Тоскин притаился за портретами. Он решил не зажигать свет. Ему пришла в голову замечательная мысль: если сдвинуть стол, то он, пожалуй, уместится здесь на полу. Надо только перенести матрац из общей комнаты, где ему отвели койку вместе с Валерой и Славой. Выглянув из своего укрытия и убедившись, что горизонт чист, Тоскин совершил перебежку до ближайшего корпуса. И вдруг замер. Тоненькая фигурка медленно передвигалась вдали, на фоне еще светлевшего горизонта, по единственной безымянной аллее лагеря, которая вела от спрятанного в зарослях деревянного туалета до отрядных финских домиков. Фигурка была и тоненькая и мягко-припухлая в одно и то же время, ее неясные контуры сливались с сиреневыми сумерками, - казалось, еще немного - и она растает, растворится в сумраке, - и, словно испугавшись этого, Тоскин быстро пошел ей навстречу, потому что он уже узнал по каким-то ему еще самому неведомым признакам, он скорее не увидал, а почувствовал, что это была она, девочка Таня из отряда Веры Чуркиной. Тоскин успел выйти на аллею прежде, чем она поравнялась с ним, и сказал, тяжело дыша: "Добрый вечер, Танечка!" Девочка поздоровалась, взглянула на него пристально, с длительным любопытством, и Тоскин, смешавшись, уже готов был спросить первое, что пришло ему на ум: "Откуда вы?" - и остановился вовремя, потому что это могло бы смутить девочку, это могло бы все испортить, ибо она была уже не так мала, но и не так еще искушена, чтобы ответить с трогательной непосредственностью, что она ходила пописать перед сном, - да и вообще Тоскин был убежден, что непосредственность эта во всем, что касается физиологии, была не наша, не серединная, а с Запада или Востока и она еще не прижилась, еще не пришлась нам по душе…
Девочка сама выручила Тоскина, сказав с тоскливой жалобой:
- Уже отбой. Спать надо идти, так не хочется - сейчас свет погасят и даже читать не разрешат, хоть бы случилось что-нибудь такое, какая-нибудь авария - чтоб не спать…
- Да-да, - сказал Тоскин, оживляясь. - Мне всю жизнь было страшно досадно - а в детстве я плакал, - страшно досадно, что день уже кончается, что сегодня уже ничего не будет, а непонятливые взрослые утешают тебя завтрашним днем, но ты ведь еще хочешь жить сегодня… Это как религии тебя утешают, одни загробной жизнью, другие новым рождением, реинкарнацией, а ты еще хотел бы этой жизни… И еще так же обидно бывает в дороге, когда сгущаются сумерки, а ты идешь и хочешь идти дальше, дальше, только что разохотился… Или ты пришел в новый город и хочешь открыть его, но уже стемнело, пустеют улицы, нет машин и нет людей. И все потеряно до утра, но ты еще надеешься на приключение… Вот я был однажды в командировке на Кавказе, в Нальчике. Я стоял на дороге, ведущей в кабардинский аул…
Танечка и Тоскин свернули с безымянной аллеи на пустынную аллею героев-пионеров, и Тоскин, загораясь, стал рассказывать о кабардинском ауле, мешая свои впечатления от поездки со всем, что нагромоздилось в одинокие часы его литературных занятий, что он вычитал в книжках, а также со строками стихов, с давними химерами… У него не было угрызений совести, ибо вдохновение наконец посетило его, ибо это и было, в конце концов, его литературным досугом, - а бумага, что ж бумага, и кому нужны эти горы бумаги, какому читателю (для тупого - достанет макулатуры, жадно им поглощаемой, для утонченного - понаписано так много в золотые века искусства), а сейчас, в это мгновение, был перед ним самый главный его слушатель-читатель, самый трепетный, самый желанный… Итак, путешествие привело Тоскина на край горной пропасти, где его новый друг-кабардинец осадил своего коня, чтобы, спешившись, представить ему сестру-горянку. Танечкины зрачки сияли в незамутненной чистоте, расширенные любопытством, испугом, иногда страстью; они были сейчас даже более зрелыми, чем ее налитое негой тело девочки-акселератки из благополучной части этого континента. Она вдруг остановилась, присела на корточки и легко, едва ощутимо, тронула Тоскина за колено, от чего ноги у него задрожали какой-то забыто-сладкой дрожью…
- Вот, - сказала она, - репей.
Она хотела выбросить репей, оторванный от его штанины, но Тоскин протянул за ним руку с бессознательной надеждой коснуться ее руки, получить первый реальный знак того, что с ним случилось сегодня, чтобы сделать потом воспоминание и осязаемым и надежным, - как поступали издавна герои сказок, от всесветного дурака, хватавшего за хвост птицу счастья, до зарубежного принца, прижимавшего к груди хрустальный башмачок… И ему посчастливилось, он ощутил самым краем ладони мягкое тепло ее руки, очень теплой и очень мягкой, а потом девочка встала, повернулась и побежала прочь: то ли он спугнул ее, то ли она ждала этого прикосновения и вот - дождалась… Остановившись у края аллеи, она сказала:
- Ой, уже корпус закрывают. Пока-пока…
В этом глупом панибратском "пока-пока" было признание их уже совершенно не лагерных, не официальных, а каких-то особенных, своих отношений, и Тоскин медленно побрел за матрацем, спрятав на груди репей и лелея драгоценное воспоминание о последнем ее прикосновении, о ее силуэте в сиреневых сумерках, о собственных фантастических приключениях в Кабарде, обогатившихся ныне подробностями.
Девочка была так трогательно, так несказанно, так неприкасаемо хороша, что Тоскин мог бы сейчас… Да, он мог бы сейчас совершить что угодно ради нее и ради продолжения этой вот бессмысленной прогулки со всеми ее неожиданными репьями и кабардинскими эскападами. "Что же это? - в смятении думал Тоскин. - Что же?" И ответ пришел сам, пугающе логичный, подкрепленный тысячей примеров и множеством авторитетных источников - от шлягеров Сигизмунда Каца до шлягеров Зигмунда Фрейда: это вот ужасающее преувеличение достоинств женской особи, это вознесение ее на пьедестал неприкасаемости, это отчаянное нагромождение препятствий в виде разности уровней (истинной или мнимой, все равно), этот удушающий прилив благодарности - все это и есть любовь…
Это было безумно, безнадежно, неуместно и недозволенно, но Тоскин понимал, что именно эта безнадежность и является (во всяком случае, для него) основанием и залогом столь неоправданного, столь абсурдного и столь долгожданного чувства.
Надо было отправляться спать. Постель и вправду страшила Тоскина. Впрочем, уже не по той причине, что в детстве: он боялся теперь бессонницы, глухой сердечной боли, страшных снов пробуждения - всей этой маеты изношенного тела. Однако вопреки своим ожиданиям он уснул быстро и безмятежно, спрятав голову под письменный стол и упершись в дверь ногами, в благодетельной тени Пушкина, Достоевского и Ф. Э. Дзержинского.
Поручение начальника лагеря не показалось Тоскину особенно трудным, тем более что Вера Чуркина уже сама наметила участников торжественной "композиции" (в их числе была и Танечка со своей половозрелой подругой Томой). К тому же в замечательной методичке, которую раздобыла Вера Чуркина у себя в Ленинском педе, можно было найти все, что необходимо для лагерной жизни, в том числе и "Литературно-музыкальную художественную композицию, посвященную открытию лагеря": оставалось только окончательно распределить роли и разучить текст. Тоскину выпала при этом необременительная роль наблюдателя и консультанта, к которому Вера время от времени обращалась с каким-нибудь вопросом (отчего-то каждый раз она при этом тушевалась и робела).
- Ребята, - начала Вера с подъемом, который явно стоил ей усилий, - это композиция, которую надо разучить к открытию лагеря. Наш отряд, ребята, борется за звание… Так что, приступим к делу. Может быть, вы хотите читать, Константин Матвеевич?
- Да нет, нет, ваша композиция, вы и читайте. - Тоскин сделал решительный и великодушный жест рукой, и Вера продолжала:
- Ты, Юра, будешь Первый пионер, ты, Андрюша, - Второй, записывайте, читаю медленно: "Первый: Мы не станем с вами удивляться, / Что в Рязань идут потоки книг! ("Это, положим, дезинформация, - подумал Тоскин уныло, - никаких потоков не идет, и ни черта там не достанешь".) Второй пионер: Что тайга в огнях электростанций. Первый: И что стал профессором калмык. ("Вот уж есть чему удивляться, калмык, а туда же", - бурчал про себя Тоскин.) Второй: Мы привыкли с вами видеть это / В наших селах, в наших городах…" Так, ребята, это несложно, - сказала Вера (может быть, она прочла в методичке, что это несложно), - дальше. Два участника, остальные тоже участвуют. Ты будешь Пионерка, Тамара, а ты, Юра, Пионер.
- А я и есть Первый пионер, - сказал Юра.
Вера, не тратя сил на полемику, продолжала читать:
- "Пионерка: Тут глаза прищурил Ленин, / Спрашивает он… Пионер: А в таблице умноженья / Кто из вас силен? - Тут ребята переглядываются, пожимают плечами, смущенно опускают глаза…" - зачитала Вера. - Так, "смущенно опускают глаза". Давайте разделим, кто будет переглядываться, кто пожимать плечами…
- Я буду смущенно опускать глаза, - сказал Юра.
- Нет, лучше пусть Таня будет… - сказала Вера. - Так, читаю дальше. ‹‹Пионерка: Говорит товарищ Ленин… Пионер:
Вы должны понять:
Коммунистом без ученья невозможно стать!
Мы хотим, чтоб ток стремился
К лампочкам, станкам,
Чтоб в песках канал пробился
К дальним кишлакам,
Чтоб машина убирала
Урожай страны…››
- Чегой-то мне так много, а Томке две строчки, - сказал Юра.
- Но тут так написано, - Вера была в растерянности. - Как вы думаете, Константин Матвеевич, тут можно поделить?
- Конечно, - кивнул Тоскин серьезно. "Нет, я все-таки моральный урод, - думал он при этом, - дети спорят о количестве строк. Содержание стихов их никак не задевает. Они его просто не замечают. Как не замечают текстов, которыми исписаны все куски фанеры на территории. А может, это им только так кажется, что они не замечают. Может, каким-то внутренним зрением они все же читают все это. Учат наизусть. Запоминают… Нет, все-таки совсем неплохо, что я занимаюсь литературой только устно, непрофессионально. В противном случае, раньше или позже, корысти или славы ради, я бы сочинил, наверное, что-нибудь в этом духе, в минуту слабости…"
- Теперь твоя очередь, Танечка, запоминай: "Вижу далеких времен пионера, / Он сейчас на посту. Домна его, как дом Гулливера, / Видно за версту".
- Видно или видна? - спросил Тоскин. И подумал: "Как будто не все равно?"
Мальчики шептались о чем-то, хихикали. Тоскин сразу догадался о чем. Вместо домны они подставили что-то малоприличное. С одной стороны, Тоскин даже готов был приветствовать эту игру ума, это незагубленное "бель эспри". С другой стороны, ему жаль было Танечку: она выглядела усталой, невыспавшейся, ей показалось, что это над ней смеются мальчишки. Тоскин решил, что надо ее поддержать.
- Хорошо, Танечка, - сказал он. - Совсем неплохо.
Он был вознагражден ее удивительным, говорящим взглядом.
- Так, мальчики, вы, я вижу, скучаете, - сказала Вера. - Всем найдется работа.
"Ого, она уже педагог", - подумал Тоскин.
- Ты, ты и ты. - Вера выбрала троих. - Ты будешь Пятый пионер, ты - Шестой, ты - Седьмой, потом все вместе. Записывайте за мной. "Пятый: Слышите, люди, волнующий хор? Дети поют войне приговор. Пусть никогда малыши не кричат: "Мамочка, мама, где ты сейчас?""
- Вера Васильевна, можно я буду пищать "мамочка-мама"? - спросил Юра.
- Нет. Таня будет пищать. У нее тоненький голосок.
- Можно двух мальков попросить у Кузьминичны, - сказал Юра. - Так интересней будет.
- Читаю дальше, - малахольно сказала Вера. - "Шестой: Люди на страже, люди не спят. Дети поют "Бухенвальдский набат". Седьмой…"
- Можно мы тут запоем "Бухенвальдский набат"? - спросила Тамара.
- "Бухенвальдский набат" - это замечательная советская песня, - строго сказала Вера. - Она у нас дальше в программе.
- А мы здесь запоем, - сказал Сережа.
Вера обернулась к Тоскину с вопросом, и он кивнул:
- Пусть поют.
- Хорошо. Здесь будете петь, - сказала Вера. - Читаю дальше. "Седьмой: Веселей зарю труби, трубач! Воинам славных побед / От имени нашего лагеря…" И все вместе: "Пламенный пионерский привет!" Теперь еще раз повторим текст, а потом будем разучивать песню…
- Ну что ж, - сказал Тоскин, наклонясь к Вере. - Очень мило. Вы тут поучите, а я пойду разработаю план…
Тоскин в последний раз взглянул на бледненькую и в бледности своей еще более нежно-припухлую Танечку. Она ответила ему смущенно и даже чуть-чуть испуганно, что пробудило в его душе некое победительное торжество. Тоскин встал и деловитой походкой направился в свое логово, чтоб предаться там мечтательно-литературным занятиям… Вот он шагает твердой походкой победителя по ночному лагерю, и Танечка, в пеньюаре, ну да, в ночном халатике, бросается ему навстречу: "Спасите, я больше не могу…" Она не может… Чего она не может? Не может более выносить дурацких разговоров в спальне, идиотических стихов, грубых штучек… Она прижимается к нему, прячется у него на груди…
Снаружи, за Достоевским, грянул хор. Вера начала спевку. "Красиво поют", - подумал Тоскин, пытаясь различить в хоре Танечкин голос. Один раз ему показалось, что он узнал ее, но он не был уверен в этом. Он подумал, что она поет, должно быть, тихо, чуть слышно. Однако вскоре Тоскин поймал себя на том, что, даже отчаявшись различить Танечкин голос, он продолжает вслушиваться. Лишенный в городе контакта с "теликом" и радиоточкой (и того и другого он избегал принципиально), Тоскин впервые явственно и разборчиво услышал здесь текст песни, любимой народом и рекомендованной для юношества:
Ты в тайгу пришел по сердцу, как по компасу,
Но едва огни взлетели над рекой,
Ты собрал своих орлов из первой комплексной
И увел на новый гидрострой.
Значит, время такое пришло,
Значит, ветер в дорогу позвал…
- Это черт знает что, - пробормотал Тоскин, который все же считал себя в душе писателем (пусть детским писателем), - это черт знает что…
Детские голоса звучали все задушевней:
И мечту твою ты выбрал,
А не выдумал,
И дорогу бесконечную свою,
Чтобы кто-то по-хорошему завидовал…
- Вот именно! - Тоскин даже вскочил с места, ибо здесь была разгадка художественной специфики времени. - "Выбрал, а не выдумал". Перед песенником лежал текст постановления, и этот шустряк-текстовик ничего не выдумывал (такое предположение было бы оскорбительным и для творца, и для человеческой фантазии), он выбирал из газеты пункты. И естественно, что вместе с пунктами к нему пришла газетная лексика, способ мышления, юмор. "По-хорошему", ах ты, падла…
- Ребята! - сказала Вера, - я вижу, что песню "Непоседа" знают все. Запомните, что это песня Яна Френкеля на слова Михаила Танича…
- Танич… - бурчал Тоскин, - это что же было? Натаныч. Или Танхумович. Непоседа - это прелестно. Это значит: беспокойные сердца, задумки, придумки… А ты… Кто ты? Ты просто завистник. Люди сочиняют простые и трогательные стихи для народа. В конце концов, лучше сочинять небольшие стихи за большие деньги, чем городить библиографический огород за девяносто рублей в месяц. А что такое твоя библиография…
- Все записывают, - громко сказала Вера, -
О славных делах добровольцев
В тайге, среди сопок и скал,
О честных делах комсомольцев
Поет молодой камчадал…
"Ну, послушай, какие честные стихи, - сказал себе Тоскин, - честные стихи о честных делах. Чуток примитивные, но, в конце концов, оговорено, что это поет молодой камчадал. Так что можно принять это даже за перевод с камчадальского. Рифма, правда, не новая, дежурная, но только одна, вторая же, право, недурна: скал - камчадал… Да, так припомним, что же случилось ночью, когда Танечка бросилась мне на грудь в ночном халатике? Что было?.. Ничего такого не было. Было ощущение тепла вот здесь, на рубашке…" Тоскин положил руку на рубашку, но почувствовал неуместное пробуждение плоти в другом месте. "Вот это уж совсем ни к чему, - подумал Тоскин, - придется смирять ее каким-то окольным путем…"
Он порылся в памяти. Повариха первой пришла ему на ум - недаром она все время тычет ему под нос свой бюст. Нет, нет, потом будет мерзко. Валентина Кузьминична с ее крупом тоже отпадает. Вот Вера Чуркина - прелесть, однако это все не так просто, она еще очень молода. О, извечная докука. Столько хлопот! Думать - и то обременительно… Тоскин привычно расстегнул верхнюю пуговицу брюк и опустил руку в промежность. И вдруг услышал тихий и робкий Танечкин голос:
В поселке, где к соснам прибиты скворешни,
Есть каменный дом небольшой.
Живет в нем совсем неприметная внешне
Девчонка с хорошей душой.
"Танечка, да, милая Танечка, - подумал Тоскин. - Тебе посвящается этот скромный холостяцкий акт любви. Ах, милая Танечка…"
Уж если влюбляться, пусть будет любимой
Девчонка с хорошей душой…
(А какие стихи! Истинный Асадов.)
Танечка кончила петь. Послышался монотонный голос Веры (что она, спит на ходу, что ли?):
- Запомните, ребята. Это была песня на стихи Игоря Шаферана. (Ах, какие стихи! Стыдитесь, Шатобриан! Браво, месье Шаферан!) А теперь нам надо выбрать что-нибудь боевое для открытия концерта. Что вы предлагаете? Так… Активности не вижу. Хорошо. Пишите:
Мысли пытливой нашей полет
В завтрашний день нацелен…
Упорно стремиться вперед и вперед
Учил нас великий Ленин.
И все вместе, ребята, припев:
Мечтать! надо мечтать!
Детям орлиного племени!
Есть воля и смелость у нас…
"А чего ты, собственно, хочешь? - спросил себя Тоскин. - Люди твердо стоят двумя ногами на почве реальной действительности, как говорил замполит в армии. Они создают свои шедевры под шум прибоя. И юные красотки с пляжа, раздеваясь у них в номере, благоговейно смотрят на машинку, стоящую на письменном столе… Жизнь дается человеку один раз, и надо прожить ее так… Вот они и стараются прожить ее так. Кто это, кстати, сказал? Горький? Островский? Да… Надо будет переодеть брюки…"
И здесь Тоскин вдруг услыхал Танечкин голос:
- Тут надо два раза, - сказала Танечка, - я хорошо помню. Я все песни Игоря Шаферана знаю. Тара-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра. И так нужно два раза.
- Начали, - уныло согласилась Вера.
И они начали:
Та-ра-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра.
Возможно, что есть замечательный парень,
Грустить одиноко он тоже не рад.
(Ах нет, все-таки Асадов произвел на них на всех неизгладимое впечатление. А Танечка - прелесть, какая чистота…)
Возможно, механик,
Возможно, полярник,
Возможно, строитель,
Возможно, солдат.
(А может быть, и тот, и другой, и третий - все по очереди, потому что традиций группового секса у нас, кажется, нет. Впрочем, это мне так кажется, поскольку я отстал, вот лежу и в неудобной позе…)
Та-ра-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра, ра-ра-ра.
И очень возможно, пути их сойдутся,
Что часто бывает на этой земле,
Возможно, в Одессе,
Возможно, в Иркутске,
Возможно, в Тамбове,
Возможно, в Орле.