* * *
Поутру Тоскин проснулся под звуки горна и ощутил беспокойство. Чтобы снять его, он настойчиво перебирал события прошедшего дня и обрывки сновидений, ища источник мерзкого ощущения и тревоги. Может быть, вчерашний Геморрой взбудоражил давнишние армейские впечатления. Нет, нет, а что же еще? И вдруг Тоскин явственно, почти наяву услышал голос Валентины Кузьминичны, отчитывавшей самоотверженную Сережину толстушку.
"Надо их навестить, - подумал Тоскин. - После завтрака навещу. Как бы они там не наделали глупостей…"
После завтрака Тоскин пошел к маленьким и нашел там мир и благоденствие. Кузьминична сидела на террасе и сочиняла отчет о проделанной работе, контролируя детскую жизнь через открытое окно. Детям она дала книжку из жизни перуанских мальчиков, угнетаемых американскими монополиями, и мальки читали ее по очереди. Нельзя сказать, чтоб занятие это их очень веселило: читали они не все быстро и не все складно, так что следить за судьбой маленьких рабов империализма было довольно трудно. И главное - нудно.
Тоскин с ужасом слушал суконную прозу, но вскоре заметил (испытав при этом облегчение), что мальки и не слушают. Более того, они разговаривают вполголоса о чем-то своем. Тоскин занимал выгодную позицию: его макушка не возвышалась над дощатым барьером веранды и Валентина Кузьминична его не видела; с другой стороны, угол веранды скрывал его и от детей, однако он был от них совсем близко и мог слышать, о чем они там бормочут. Он прислушался и узнал Сережин голос:
- Мысль - это не вещь, потому что ее нельзя взять в руки.
- Да? Не вещь? А тогда чем же человек думает? (Тоскину не видно было, кто был маленький материалист, но он терпеливо ждал Сережиного ответа.)
- Я не знаю очень точно. Наверно, человек думает кровью. Потому что я знаю: если человеку вскрыть вены, то человек теряет сознание. А сознание - это ум.
- Значит, когда ты не жил, ты не думал, правильно?
- Я всегда жил, - серьезно сказал Сережа. - Может, конечно, я был каким-нибудь зверьком. Например, я был кролик. Но я жил.
- А сознания у тебя не было. И ты не думал, вот. А кровь ведь у кролика есть.
- Почему же ты думаешь, что у кролика нет сознания? - возмущенно вскрикнул Сережа.
Уродливые локаторы Кузьминичны, торчащие из-под перманента, уловили этот всплеск человеческой речи.
- Разговоры! Разговоры! - сказала она. - Буду наказывать.
Тоскин решил, что самое ему время вылезти из укрытия.
- Они читают… Ах, как трогательно! - Он старался быть милым и обаятельным.
- А как же, у меня читают, я как-никак литератор… - горделиво сказала Кузьминична. - Что вас к нам привело? Какая звезда?
- Я хотел рассказать им что-нибудь, почитать… - сказал Тоскин, но тут же поправился: - Надо мероприятие. Литчас.
- Это прекрасно, - сказала Кузьминична и любовно, как художник, рассматривающий холст, поискала глазами графу, в которую удобнее вставить мероприятие. - Вы можете начинать. Я сейчас объявлю.
Не сходя со своего места, она зычно объявила, что сейчас будет проведен литчас, посвященный советской литературе.
- Ребята, все вы знаете… - сказала Кузьминична, и голос ее неосмысленно завибрировал.
"Вот так она вибрирует на уроках, - подумал Тоскин. - Часами…"
- Все вы знаете, что советская литература самая большая и самая передовая в мире. Например, Горький, Маяковский, Фадеев, Вадим Кожевников, Алексей Сурков. Только в нашей стране, как известно, существует великая детская литература. Каких вы знаете знаменитых детских писателей? А ну, вспомним! А ну, побыстрей, побыстрей! Вспомните свой список обязательного чтения…
- Баруздин.
- Правильно! Еще.
- Воскресенская.
- Молодцы. "Рассказы о Ленине", чьи еще рассказы о Ленине?
- Прилежаева.
- Еще?
- Юрий Яковлев.
- Еще.
- Феликс Лев.
- Ну, это уж я и сама… Достаточно, - сказала Кузьминична. - А теперь Константин Матвеевич вам расскажет…
Тоскин поскучнел и стал тасовать в памяти картотеку.
- Писатели - лауреаты Государственной премии, - сказал он, - Алексин, Носов, Дубов, Михалков, Барто. Чехов. Нет, не Чехов. Что же я хотел о Чехове?
- Каштанка, - сказал маленький Сережа.
- Спасибо, да, вспомнил. Чехов написал: "Так называемой детской литературы не люблю и не признаю. Детям надо давать только то, что годится и для взрослых. Андерсен, Фрегат Паллада, Гоголь…"
- Правильно. И он ошибался, - сказала Валентина Кузьминична, не отрывая глаз от своих графиков.
- Кто? Ах, Чехов. Да, он ошибался. Впрочем, Бернард Шоу считал так же…
"Черт, что я тут делаю, - думал Тоскин в отчаянье, - бедные мои мальки, до чего же я бездарен. Явился…" И вдруг его осенило.
- А теперь, - сказал Тоскин, - я расскажу вам сказку, написанную лауреатом Государственной премии писателем Берды Кербабаевым. К сожалению, она не напечатана в переводе на русский язык, и я не очень хорошо ее помню, но попробую ее рассказать своими словами…
И Тоскин завел длинную сказочную импровизацию на восточные темы. При этом он бессовестно крал сюжеты у Перро и братьев Гримм, переиначивая их на восточный лад. Это был беспроигрышный номер. Тоскин даже не мог припомнить, какой из цветущих братских литератур принадлежал этот Кербабаев. Однако он существовал и был лауреатом, за это Тоскин был готов поручиться (можно себе представить, что он там насочинял, этот Берды).
Мальки слушали сказку с таким сосредоточенным вниманием, что Тоскину порой становилось стыдно и он сбивался. Когда он заврался окончательно и сказка его зашла в тупик, он выволок на сцену птицу Рух (она же птица Симург), которая оживила героев, с тем чтобы Тоскин смог продолжить рассказ…
Кузьминична давно уже перестала слушать, и, только когда Тоскин умолк окончательно, она тряхнула головой, как лошадь, отгоняющая слепня, и подытожила:
- Ребята! Константин Матвеич познакомил нас с творчеством еще одного замечательного братского национального писателя. Вы должны знать, что только у советской литературы существует братская национальная литература, которая при царизме даже не имела своей письменности. Поэтому советская литература самая богатая и самая непобедимая в мире. Теперь, ребята, все вместе поблагодарим Константина Матвеича…
Возвращаясь к себе, Тоскин решил заглянуть к старшим. В палате девочек было пусто - никого, даже дежурного. Тоскин осторожно, на цыпочках бродил среди коек, на которых были аккуратно разложены пионерские галстуки. Тоскину смутно припомнилась "пионерская символика" его детства - каждый конец галстука должен был что-то символизировать - то ли союз рабочих и крестьян, то ли единство партии и народа. На переменах они хватали друг друга за галстук (между собой его называли "селедка"), требуя: "Ответь за галстук!" Отвечать надо было формулой: "Не трожь рабочую кровь, оставь ее в покое". Был еще апокрифический вариант ответа: "Не трожь рабочий класс, а то получишь в глаз". Интересно, что они говорят теперь?
Тоскин взял в руки один из галстуков и вдруг увидел, что он весь исписан чернильным карандашом: "Закрепи в своей памяти это первой любви пионерское лето". И неразборчивая подпись. Ну и наглость - пишут на галстуках! А вот еще надпись: "Милой подруге от подруги первой смены Люси". И еще знакомый стишок - "Люби меня, как я тебя…".
Тоскин сложил галстук и аккуратно положил на место. Да, это уже что-то новое. Раньше они ни за что не решились бы писать прямо на галстуке. Может, просто дети были бедней, а галстуки дороже. Нет, все-таки главное - отсутствие страха, пренебрежение… Но стихи-то, стихи. Восемь-девять классов школы точно прошли для детей безнаказанно. По-прежнему в ходу кич, бессмертные творения безымянных авторов. Что мы, собственно, можем возразить против кича: это тот же Ошанин или Асадов. Тот же Шаферан или Долматовский… С замиранием сердца Тоскин развернул Танин галстук. Чисто! Умница, лапочка, аккуратистка… Тоскин не удержался, приподнял подушку… - О, Боже! Там была кукла. Самая настоящая, немецкая голубоглазая идиотка… Значит, она еще играет в куклы. Или это просто сувенир? Надо спросить у Веры…
На крыльце загремели шаги. Тоскин выпрямился, пошел к двери. Вбежала пионерка. Начала рапортовать, еще не отдышавшись:
- Товарищ воспитатель! За время моего дежурства…
- Вольно, - сказал Тоскин. - Я, собственно, так… Зашел взглянуть, все ли у вас в порядке…
- А мы с девочками…
- Продолжайте, - сказал Тоскин, боком выбираясь из палаты. - Продолжайте. Не буду вам мешать.
* * *
Тоскин из-за угла наблюдал, как Верин отряд строем идет на ужин. Он еще издали увидел, как сгибаются при ходьбе длинные Верины ноги, как плещут и бьются о бедра ее волосы, как странной, тревожащей его волной прогибается все ее тело. Когда отряд поравнялся с ним, он стал искать взглядом Танечку, нашел ее чуть порозовевшую от солнца милую мордашку, увидел новые веснушки, проступившие на вздернутом, припухлом носике…
При этом он увлекся, забыл о бдительности и, выйдя из своего укрытия, попал на глаза начальству.
- Констатин Матвеич, - сказал начальник лагеря. - Зайдемте ко мне на минутку.
"Вот так, - думал Тоскин. - Стоит только ослабить пролетарскую бдительность… Хорошо теперь, если отделаюсь каким-нибудь простым заданием".
Тоскин заметил, что начальник ведет его не в лагерную канцелярию, а в свой коттедж, домой: значит, он придает разговору особенно важное значение. А может, все-таки обойдется. Может, наоборот, это знак расположения. А может, ему просто удобнее сюда после обеда и не хочется идти в кабинет, где его могут побеспокоить…
Войдя к себе, начальник позволил себе расслабиться и стал вдруг добродушным пожилым пенсионером.
"В сущности, он ведь не намного старше меня", - подумал Тоскин.
- Как насчет того, чтобы по маленькой? - Начальник достал бутылку какой-то прозрачной жидкости. - Любопытнейшая вещь. Местное. Это меня вчера здесь угостили. И я из чистого, так сказать, любопытства… Не хотите? Ну я тогда сам, с вашего позволения.
Тоскин украдкой разглядывал жилище командарма. Постель была аккуратно застелена, все вещи стояли на местах. "Вот что значит военная выучка, - подумал Тоскин. - Впрочем, может быть, повариха наводит порядок. Или уборщица".
- Я вот, собственно, о чем… - сказал начальник. - Приближается закрытие первой смены. Надо бы сделать композицию. С учетом, так сказать, нашей специфики. Я думаю, вы как человек литературный, вы много читаете, так что вы сможете написать, я даже не сомневаюсь. Хорошо бы, конечно, стихи… Так уж принято. Вот у нас в части был начклуба!..
"Для него чтение и писание - процессы равнозначные, - подумал Тоскин. - А может, он вообще никогда над этим не задумывался, это естественно…"
- У Веры Васильевны есть разработка закрытия, - сказал Тоскин солидно. - Но мы, конечно, сможем ее дополнить. Учесть специфику нашего лагеря и так далее. Даже есть стихи…
- Вот и прекрасно, - сказал начальник и налил себе еще стаканчик. - Напрасно вы все же не попробовали. Это ничего, что самогон. Зато это чистая вещь. Из сахара. А из чего там на заводе делают, этого нам с вами не скажут. Знаете этот анекдот: "И как ее пьют беспартийные?" Да-а… - Начальник потеплел и сказал доверительно: - А я ее все-таки уеб, повариху. Да. Она ничего…
"Что у него там на стене? - думал Тоскин, глядя в полутемный угол у занавески. - Портрет чей-то…"
Услышав паузу, он поспешно сказал:
- Да, это верно. Совершенно правильный шаг.
- Я тоже думаю, я не прогадал. Потому что кто? Кузьминична, она, конечно, лакомый кусочек, зад что надо, но она все ж таки баба партийная и, видно по всему, склочная. А у меня семья. Опять же, образование у нее, свяжись только. Кто еще? Вожатая? Дак она, во-первых, молода. И малахольная она какая-то. А во-вторых, простите меня, ни сиси, ни писи, а тут берешь - маешь вещь…
В комнате стемнело. Начальник протянул руку, щелкнул выключателем, и тогда Тоскин разобрал, что у него в углу на картинке. Там стоял во весь свой карликовый рост отретушированный до ангельской чистоты бывший любимый вождь и генералиссимус. Это был старый послевоенный плакат, над вождем реяло красное знамя с бессмертными словами: "Мы стоим за мир и отстаиваем дело мира!" А вокруг вождя был какой-то серый икряной фон. Тоскин пригляделся и увидел, что каждая икринка была человеческой головой, это были массы, те самые, что, подпирая гигантскую фигуру своего кумира, стояли и отстаивали…
"Стоим и отстаиваем, - думал Тоскин. - Истинная поэзия. Поэзия заклинаний! Иначе не убедишь. Сейчас у Кольцевой, возле Химок, написано: "Борьба за мир - дело всех и каждого". В том же стиле, но даже менее грамотно. Так, так… Значит, сердце командарма томится по прошлому. Или просто по идеалу, по святым и кумирам…"
- Она, знаете, оказалась заботливая такая. Всегда закусочку старается повкусней, не поленится, иногда даже на базар съездит… Хорошая женщина…
"А что поделать, - думал Тоскин, смиряя свою тоску. - Все ведь зависит от точки зрения. Откуда смотреть: со склада, из окопа, из тюрьмы… С одной - кровавый мясник. С другой - благородный вождь, учитель, полководец, благодетель, защитник народа. Вождь-утешитель. Вождь-потрошитель. Ну да, конечно, но ведь об этом тоже надо еще знать. А может, он не виноват? Может, он не знал? А может, он был обманут? Может, ему ничего не говорили? У людей есть потребность в идеалах. В кумирах. У тебя есть картинки дома? Нет? Значит, просто не нашел места. Не то бы непременно повесил кого-нибудь. Хемингуэя. Устарело? Эх ты, пижон. Ну, Исаича повесил бы, поновей. И побольше щекочет. А их усатый тоже щекочет - развенчанный император. Обиженный гений. И вот они вешают - по всей России. А уж в Закавказье-то, в Средней Азии - каждый сапожник в своей будке, каждый частник в своей машине: моя машина, мои боги. Каждый шофер в автобусе: хочешь не хочешь - терпи, все-таки вызов, своего рода фронда".
И вот вешают пастухи в горных кишлаках переснятые фотографии, купленные втридорога, вешают продавцы в сельмагах. Вешают даже представители репрессированных, безжалостно раздавленных наций - балкарцы, карачаевцы, чеченцы… Вечная история, старая, как мир. А что, гран Наполеон был меньшая сука? И если юный Лермонтов оплакивает рухнувшего кумира, что ж тогда говорить о грузинском торговце, таджикском пастухе или бедном командарме. Командарм помнит, что с этим именем на устах он одержал все свои интендантские победы в суровые годы войны…
- Но я вам, между прочим, скажу, - вдохновленный мечтательным вниманием Тоскина, начальник склонился к нему через стол, - я вам скажу, жене моей, Зинаиде, скоро пятьдесят шесть, а она не хуже, нет, поверьте моему слову, и тело у нее не хуже…
Тоскину не о чем было больше просить судьбу. Он проник в святая святых, в семейный альков командарма, он был выделен, отмечен и приближен. Он был удостоен и обласкан. Он мог теперь почивать в берлоге. Он благодарил за угощение. Он прощался.
- Ты заходи, Кстатин Матвеич, - звал его добрый командарм, - ты мужик простой. Как всякий настоящий ученый. Вот у нас замполит был - две академии кончил, а тоже простой…
Тоскин гордо шел назад, увенчанный академическими лаврами, однако, увидев издали Славу, он вспомнил армейскую мудрость о том, что большой начальник еще не может гарантировать тебе полной безопасности, так что он обошел краем лагеря и благополучно добрался до своего логова, где укрылся под сенью Дзержинского и Достоевского. Он мог отдаться любимому делу. И любимому безделью. Больше отдаться было нечему. Честно говоря, безвыходность ситуации несколько томила его. Томил наступивший вечер. Томила утрата дня, бесперспективность ночи… В этот момент он услышал голос Веры Чуркиной:
- Ребята! Вы что, отбой не слышали? Вас что, не касается?
И лексика, и синтаксис ее речи противоречили безвольной мягкости ее голоса, ее тону, ее вялому безразличию. Где же ей было справиться с этими дьяволятами? Тоскин встал, натянул брюки.
"Обрати внимание, - говорил он себе при этом. - Никто сейчас не мешает твоей литературной работе, никто не отвлекает тебя…"
"Неправда, - сказал внутренний голос Тоскина, - дьявол отвлекает меня. И ясно, к чему он клонит. А если ему не подчиниться, он к ночи еще не такое учинит".
"А что он может учинить? - подумал Тоскин, наспех застегиваясь. - В конце концов, мастурбация не такое уж большое зло с точки зрения социальной, да и моральной тоже, куда меньшее, чем все прочее… Кстати, забавно, что этот внутренний голос вовсе не является голосом моей совести - скорее даже наоборот…"
- Мальчики! - сказал Тоскин, выходя на крыльцо и придавая своему голосу максимальную грубость. - А ну, быстренько в палату. Не заставляйте Веру Васильевну повторять два раза.
- Двадцать два, - начал черненький бесенок, но сник под взглядом Тоскина и повернул к палате. Остальные побрели за ним, перешептываясь.
- Что вы делаете, когда они уснут? - спросил Тоскин у Веры.
- Они уснут? - удивилась девушка. - Да я раньше ихнего засыпаю. Они всегда ждут, девчонки, пока я усну.
- А потом?
- Не знаю. Потом убегают, наверно…
- Вот и вы убегите, - сказал Тоскин, стесняясь своей неуклюжести.
- Сюда? - спросила Вера покорно.
- Хоть бы и сюда.
- Хорошо, - сказала она. И пошла к своему отряду.
Тоскин с волнением смотрел на ее спину (Боже, как прогибается ее спина, вот-вот переломится), понимая, что теперь, до самого ее прихода, он места себе не найдет. Ну, а потом, что будет потом, после ее прихода, зачем это все, и надолго ли это его займет - через сколько часов это станет ему скучно?.. Он с удивлением обнаружил, что его чувство к Танечке, да что там, можно уже сказать, его любовь к Танечке была гораздо более перспективной: именно вследствие своей бесперспективности, своей безнадежности, своей неисчерпаемости… Боже правый, что за странные наступали для него времена, что за странные штуки выкидывал с ним возраст…