.
Слабые порывы ветра обманчиво освежали потные зрительские тела. Головы почти все постепенно закрылись шляпами, кепками, зонтиками, пакетами и газетными шапками. Знатно припекало, не по-местному. Как артисты могли ходить по сцене и петь в своей чопорной тяжелой одежде? Конечно, навес над сценой защищал их от солнца, и они ходили отдыхать в свои палатки, но все же…
Один из немногих, Николай Иванович сидел с непокрытой головой. Он поднял лицо к солнцу и прищурил глаза – так ему было удобнее слушать. Ему нравилось, как пели, и как играл оркестр. Вживую и на улице музыкальные звуки воспринимались по-другому, чем из телевизора или в зале филармонии. Ему даже казалось, что он различает отдельные ноты и тона и уже понимает, как они собираются в созвучия, чего вроде бы никак не могло происходить из-за неполной музыкальности, бывшей его приговором.
То ли от солнца, то ли от музыки, его голова поплыла по волнам покоя. Безмятежность и бездумность охватили его и подчинили себе все чувства. Время почти остановилось. Взор затуманился.
Качаясь в безмятежных волнах, Волин увидел, как вдалеке, за речкой, лугами и лесами туман всколыхнулся, и в нем сначала одиноким робким лучом, а потом целым огненным пучком проявился узкий столб света. Свет стал приближаться, – шагами, останавливаясь на месте, – а потом вдруг ускорился, стал вихрем, в один миг объял Николая Ивановича и закрыл ему видимый мир.
Свет стал всюду, и он был его частью. Кружение захватило его и музыка, чудная музыка. Он был частью кружения и частью этой музыки. Он был один и вместе со всеми. Он понимал ничтожность и величие единства, сложившегося из ничтожностей. Он видел примиряющий и поднимающий свет, несущий волю.
Слабый ветер подогнал редкое облачко и на несколько секунд прикрыл зрителей от солнца. Свет, в котором только что был Волин, поднялся вверх и остался там где-то высоко. Николай Иванович увидел синее небо над головой и услышал знакомый голос солиста-земляка. Он вспомнил борьбу за голос, в которой проиграл, и отдал родившуюся мысль о реванше небесному свету, представив себе гонца, – яркий луч, унесший его мысль.
Вдруг Волину почудилась ответная вспышка. Померещилось или нет, но внутри него появилась и быстро окрепла уверенность в случившейся перемене, которую он хотел. Последнее, что он хотел, – победы в борьбе за голос. Он прислушался и ему показалось, что обстановка вокруг и звук изменились.
Проверяя себя, Николай Иванович поудобнее устроился на стуле, перевел взгляд на сцену и принялся внушать вышедшему на нее Ивану свои мысли, с каждой секундой чувствуя поднимающийся внутри азарт борьбы.
Полчаса назад Иван никак не реагировал на внушения. Теперь же Николаю Ивановичу казалось, что он меняется на глазах.
Манера держаться и жесты солиста были прежними, заученными, но в голосе появилась уверенность в своих силах и нежная мужская властность, которой так нравится подчиняться женщинам. Что делалось внутри певца, ломал ли он навязанные ему и ненужные правила, или душа почувствовала созвучную энергию? Но почему не откликалась до этого? Ведь то же самое чувствовал и пытался донести Волин и раньше; ничего он не добавил.
Постепенно и другие зрители почувствовали изменения. Размякшие на солнце, они стали оживать. После арии, на которой пробудился, Иван запел веселую итальянскую песенку, к концу которой зашевелившийся народ стал подхлопывать ему в такт, а сзади слева густой мужской голос громко одобрил: "Давай, Ванька, жарь!"
Когда Иван вышел на сцену в третий раз, после модного тенора и изо всех сил старавшейся произвести впечатление женщины, ему хлопала уже добрая половина зрителей. Словно на одном дыхании, он спел неаполитанский марш и романс. Его раскрасневшееся лицо горело, голос рвался в небо; к отработанной плавности и драматическим переливам густых звуков прибавилась широта, удаль, русская бесконечность и бесшабашность – очень это было вкусно и похоже на то, о чем мечтала душа Николая Ивановича. Победа над невидимым и могущественным противником была близка. Единый общий порыв приобщения к чуду явился и охватил людей. Волин был в этом порыве, увлечен им, как все, и отдавал ему силы, как мог. Светлая могучая воля кружила на сцене, и это было прекрасно!
Объявляя четвертый выход Ивана, женщина-конферансье решила рассказать народу, что он – местный певец, окончивший здесь музыкальное училище, после которого его заметили, опекали и за успехами которого неизменно следили. Что Иван особенно раскрылся последнее время, прибавив душевности и ярких красок. И что это сразу отметили профессионалы, о чем говорили полученная им премия на известном ежегодном конкурсе и приглашение на работу в новый музыкальный театр с сильным составом солистов.
В финальной части концерта успех Ивана стал полным. После каждого номера оркестр провожал его хлопаньем смычков и поднятыми руками дирижера. В вокальном трио, исполняя роль отвергнутого любовника, он все перевернул с ног на голову. Заслуженная артистка, уходя от неудачника, вместо этого так тянулась к нему, откликаясь на зрительские эмоции, так страстно исполнила прощальный куплет, и так страстно он ей ответил, что в этот миг только и горел свет неутоленной, хватающей за нутро любви мужчины и женщины. Заслуженному артисту и счастливому любовнику убедить после этого зрителей в истинности пропетых чувств было практически невозможно, он и не убедил.
– Наш оркестр в первый раз пригласили на этот замечательный праздник музыки, – сказал на прощание много повидавший на своем веку седовласый и очень спокойный дирижер. – Были у нас определенные сомнения по поводу этого приглашения. Сегодня я вижу, что, приехав к вам, мы не ошиблись. Поэтому я благодарен многим организаторам, руководству области, в том числе, за то, что наш приезд сюда стал возможен. Я очень благодарен достойно отработавшим музыкантам. Я очень благодарен зрителям, без душевной поддержки которых мы бы не смогли проявить свои умения. Еще я хочу сказать, что сегодня мне посчастливилось присутствовать при большом успехе классической музыки. Я знаю, что такое успех, и я хочу сказать, что минуты наслаждения, который он рождает в нашей душе, остаются с нами на всю жизнь, и только они доказывают нам истину высокого и прекрасного, к чему мы стремимся всю свою жизнь. Я поздравляю исполнителей, я поздравляю зрителей, я поздравляю музыкантов, я поздравляю себя, я поздравляю всех любителей искусства, получивших сегодня истинное наслаждение. И хочу закончить благодарностью великому певцу, в память которого проводится наш фестиваль. Этот человек открыл своей душе и подарил нам живописный и прекрасный уголок бескрайней и привольной земли-матушки, любовь к которой питает наше творчество и соединяет нас с богом.
Довольные зрители, расходясь после концерта, живо обсуждали успех тенора.
– Чего ему делать в этом болоте? Ему в Большой театр надо! – утверждал голос, призывавший на концерте "Ваньку" "давать" и "жарить".
Волин, пропотевший, с испаренной на лбу, слушал восторги мамы и жены и мечтал поскорее отъехать от деревни и залезть в воду.
Проскочив следующую деревню и низинный лес за ней, он свернул на знакомый проселок и выехал к речке. На берегу, перекрывая подходы к воде, стояло уже четыре опередивших их машины. В другое время Николай Иванович попробовал бы найти другое местечко, но сейчас люди ему не мешали. Раздевшись за машиной, он почти пробежал до воды и упал в нее, вбирая живительную прохладу.
Узкая неглубокая речка была перегорожена шнуром с поплавками, как в бассейне. Шнуром страховали детей от быстрого течения, – значит, оздоровительный лагерь неподалеку работал.
Течение реки загнуло поплавки большой дугой. Николай Иванович схватился обеими руками за шнур в середине дуги и лежал на воде, вытянув ноги.
Он чувствовал, как дышит в воде кожа, как ровно стучит сердце, которое недавно еще, полчаса назад, точно вынули из его груди, а теперь вложили обратно. Высоко-высоко, над облаками, которые нагонял к вечеру западный ветер, в небесной лазури чудилась ему тайна, с которой он был соединен.
Он смотрел в небо, вспоминая странные события последних дней, которые то ли придумал, то ли был в них участником.
Зов пустоты, голоса, которые он угадывал, темный мир, скупо даривший информацию о том, как было. Круг света, вихрь, взявший его своей частицей и давший надежду на то, как будет. Если бы не сегодняшний день, он бы посчитал это фантазией. Но сегодня ему как будто специально показали, что это не так.
Что за миры, почему их не изучают? Если это табу для людей, почему запрет не озвучен?
И кто его ведет, правильно ли общее направление? Не может быть, что только сам, своей волей он следует той дорогой, где все ловушки, соблазняющие людей, открыты в неприкрашенной своей сути убийц души. Где многое, принятое за важное и даже главное в жизни, просто обман, блеф, мираж и глупость, не стоящая человеческих усилий.
Подпитывающие речку студеные ключи подхолаживали воду, не давая ей даже в самую знойную пору превратиться в противную теплую лужу. Игривые прохладные струйки скользили по спине и ногам Волина, пробиваясь сквозь общую теплую водную массу; оживляли, будили его.
Николай Иванович услышал голоса жены и родителей. Они ждали его на берегу. Он слышал, что им было хорошо. Еще он услышал птиц и высокий гул усиливающегося ветра. И подумал, как мало надо человеку для счастья! Слышать живые родные голоса. Видеть синее небо над головой. Не причинять вреда себе. Не делать зла другим людям. Не калечить землю. Беречь природу. И все это обычные и естественные вещи, понятные любому человеку и не требующие большого труда для исполнения, если только обо всем, что придумано на земле, думать своей головой, и если крепко верить в то, что в каждой душе есть с самого детства.
Конец третьей части
Вместо послесловия
Недели три назад на моем компьютере забулькал звонок Скайпа, и на экране высветился логин Белкина.
– Хочешь поздравить меня с Новым годом? Или сообщить, что готов очередной шедевр? – спросил я у замолчавшего после приветствия Ильи Ильича.
– Я переслал тебе последнюю повесть, – похоже, моя фамильярность ему не понравилась, – но после этого решил поменять ее название. Не хочу плодить копии, поэтому решил позвонить. Вместо "Блефа государства" пусть будет "За отпуск". Так точнее.
– Честно говоря, мне не нравятся оба, – сходу ответил я. – Послушай, Илья, ты не против, если я отправлю твою вещицу на рецензию? Можно заказать недорого пару статей. И ребятам хорошо, и, возможно, подскажут что-то дельное.
– Я против, – сказал Белкин. – Со своим критиком я уже посоветовался. Другие мнения мне не интересны. Если они нужны тебе, решай сам.
– Я думаю, это нужно нам, – заметил я.
– Мне – нет. И еще: Ильи Ильича Белкина, которого ты знал, больше не будет. Прошу меня не искать. Да и смысла искать – нет. Писать я больше не буду. Изменять, то, что написал, – тоже. То, что я сделал, был урок, который я выполнил как сумел.
Обмен по сети замедлился. Звук был хороший, но картинка останавливалась. Лицо Ильи Ильича кривилось, рот открывался и замирал, как будто ему нечем было дышать, потом весь его портрет стал рассыпаться квадратиками, словно компьютер подтверждал скорое его исчезновение.
– Ты не горячись, – сказал я Белкину. – Сейчас никого не замечают, не тебя одного. Или тебя мучает что-то другое?
– Другое, – ответил Илья Ильич.
– Видишь ли, в голове всегда что-то происходит и меняется, знакомые образы связываются по-новому, рождаются другие и лучшие слова, а на бумаге уже все изложено и не так, как бы ты сделал это сейчас.
– Кроме того, – продолжал он, – после выполненного урока я увидел свой интерес в постижении тонких материй. Мне кажется, я понимаю отшельников, и хотел бы стать одним из них. Жаль, что сегодня это не возможно. Но вот перевоплотиться в современного Обломова можно попробовать. Благо, имя мое к этому располагает.
– И потом, – продолжал Илья Ильич. – Люди мне стали казаться слишком понятными. Это плохой признак, чтобы продолжать рассказывать. Так что меня больше нет. Я умер. И это последнее, что я хотел тебе сообщить.
– Илья, очень плохая связь сегодня. Картинки на экране уже давно нет, а теперь и звук пропадает, – попытался я схитрить. – Давай договорим завтра.
– Зачем? Все, что хотел, я сказал, – ответил Белкин. – Спасибо за помощь. Желаю удачи и здоровья в Новом году.
Он отключился.
Я попытался перезвонить. Он не отвечал, потом вышел из сети.
На следующий день он тоже не отвечал.
Поразмыслив, что делать, я решил больше не искать Белкина и согласился с тем, что он мне сообщил: автор "Повестей Ильи Ильича" умер.
Иван А. Алексеев
25 января 2014 г.