Умывальники висели на задней стене домика, недалеко от крыльца. Катерина открыла дверь и, внезапно охваченная безмолвной красотой зачинающегося утра, остановилась на пороге. Что происходит в мире? Какой праздник празднует сегодня земля? Пышное сияние восходящего солнца, озаренный первыми лучами, словно просыпающийся перелесок, свежесть еще облитых росой трав, свежесть неба, чистого и еще прохладного… Каждый свой день начинает природа таким вот праздником, а как редко люди видят его!
Катерина вприпрыжку сбежала с крыльца, проворно умылась и, не дожидаясь, когда соберутся остальные, напевая песенку, поспешила в стадо.
Коровы паслись возле самого перелеска, на солнечном склоне. Солнце только что оторвалось от горизонта, но косые длинные лучи уже были ярки и горячи. Трава, позолоченная лучами, казалась желтоватой, и силуэты коров, словно обведенные золотым карандашиком, бросали от себя длинные тёмно-зелёные тени. Стадо отдохнуло за ночь и теперь паслось, медленно передвигаясь по свежей траве. Катерина шла и заранее радовалась: вот сейчас коровы увидят ее и узнают. Глаза ее щурились от солнца, и короткая верхняя губа вздрагивала от улыбки.
"Не буду звать, - решила она, - пускай сами увидят".
Но коровы усердно щипали траву и не поднимали голов. Катерина слегка огорчилась:
"Даже и не чувствуют, что доиться пора! Вот ведь какие! И моих шагов не слышат…"
Но огорченье ее тут же прошло. Рыжая корова Красотка подняла голову, увидела Катерину и сразу замычала, вытянув шею и запрокинув рога.
- Иду, иду! - заулыбалась Катерина. - Иду, моя красавица! - И полезла за корочкой в карман.
Пастух Николай Иванович, немолодой ясноглазый человек с русой бородой, разделенной надвое, стоял в сторонке, около стада, опершись на резной посошок.
Катерина весело поздоровалась с ним.
- Вот, Николай Иваныч, сколько раз смотрю на тебя - и всегда ты без кнута, - сказала она. - Ну, а если корова побежит, чем ты ее воротишь?
- Хорошему пастуху кнут не нужен, - ответил Николай Иваныч, - корове лишь пастбище дай. А куда же она с хорошего пастбища побежит? Никуда не побежит. Ну, конечно, есть пастухи, которым лень и пастбище найти и накормить скотину лень - соберет да кружит где-нибудь на выбитом толчке, - ну, тогда, конечно, корова побежит. Тогда, конечно, и длинный кнут нужен.
Рыжая Красотка между тем подошла к Катерине. Катерина погладила ее, дала корочку и села доить. И тут одна за другой Катеринины коровы, выбираясь из стада, начали подходить к ней. Медленно, как бы жалея расстаться с пастбищем и еще на ходу хватая траву, подошла белая Сметанка. Подошла важная черно-пестрая Краля и остановилась около Катерины, опустив рога - ждала, чтобы Катерина почесала ее за рогами, - и тихонько сопела и фыркала от нетерпения. Седая Нежка подошла и остановилась в трех шагах - ее очередь доиться была еще не скоро, и она кротко ждала, ласково и спокойно глядя на Катерину своими влажными нежными глазами. А маленькая бурая Малинка, оттиснув круглым брюхом важную Кралю, подошла к своей доярке и лизнула в ухо, потом в плечо… Катерина, смеясь, закричала:
- Да отойди ты, лизуха ты этакая! Отойди, говорят тебе!
Только Золотая поглядывала издали. Поднимет голову, посмотрит - нет, ещё занята Катерина, еще очередь далеко - и снова уткнется в траву. Что зря терять хорошее время!
- А ведь и правда - сторож Кузьма говорит, что у тебя коровы дрессированные! - сказал Николай Иваныч. - Ты гляди, какая картина!
- А как же? - отозвалась Катерина. - У меня с ними договор: я - не опаздывать, а они - молоко дочиста отдавать. Вот люди смеются, что я спешу, чтобы минута в минуту, а как-то опоздала на полчаса, так двух литров и не додали!..
Тем временем пришли и другие доярки и разошлись по стаду. Зазвенело молоко о стенки подойников. Прасковья Филипповна чистой цедилкой закрыла горло большого бидона, приготовила ведро с измерителем. Рабочий день начался.
Солнце уже поднялось, стало меньше и горячее. Укоротились тени, неслышно улетела роса с позеленевшей травы. А старая Дроздиха, которая увязалась с доярками в табор, уже растопила печку и развела на лужке перед домом медный самовар. Самовар этот жарко блестел на солнце и тихо струил в небо кудрявый синий дымок.
Хороши были ясные утра! Жарки и радостны полнотой жизни цветущие летние полдни. Задумчиво, тихо и лучезарно догорали вечера. В такие вечера Катерине казалось, что все живое, славно натрудившись за день, с чувством сладкой усталости и удовлетворения отходит на покой. И, увидев первую звезду, сама усталая и счастливая, Катерина повторяла давно полюбившиеся строчки:
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход…
- разумея не тьму смерти, но звездную синеву летнего вечера, несущего покой и отдых.
Незаметно наступил июль. Спокойная, несколько монотонная жизнь текла в таборе. В солнечные полдни доярки ходили на реку купаться. Потом спали, разомлев от жары.
В сумерки, после третьей дойки, часто затевали песни. Тоня пела тонким голосом и всегда стремилась всех перекричать. И тогда тетка Аграфена говорила:
- Ты кричи - не кричи, все равно Сережка Рублев отсюда не услышит.
- А услышит, так подумает, что поросенка режут, - определяла старая Наталья Дроздова.
Тоня обижалась:
- Ну и пусть одна ваша Катерина поет!
- Вот еще! - возражала Катерина. - Не буду я одна. Все вместе давайте.
И опять начинали петь все вместе, и опять Тоня кричала изо всех сил, и тонкий голос ее вонзался в вечернюю тишину.
"Как верещит! - ворчала про себя Дроздиха, хлопотавшая по хозяйству. - Ишь ты, старается! Не услышит Рублев, не услышит, - как хочешь голоси! А вот кабы Катерина спела, хоть бы и потихоньку, так он бы скорей услышал. А ей-богу, скорей бы услышал, чувствует мое сердце! Уж больно девка складна и поет складно".
В свободные часы, которых здесь было гораздо больше, чем дома, Катерина читала. Книги у нее были и под подушкой, и на подоконнике, и в молочной, где стоял сепаратор. Выпадет минутка - Катерина хватается за книгу. Книги все больше и больше брали Катерину в плен. И каждую прочитанную историю она применяла к себе. А как бы она поступила? А смогла б она так бороться с врагами, как Уля Громова? А хватило бы у нее мужества умереть так, как умерла Зоя?.. И надолго задумывалась, решая для себя эти вопросы.
Иногда какая-то горячая радость жизни охватывала Катерину. Все было хорошо, все радовало: подоить коров, пробежаться на реку, поболтать с доярками, с Натальей Дроздовой, с Николаем Иванычем, с кудрявым синеглазым Витькой. Все они как-то ближе и роднее стали здесь, в тишине таборной жизни. Катерина охотно толковала с Витькой насчет всяких его мальчишеских дел. Уж очень хороши у Витьки товарищи! Ему пришлось с дедом на пастбище идти, так эти товарищи то и дело прибегают навестить его, книги ему приносят из школьной библиотеки, а пока коровы на полднях отдыхают, они с ним на речку бегают купаться, а иногда и коров пасти помогают.
У Витьки - товарищи. А вот у Прасковьи Филипповны уж очень внук хорош! Еще только ходить начинает, а уж песни поет - просто как соловей! Наверно, такой песенник будет, каких еще и в округе не было.
- Может, еще в театре будет петь! - поддакивала Прасковье Филипповне Катерина. - А что ж? У нас это ничего особенного - пошлем учиться, да и всё!
И толстая Аграфена Ситкова здесь стала ближе, роднее. Может, потому, что привыкла дома заботиться о детях, о муже, о старой свекрови, она здесь так же тепло заботилась обо всех, а особенно о Витьке и Катерине. То выстирает Витьке рубашку, то набьет Катеринин матрац помягче. А то вздумает побаловать весь табор - напечет пирогов с земляникой или наделает вареников. И - сама румяная, круглолицая - смотрит и радуется, как едят ее стряпню, и все повторяет своим грубоватым голосом:
"Ешьте, ешьте, поправляйтесь! Человек должен толстым быть!.."
Только здесь, как-то в сумерки, когда отдыхали доярки сидя на крылечке, разглядела Катерина, что у молчаливой стареющей тетки Таисьи глаза синие, с грустинкой и с какой-то неизменной думой, которая тихо светится из их синей глубины.
- Ты о чем задумалась, тетка Таисья? - спросила Катерина.
- А ни о чем, просто так… сижу, - ответила тетка Таисья, но тут же улыбнулась, и морщинки побежали вокруг ее красивых глаз.
- Небось, молодость вспомнила, - сказала Аграфена. - Что ей? Мужа нет, детей нет - только и вспоминай молодые годы да прежнюю любовь.
- Ну да, любовь! - оборвала Тоня. - На шестой десяток, а все будут любовь вспоминать!
Тетка Таисья промолчала, опустив глаза, и Катерина вдруг поняла, что эта бледная, тихая женщина все еще держит в своем сердце тоску о давно погибшем муже. Мужа убили на войне в четырнадцатом году, а прожила она с ним всего месяц. Но прошла жизнь, а тетка Таисья так ни на кого больше и не взглянула, так и донесла до седых волос свою верную любовь…
"Вот живет и живет себе тихонько, - думала Катерина, глядя на совсем примолкшую тетку Таисью, - кажется, совсем обыкновенный человек, а ведь такое сердце разве часто встречается?"
Только с Тоней Кукушкиной не ладилась у Катерины дружба. Тоня часто задирала ее. Впрочем, Катерина не сердилась. Она как-то не могла рассердиться - слушала, улыбалась да отмалчивалась. Слишком счастливой чувствовала она себя по сравнению с Тоней. Катерина любит свою работу.
А любить свою работу - разве это не величайшее счастье для человека? Но вот этого-то счастья и нет у Тони. Ну так что ж, ну пусть цепляется, если от этого ей полегче!..
В свободные дневные часы доярки ложились отдыхать. Но Катерина не ложилась - ей жалко было отдавать сну такое хорошее время. Она бежала в лес - то набрать ягод, то наломать веников. А из лесу не уйдешь скоро, когда красуются на полянках голубые цикории и цветущая таволга разливает медовые запахи над высокой лесной травой.
Так было и в тот жаркий день, когда она после второй дойки ушла в лес. Она пошла посмотреть, не появились ли в ельнике грибы. Кажется, уж пора бы… Но грибов не нашла. Значит, рано еще. Она медленно шла все дальше и дальше, глядела на облитые зноем елки и березы, слушала птиц, которые изредка подавали голоса где-то в вершинах. Прозрачно-желтые бубенчики вставали перед ней, словно маленькие круглые фонарики, высоко приподнятые над травой. Ярко и нарядно краснели цветы лесной дрёмы. На открытых полянках, ближе к тропке, грелись на жарком солнце розовые и белые кошачьи лапки, которые казались теплыми не от солнца, а сами по себе - встречались сырые ложбинки, голубые от густой россыпи незабудок. Катерина не рвала цветов - зачем? Разве мало того, чтобы ходить и глядеть на них и радоваться их нежной прелести?
Немножко усталая, разморенная жарой, Катерина вышла к лесной дороге. По обе стороны густо и пестро цвела иван-да-марья. Где-то она уже видела эту поляну? Ах да, во сне, приснившемся ей однажды в морозную ночь. Катерина шла в своем голубом платье по пестрой полянке, солнце золотило ее непокрытую голову с тяжелой растрепавшейся косой, шла счастливая, с румяным загаром на щеках, неизвестно чему улыбающаяся… И оттого, что сердце было полно радости, Катерина запела. Запела во весь голос, всей своей сильной грудью, не стесняясь, не сдерживаясь:
Ой, туманы мои, растуманы,
Ой, родные леса и луга!
Уходили в поход партизаны,
Уходили в поход на врага.
Катерина любила эту песню за то, что она была раздольная и протяжная, на большой голос, и Катерине нравилось, что можно разлиться и тянуть, тянуть и переливать этот вольный и немножко печальный напев.
На прощанье сказали герои:
"Ожидайте хороших вестей".
И на старой Смоленской дороге
Повстречали незваных гостей.
Но вышла Катерина на дорогу, остановилась, и песня ее оборвалась. Прямо перед ней, на пеньке, сидел Сергей Рублев, младший сын старухи Рублевой, который работал в МТС.
Сергей был похож на Марфу Тихоновну: тот же орлиный профиль, тот же смелый и яркий взгляд, те же брови вразлет, придающие лицу открытое и гордое выражение. Только рот, крупный, энергичный и по-доброму улыбающийся, ничем не напоминал тонких, сухих губ матери.
Сергей, свертывая цигарку, с усмешкой в блестящих глазах посматривал на Катерину, словно подсмеиваясь над ее смущением. Около него в траве стояла гармонь.
- Что ж замолчала? - спросил Сергей. - Ну и голосок у тебя! От самой МТС слышно.
- А ты чего тут сел? - спросила Катерина и, отвернувшись, нагнула широколистную ветку калины с шапкой кремовых цветов.
- Да слышу - ты идешь, вот и сел.
- И так и будешь сидеть?
- Нет, зачем же? Пойду.
- А куда пойдешь?
- Да вот куда ты, туда и я.
Катерина подняла глаза от цветка калины, который пристально разглядывала, и засмеялась:
- В табор пойдешь? Коров доить? Ну что ж, я тебя в подсменные доярки возьму. У меня коровы красивые, рогастые!
- А тут табор устроили? - удивился Сергей. - О, так это я заходить буду!
- А зачем гармонь несешь? - спросила Катерина.
- В отпуск иду на недельку. Перед уборочной. Вот и взял гармонь. А ты, значит, в таборе?
- В таборе.
- Брось, пойдем домой!
- Зачем?
- А так, мне веселее!
- Ах, вот что! Ну, раз тебе веселее, то как же не пойти? Бегом побегу!
- Смеешься все!
- А ты разве плачешь?
- Что-то говорят, ты с моей матерью шибко сражаешься? - спросил Сергей.
Катерина насторожилась.
- Да, - ответила она, без улыбки глядя ему прямо в глаза, - сражаюсь.
Сергей засмеялся:
- Ох, как вскинулась сразу! Уж кажется - сейчас и со мной в драку бросишься?
- А что ж? И с тобой. Если мешать будешь.
Сергей подошел к ней:
- Ну что ж, сражайся. Хоть ты с моей родной матерью воюешь, но надо признать: правда на твоей стороне. Ничего не скажешь.
Катерина не знала, шутит он или говорит серьезно. И неужели не сердится?..
Яркие золотисто-карие глаза Сергея глядели на нее мягко и ласково. И какая-то особая радость светилась в их теплой глубине, будто он только сейчас увидел и узнал Катерину и удивился: как это он до сих пор жил на свете и никогда не думал о ней?
Катерина почувствовала, что лицо и шея у нее заливаются румянцем, и, смутившись, покраснела еще больше и снова уткнулась в калиновый цветок. Потом вдруг поглядела на небо и сказала безразличным голосом:
- И что это я тут с тобой стою? Доить скоро.
- Значит, так и уйдешь?
- А как же?
- Ну, хоть подари мне что-нибудь на прощанье.
- А что ж я тебе подарю? Ветку калины?
- Да хоть ветку калины. Вот эту самую, что в руках держишь!
Ветка, вырвавшись из рук Катерины, прошумела листвой. Катерина, заглянув в его горячие яркие глаза, отвернулась.
- А что ж одну ветку? - засмеялась она. - Я тебе весь куст подарю - возьми, пожалуйста!
- Подожди… А ваш табор далеко?
- Недалеко, да не дорога… До свиданья!
Катерина махнула рукой и побежала обратно через пеструю лужайку, заросшую иван-да-марьей, прямо через лес к табору.
Сергей, задумчиво сузив глаза, проводил ее взглядом.
- Через недельку обратно пойду! - крикнул он, когда голубое платье уже мелькало среди дальних елочек, росших на поляне. - Встречай тогда!
- Ладно-о!..
Сергей снял с плеча гармонь и, негромко наигрывая, пошел по дороге.
"Откуда она взялась?.. Когда выросла?.."
А перед глазами, пока шел до села, мелькало голубое платье и золотисто-русыми струйками тяжело падала и текла и шевелилась растрепавшаяся коса. И, усмехаясь сам на себя, Сергей от времени до времени повторял:
"Да… Бывает!"
А вечером домашние удивлялись: что это Сергей калиновую ветку принес? Неужели лучше цветов в лесу не нашел?
Гроза
Жаркий воздух дрожал над землей, небо сверкало без единого облачка, стала прежде времени жухнуть и созревать трава. Коров перегоняли с одного пастбища на другое, искали, где получше корма.
Катерина считала дни: вот еще один прошел, а вот и еще один…
Доярки замечали необычайное сияние в серых глазах Катерины.
- Расцвела девка, - любуясь Катериной, сказала как-то за обедом толстая Аграфена. - Словно бутон развернулась!
- Да будет тебе, тетка Аграфена! - отмахнулась Катерина. - Бутон какой-то!
- Даже знаю, с какого дня и расцвела-то, - хитро подмигнув, улыбнулась Прасковья Филипповна, которая только что отвозила в деревню обрат и сметану. - Знаю, знаю!..
- Да что ты знаешь, тетка Прасковья! - закричала Катерина. - Нечего тебе и знать-то! Вот пристали сегодня!
- Так ты же скажи, Прасковья Филипповна, что знаешь- то! - попросила Тоня. - В Николая Иваныча, что ли, она влюбилась?
- Да что там Николай Иваныч! Кто-то молодой с гармонью недавно мимо нашего табора проходил да с кем-то в лесочке повстречался!
Тоня поджала губы, острый подбородок ее приподнялся, и узкие глаза устремились на Катерину.
Катерина, вся красная, встала из-за стола:
- Да ну вас, поесть не дадут!..
- Ну ладно, - ласково сказала Прасковья Филипповна, - не будем больше. - И усадила Катерину за стол.
- Эко ты какая! - удивилась тетка Аграфена. - Уж и порадоваться на тебя нельзя.
- А что, бабы, - задумчиво произнесла тетка Таисья, - это хорошо!.. Вот живут, живут два человека в разных концах, а потом вдруг встретятся. Вот у них и праздник наступает, свой праздник, в календарях не писанный… Ах, бабы, хорошо!
- Не рано ли сосватали? - сухо, ни на кого не глядя, заметила Тоня. - Что-то он к празднику не очень спешит. Другой бы хоть на обратном пути да завернул!
"Он завернет!" - хотела сказать Катерина, но промолчала.
А про себя повторила еще много раз:
"Он завернет! Он завернет!"
Прошел еще день - синий, томительно жаркий. И еще день. И еще день… Наступил наконец и тот, которого ждала Катерина.
Утром Катерина достала белую кружевную косыночку, которую ни разу не надевала, примерила ее перед зеркальцем. Но тут же, оглянувшись, не видел ли кто, сдернула ее с головы и спрятала обратно в чемоданчик. Ей даже самой себя стало стыдно - наряжаться для парня! А если бы доярки это заметили? А если бы Тоня… А если б - что всего хуже он - сам заметил!..
Катерина гладко причесала волосы, туго заплела косу и пошла в кухоньку помочь Дроздихе.
Дроздиха чистила картошку и, по привычке, разговаривала сама с собой:
- Ну печет, ну печет! Еще утро, а уже от земли дым идет… Ну куда это годится?.. Конечно, для покоса хорошо. А перед покосом не мешало бы траву смочить, чтобы соку набралась. И картошке дождя надо - земля, как порох, рассыпается.