***
Решке и университет. Следует, пожалуй, охарактеризовать моего бывшего одноклассника более полно, нежели это делает его переписка. Отчасти такую возможность дает другой присланный мне материал, иначе пришлось бы прибегнуть к изысканиям и расспросам. Кое-что можно позаимствовать из моих собственных школьных воспоминаний, правда, довольно смутных: вот мы оба, хоть и соседи по парте, стоим в разных отрядах на утренней линейке "гитлерюгенда" или перед трибуной для руководства и почетных гостей на Майском поле, которое называлось раньше Малым плацем и находилось рядом со спортзалом.
Решке учился в Гейдельберге, защитился в Гамбурге, где вскоре после депортации поселился его отец, почтовый служащий. Позднее, уже в сорок лет, Решке стал профессором. Он получил профессуру в Бохуме, в Рурском университете. Возможно, этому способствовали политические перемены конца шестидесятых годов; не один ассистент, доцент или профессор обязан успешной академической карьерой тем временам. Решке казался тогда радикалом по своим взглядам на реформу высшего образования, на участие студентов в управлении учебным процессом и особенно по своей трактовке исторического искусствознания. Он настаивал на изучении мира труда, каким тот запечатлен в изобразительном и прикладном искусстве. Докторская диссертация о надгробиях содержит основные положения его концепции, получившей позже свое развитие. Диссертация рассматривала детально описанные погребальные обряды как модель, отражающую социальную структуру общества с его полюсами, которым, с одной стороны, соответствует нищенский погост, а с другой - родовой княжеский склеп.
Однако радикалом он был весьма умеренным. Как член педагогического коллектива, да и сам по себе, он отвергал сверхреволюционные требования, выдвигавшиеся на тогдашних сходках. После идейных шатаний, которые ненадолго сблизили его даже с одной из коммунистических группировок, Решке занял леволиберальную позицию и оставался в общем-то верен ей, хотя два десятка лет привнесли, разумеется, немало поправок. Впрочем, многие люди сумели примирить свои, казалось бы, непримиримые внутренние противоречия благодаря простой формуле: "Жизнь продолжается!"
Студенты восьмидесятых годов добавили к его взглядам нечто свое, поэтому к остаткам леволиберальных принципов Решке присовокупил и экологические. Широкий мировоззренческий диапазон нередко приводил его к спорам с самим собою. Он жаловался на затхлую атмосферу, на косность и ограниченность некоторых коллег, ибо, побывав с продолжительными научными командировками или лекциями в Лондоне и Уппсала, Решке, подобно другим профессорам, повидавшим мир, не мог отделаться от ощущения провинциальности своего университета.
Нынешняя молодежь, предпочитая преподавателей строгих, относилась к Решке с долей иронии, считая его "ветераном-шестидесятником", однако у большинства из студентов он пользовался симпатией. И все же к тому времени, когда переписка особенно оживилась, Решке мучился глубокой раздвоенностью и отсутствием перспективы. Университет, а точнее - как он выразился в письме - "преподавательская работа", ему опротивел. Не удивительно, что ему пришлась по душе идея, зародившаяся на закрытом данцигском кладбище. У него появилась цель, к тому же цель гуманная. Имея поначалу локальный характер, эта идея могла приобрести со временем глобальную значимость. Решке даже говаривал об "эпифании", ибо любил высокие обозначения для самых обычных вещей, смутных ощущений, мимолетных мыслей, мечтаний и даже бредовых фантазий.
Одна из студенток его семинара, посвященного корзинкам, авоськам и полиэтиленовым пакетам, рассказывала мне позднее: "Профессор имел жалкий вид со своей вечной береткой на голове, но вредным он не был, разве что казался старомодным, особенно когда занудствовал насчет всяких мелочей, пустяков, из которых складывал свои загадочные картинки и головоломки. Он, пожалуй, даже нравился нам. Что еще сказать? Иногда он был каким-то пришибленным, ныл о мрачном будущем, климатических сдвигах, транспортном хаосе, об опасностях, которые несет с собою воссоединение Германии, и прочей чернухе. Хотя во многом он оказался прав, разве нет?"
Он не знал, какое прозвище дали ему студенты; своего профессора Александра Решке за глаза они называли Ункой.
***
Вот, значит, каким был Решке: внутренне раздвоенным, неспособным к решительному действию, мечущимся из стороны в сторону; любое событие вызывало в нем противоречивые чувства, недаром по поводу немецкого воссоединения у Решке имелось равное количество аргументов "за" и "против". "Чисто эмоционально" он приветствовал подобное решение германской проблемы, однако в то же время опасался подъема националистических настроений; ему чудился "жуткий колосс в самом центре Европы", как сказал он в своем читательском письме, адресованном одному из известных периодических изданий.
Тот факт, что миллионы немцев были вынуждены после второй мировой войны покинуть свою родину, то есть Силезию и Померанию, Восточную Пруссию и Судеты, или же, как мои и его родители, город Данциг, также вызывал у Решке двойственные чувства; впрочем, подобная двойственность не означала в его случае полного раздвоения личности, а если бы медики действительно обнаружили два сердца в его груди, то оперативное удаление любого из них сделало бы его вовсе бессердечным. В одном из писем он называл себя "до гамлетовщины немцем", для него было вполне естественным сначала утверждать одно, а следом нечто противоположное, поэтому он мог говорить то об "изгнанных", то о "переселенцах". Пентковская же всегда называла немцев и поляков, депортированных из Вильно и Данцига, "несчастными беженцами".
Столкнувшись в его записной книжке, больше похожей на дневник, и в неопубликованной рукописи "Век изгнаний" со множеством вопиющих противоречий, я задался вопросом: каким же образом этот внутренне раздвоенный человек оказался во власти одной идеи, которая сделала его настойчивым, пробивным, заставляла действовать без страха и сомнений изо дня в день? Откуда в нем, нытике, Унке, такая напористость?
Мои разыскания свидетельствуют о том, что однажды, уже будучи профессором, Решке также загорелся одной идеей, которую сумел осуществить, проявив решительность и настойчивость, несмотря на сопротивление коллег с других факультетов. Речь шла о практической ориентации студентов-искусствоведов. С помощью статистики Решке доказал, что большинство университетских выпускников совершенно не подготовлены к реальной жизни. Вакансий для них в музеях мало, издательства книг по искусству экономят на штате редакторов, должности в отделах культуры при муниципалитетах раздаются по политическим соображениям, поэтому для будущих искусствоведов необходимо искать новые возможности трудоустройства.
Его программа была рассчитана на подготовку будущих преподавателей в системе образования для взрослых, а также на выпуск специалистов по массовому туризму, организации досуга и работе с престарелыми. Для чтения лекций были приглашены руководители крупной туристической фирмы, директриса большого парка со всевозможными аттракционами и развлечениями, куда приходят миллионы посетителей, а также научный руководитель летней школы, ответственный за составление ее программ. Проводилось анкетирование крупных отелей, гольф-клубов и домов для престарелых, чтобы выявить потребность в специалистах по культурно-развлекательным мероприятиям.
Решке добился успеха. Его программа ставилась в пример за свою практическую направленность. Министр науки и культуры земли Северный Рейн - Вестфалия одобрил выделение для этой программы немалых средств из университетского бюджета, указав на ее "социальную значимость". Многие газеты расхваливали Решке, впрочем, другие, естественно, с таким же жаром ругали за то, что его программа, дескать, понижает академический уровень знаний, а сам университет превращается в бюро по трудоустройству и т. д.
И все-таки Решке достиг своей цели. Другие университеты переняли его программу "практической ориентации студентов-искусствоведов". Мой бывший одноклассник Решке, которого я, всматриваясь в прошлое, представляю себе все отчетливее - не он ли в годы войны организовывал у нас обязательный тогда для школьников сбор картофельных жуков, причем всегда добиваясь успеха за счет продуманной системы премий? - внутренне раздвоенный Александр Решке был, оказывается, вполне способен действовать целеустремленно, осуществлять то, что поначалу выглядело фантазией, призрачной идеей.
Поэтому меня не так уж удивило письмо, датированное началом марта, из которого следовало, что Решке, предъявив союзам беженцев "статистику выявленных и потенциальных пожеланий о захоронении на родине", встретил заинтересованность и договорился о встречах в Бонне, Дюссельдорфе и Ганновере. В его идее усматривался вклад в улучшение немецко-польских отношений, а планы расценивались как конструктивные и заслуживающие поддержки. Отмечалось даже, что столь долгосрочный проект может пойти на пользу и общегерманскому единству. Соответствующий пункт следует включить в государственный договор с Польшей по вопросу о границе, который становится совершенно безотлагательным. Ведь теперь нужно извлечь максимальную выгоду из отказа от территориальных притязаний.
Официальные документы говорят о том, что Решке сумел обеспечить всем "желающим" налоговые льготы при уплате вступительного взноса. Эти документы он приложил к письму Александре. "Наше дело, как видишь, продвигается. Переписка с "Данцигским центром" в Любеке позволяет мне высказываться более определенно. Здесь, да и в других местах, пора действовать решительно. Беседы с представителями двух крупных похоронных бюро показали, что эти фирмы готовы к подобному эксперименту. Одна из них уже провела переговоры с аналогичным учреждением в ГДР, которое согласно тамошним обыкновениям называется Народное предприятие "Ритуальная мебель" и производит недорогие гробы. Этому Народному предприятию грозят трудности со сбытом. Существуй наше акционерное общество уже сегодня, я бы и сам вложил деньги в производство гробов. Никогда не думал, что практическая реализация нашей идеи, то есть калькуляция накладных расходов, разработка будущих "Правил внутреннего распорядка" для нашего кладбища, подготовка каталога гробов, проведение переговоров с так называемыми "профессиональными беженцами" и т. д., доставит мне столько удовольствия, точнее - глубокого удовлетворения. Между прочим, обе немецкие фирмы ищут польского партнера, чтобы создать совместное предприятие. Они же со временем возьмут на себя транспортировку из Гданьска в Вильно…"
Однако из Вильнюса Пентковская получила скверные известия. Хотя литовская сторона выразила принципиальную заинтересованность в деловых контактах, особенно таких, где ожидается валютная выручка, но сам проект был признан нереалистичным. Александра пишет: "Ничего у нас не получится с литовцами. Главное для них - стать независимым государством. Они хотят, во что бы то ни стало, выйти из Советского Союза, и их можно понять. Обидно, что мы до сих пор зависим от проклятых русских. У тебя успешное начало, а мне придется ждать, пока наши политики дадут свое благословение. Что ж, организуем немецко-польское акционерное общество. Контактов с тобой ищут представители местной администрации и церкви. Вице-директору Национального банка тоже не терпится. Приезжай, Александр. Жду тебя, жду всем сердцем…"
***
Но до того, как Решке снова приехал в Гданьск, они встретились в гамбургском аэропорту Фульсбюттель. Оттуда они доехали на такси, то и дело попадавшем в заторы, до главного вокзала, а затем на поезде - до Любека. Здесь Решке заказал в отеле "Кайзерхоф" два соседних номера с видом на Мельничные ворота и старые башни. Среди прочих документов на моем столе лежат ксерокопии гостиничного счета, авиабилетов, железнодорожных билетов, квитанции об оплате поездок на такси. Решке собирал подтверждающие документы буквально на все траты, есть даже чек за бутерброды, которые были съедены у буфетной стойки гамбургского вокзала.
Решке договорился с Пентковской об этой встрече по телефону, поэтому кроме даты, 15 марта, мне известно совсем немного. Кое-что можно восстановить по отправленным позднее письмам. Например, то, что, переночевав в соседних номерах, они на следующее утро прогулялись по городу, осмотрели собор и его астрономические часы, потом отобедали в ресторане "Корабельный цех", а после обеда встретились с "несколькими влиятельными дамами и господами" из данцигского землячества в "Доме ганзейского города Данциг".
Вероятно, между обедом и деловой встречей осталось время, чтобы осмотреть церковь Девы Марии. Там Решке мог рассказать Пентковской историю художника Мальската, который подделывал фрески, и показать высоко на хорах следы от смыва, издевательские пробелы на стенах. Я так и слышу, как Решке заливается соловьем. Слышу его старомодно-велеречивую манеру изъясняться с долгими отступлениями от темы, его всегда как бы немного обиженный голос… На самом же деле, мне известно только мнение Пентковской по делу Мальската, высказанное позднее в ее письме: "Зачем уничтожили фрески, если они получились такими удачными? Ведь мы тоже расписываем фасады не совсем так, как это было прежде. Искусство вообще всегда немножечко подделка, разве нет? Впрочем, понимаю. Немцев интересуют только подлинники, на сто процентов…"
Об обеде в "Корабельном цехе" - ресторане, где посетители сидят на длинных скамьях за длинными столами под точными моделями-копиями кораблей со всем их такелажем, свидетельствуют счет и меню; на последнем Решке приписал бисерным почерком с краю: "Александра пожелала заказать что-нибудь экзотически-северогерманское и взяла "моряцкое блюдо" из рыбы с мясом и картошкой. Моя свежая сельдь, которую она попробовала, понравилась ей больше, а на десерт нам подали "красную кашу", пудинг с фруктовым соком…"
Вряд ли наша пара говорила за столом о политике, хотя в Любеке было много приезжих из Шверина и Висмара, которые больше рассматривали витрины, чем что-либо покупали - да и на какие деньги?
Мне бы не хотелось, чтобы застольная беседа ограничилась интимом, ибо газеты уже тогда начали писать о враждебности местных жителей к иностранцам, особенно к приезжающим в Германию полякам. Но наша пара обменивается еще не остывшими впечатлениями от минувшей ночи, когда они бегали друг к другу из номера в номер, говорит о накопившейся за время разлуки и теперь с новой силой вспыхнувшей страсти; разве что после десерта речь зашла о политике; Александра занимали выборы в Народную палату умирающего и теряющего свое население государства, Александру же беспокоила растущая дороговизна; затем они принялись согласовывать общую позицию перед встречей в "Доме ганзейского города Данциг".
Последующие письма не содержат подробностей второй ночи любви, нельзя же считать таковыми похвалы отелю, который запомнился Александре тем, что "все было красиво, чисто и хорошо пахло", - зато о проведенных переговорах говорится довольно пространно. Оба напоминают друг другу множество деталей, касающихся осмотренной выставки, на которой в застекленных витринах экспонировались старинные гравюры, видовые открытки и пожелтевшие грамоты; Решке оценивает итог переговоров как "существенный шаг вперед", а Пентковская замечает; "До чего обходительны эти господа из руководства землячества. Вот уж не ожидала, И никакие они не реваншисты…"
Конечно, подобные сведения весьма скудны. Мне доподлинно известно лишь то, что Решке предоставил собеседникам не только таблицы и статистические выкладки, выданные усердным компьютером, но и гарантийные письма от немецких похоронных бюро, страховых и больничных касс, положительные отзывы о проекте от высокопоставленных министерских чиновников, налоговую документацию и эскизный топографический план будущего кладбища. Пентковская имела с собой письма от администрации воеводства, от гданьского филиала Национального банка, от двух депутатов сейма и от епископа. Добавьте к сему ораторское мастерство Решке, отточенное на лекциях; с присущим ему красноречием он ряд за рядом заполнил могилами все прежнее Сводное кладбище в полном соответствии с будущими "Правилами внутреннего распорядка".
Позднее я узнал, что землячество - или, как оно официально именует себя, "Союз жителей Данцига" - обещало без особого афиширования поддержать проект. Открывался доступ к картотеке землячества. Личное участие членов землячества в миротворческом проекте не обуславливалось какими-либо требованиями со стороны землячества. Подчеркивалось, что никто не вправе выставлять их, поскольку речь идет о гуманном совместном начинании, а именно таковым было признано немецко-польское акционерное общество по созданию кладбища для репатриантов. Госпожа Иоганна Деттлафф заявила в этой связи: "Мы говорим сейчас только о клочке родной земли для каждого желающего и ни о чем другом". Участники переговоров пришли к единодушному мнению, что данный проект служит делу мира и взаимопонимания между народами.
В составленной Александром Решке протокольной записи отмечено все, вплоть до поданного кофе, кекса и нескольких рюмочек водки; упомянуто и то, что на госпоже Деттлафф, бодрой женщине шестидесяти с лишком лет, было ожерелье из отшлифованных янтарных кругляшей. Пентковская подарила землячеству копию серебряного, частично позолоченного кубка данцигской гильдии пивоваров с выгравированным посвящением и датой "1653"; ответный подарок землячества был, по всей вероятности, не без умысла подсказан Александром Решке - выпущенная в 1907 году издательством "Фельхаген унд Клазинг" монография "Гравюры на меди Даниэля Ходовецкого".