Что, она – дура? Она прекрасно знала, что происходило вокругъ нея. Онъ – скверный мужъ, развратникъ. Она поняла это черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ свадьбы. Его воспитателями были только скверные пріятели, такая же богема, какъ онъ самъ. А эта баба тоже немногаго стоитъ. Хуже нея трудно найти въ Мадридѣ. Недаромъ смѣялись повсюду въ обществѣ надъ графомъ… Маріано и Конча стоили другъ друга; они снюхались и насмѣхались надъ нею въ ея собственномъ домѣ, во мракѣ мастерской.
– Она – твоя любовница, – говорила Хосефина съ ледяною злобою. – Признайся-ка лучше! Повтори мнѣ свои гадости о правахъ на любовь и на радости, о которыхъ ты разсуждаешь съ пріятелями въ мастерской. Ты прибѣгаешь къ подлому лицемѣрію, чтобы оправдать свое презрѣніе къ семьѣ и браку… ко всему. Имѣй мужество отвѣчать за свои поступки.
Но Реновалесъ былъ такъ ошеломленъ ея жестокими словами, дѣйствовавшими на него, точно удары хлыста, что умѣлъ только повторять, положивъ руку на сердце, съ покорнымъ видомъ человѣка, терпящаго несправедливость:
– Я невиненъ. Клянусь тебѣ. Ничего этого нѣтъ.
Онъ подошелъ къ кровати съ другой стороны и попробовалъ снова взять Хосефину за руку, въ надеждѣ успокоить ее теперь, когда она была менѣе взбѣшена, и ея рѣзкія слова прерывались слезами.
Но всѣ его старанія были тщетны. Хрупкое тѣло выскальзывало изъ его рукъ, отталкивая ихъ съ видимымъ отвращеніемъ.
– Оставь меня. He смѣй трогать. Ты мнѣ противенъ.
Мужъ ошибался, воображая, что она относится къ Кончѣ враждебно. О, она хорошо знала женщинъ! Она даже признавала (разъ мужъ такъ упорно клялся въ своей невинности), что между ними двумя ничего не произошло. Но если даже такъ, то это была заслуга Кончи, которой кавалеры надоѣли по горло; можетъ-быть даже графиня сохранила нѣкоторое чувство дружбы къ ней и не желала отравлять ея жизни. Но все сопротивленіе шло отъ Кончи, а не отъ него.
– Я тебя знаю. Ты знаешь, что я понимаю твои мысли и читаю ихъ по глазамъ. Ты вѣренъ мнѣ только изъ трусости. Просто удобный случай еще не представился. Но въ мысляхъ утебя однѣ лишь гадости. Твой внутренній міръ вызываетъ во мнѣ отвращеніе.
И не дожидаясь его протеста, жена снова напала на него, выкладывая всѣ свои наблюденія и подвергая его мельчайшіе поступки и слова критикѣ своего больного ума.
Она упрекала мужа въ томъ, что въ глазахъ его вспыхиваетъ огонекъ восторга, когда передъ мольбертомъ появляются красавицы дамы, заказавшія ему портретъ; у однихъ онъ расхваливалъ шею, у другихъ плечи. А съ какимъ благоговѣніемъ разглядывалъ онъ фотографіи и гравюры съ изображеніями голыхъ красавицъ, написанныхъ другими художниками, которымъ грязная натура побуждала его подражать.
– А если бы я ушла изъ дому! Если бы я исчезла! Твоя мастерская обратилась бы въ публичный домъ! Ни одинъ приличный человѣкъ не могъ бы войти сюда. У тебя всегда былабы въ запасѣ какая-нибудь безстыжая баба, чтобы писать съ нея разныя гадости.
Въ раздраженномъ голосѣ Хосефины звучали злоба и горькое разочарованіе передъ постояннымъ культомъ красоты у мужа, и притомъ на глазахъ у нея, больной, которая состарилась преждевременно и была безобразна въ физическомъ отношеніи; онъ не понималъ, что каждый порывъ его восторга причинялъ ей страданія, точно упрекъ, и расширялъ пропасть между ея печальною жизнью и идеаломъ, наполнявшимъ всѣ его мысли.
– Ты воображаешь, что я не знаю твоихъ мыслей? Я смѣюсь надъ твоею вѣрностью. Это ложь, лицемѣріе! По мѣрѣ того, какъ ты старишься, тобою овладѣваетъ одно бѣшеное желаніе. Если бы у тебя хватило смѣлости, ты сталъ бы бѣгать за этими животными съ красивыми тѣлесами, которыя ты такъ расхваливаешь… Ты – самый обыкновенный человѣкъ. Въ тебѣ нѣтъ ничего кромѣ грубости и матеріализма. Формы человѣческаго тѣла! И это называется быть художникомъ! Лучше бы я вышла замужъ за сапожника, простого и добраго. Такіе люди ходятъ по крайней мѣрѣ со своими бѣдными женами въ таверну обѣдать по воскресеньямъ и не знаютъ другихъ женщинъ.
Реновалеса стали раздражать эти нападки жены, основанныя на его мысляхъ, а не на поступкахъ. Это было хуже Святой Инквизиціи. Хосефина шпіонила за нимъ ежеминутно, не спускала съ него глазъ, слѣдила за его малѣйшими словами и жестами, проникала въ его мысли и ревновала его даже къ мыслямъ и увлеченіямъ.
– Замолчи, Хосефина… Это гадко… Я не смогу думать и работать при такихъ условіяхъ… Ты шпіонишь и преслѣдуешь меня даже въ моемъ искусствѣ.
Она презрительно пожимала плечами. Искусство! Она насмѣхалась надъ нимъ.
И она сноаа набрасывалась на живопись, высказывая раскаяніе въ томъ, что соединила свою судьбу съ жизнью артиста. Такіе мужчины, какъ онъ, не должны жениться на приличныхъ женщинахъ – хозяйственныхъ и домовитыхъ. Имъ слѣдовало оставаться холостяками или сходиться съ безпринципными женщинами, влюбленными въ свое тѣло и способными выставлять его всѣмъ на показъ, гордясь своею наготою.
– Я любила тебя, знаешь? – говорила она холодно: – я любила тебя, но теперь не люблю. А почему? Потому что я знаю, что ты не вѣренъ мнѣ, хотя бы ты клялся на колѣняхъ. Ты пришитъ къ моимъ юбкамъ, а мысли твои уходятъ далеко, очень далеко, въ погонѣ за обожаемою наготою. Въ твоей головѣ цѣлый гаремъ. Я думаю, что живу съ тобою одна, а, глядя на тебя, вижу, что домъ мой населенъ женщинами, которыя заполняютъ все и смѣются надо мною. Всѣ онѣ красивы, какъ врагъ рода человѣческаго, всѣ голы, какъ искуситель… Оставь меня, Маріано, не подходи. Я не желаю видѣть тебя. Потуши свѣтъ.
И видя, что маэстро не исполняетъ ея приказанія, она сама повернула выключатель. Въ темнотѣ слышно было, какъ она закутывается въ одѣяло, и трещатъ ея кости.
Реновалесъ остался въ глубокомъ мракѣ и, добравшись ощупью до кровати, улегся тоже. Онъ пересталъ просить и клясться; теперь онъ былъ раздраженъ и молчалъ. Въ немъ исчезло нѣжное состраданіе, заставлявшее его покорно переносить нервныя нападки жены. Чего она еще хочетъ отъ него? Чего ей надо? Онъ жилъ, какъ отшельникъ, сдерживая въ себѣ порывы здороваго человѣка, соблюдая отчасти по привычкѣ, отчасти изъ уваженія къ женѣ, чистоту и супружескую вѣрность, ища облегченія и утѣхи въ бурныхъ порывахъ воображенія… И это еще было преступленіемъ! Хосефина проникала въ его мысли своимъ болѣзненно-обостреннымъ воображеніемъ, слѣдила за теченіемъ ихъ, разрывала тайную завѣсу, за которою скрывались чудные банкеты его воображенія, доставлявшіе ему столько радостей въ часы одиночества! Даже умъ его подвергался преслѣдованію! У него лопнуло наконецъ терпѣніе. Онъ не могъ дольше выносить ревности этой женщины, ожесточенной потерею юношеской свѣжести.
Хосефина снова заплакала въ темнотѣ и судорожно застонала; простыня зашевелилась надъ ея хрипѣвшею грудью.
Но злость сдѣлала мужа жестокимъ и безчувственнымъ.
– Ной, ной, бѣдняжка, – думалъ онъ съ нѣкоторымъ злорадствомъ. – Выплачься хорошенько. Я тебѣ ни слова не скажу.
Хосефинѣ надоѣло молчаніе мужа, и она стала вставлять между стонами слова. Надъ нею смѣялись! Она постоянно подвергалась насмѣшкамъ! Какъ хохотали должно быть пріятели мужа и дамы, являвшіяся къ нему въ мастерскую, когда слышали его восторженныя похвалы женской красотѣ въ присутствіи больной и изможденной жены! Какую роль играла она въ этомъ домѣ, который выглядѣлъ, какъ роскошный пантеонъ, а былъ въ сущности очагомъ несчастья? Она была бѣдною экономкою, заботившеюся о комфортѣ художника. Сеньоръ воображалъ, что исполнялъ всѣ свои обязанности, не заводя любовницы, мало выходя изъ дому, и оскорбляя ее словами, дѣлавшими ее предметомъ насмѣшекъ! О, если бы была жива ея мать… Если бы братья ея не были эгоистами и не катались по міру изъ посольства въ посольство, наслаждаясь жизнью и оставляя безъ отвѣта ея письма, полныя жалобъ, находя, что она просто сумасшедшая, если чувствуетъ себя несчастною съ такимъ знаменитымъ и богатымъ мужемъ!
Реновалесъ въ темнотѣ сжималъ руками голову, возмущаясь такою несправедливостью.
– Мать ея! – думалъ онъ. – Слава Богу, что эта невыносимая дама плотно закупорена въ своей дырѣ! А братья ея! Безстыжіе типы, которые вѣчно клянчатъ у меня что-нибудь. Господи! Ангельскаго терпѣнія не хватаетъ, чтобы выносить эту женщину. Заберу себя хорошенько въ руки, чтобы отвѣчать ей холодностью и не забыть, что я – мужчина!
Онъ выливалъ на нее мысленно все свое презрѣніе, черпая въ этомъ силу оставаться спокойнымъ и безстрастнымъ. Стоитъ ли думать о ней серьезно? Женщина… да еще больная! У каждаго человѣка свой крестъ, и его крестомъ была Хосефина.
Но она какъ-будто догадалась о его мысляхъ, перестала плакать и заговорила медленно и отчетливо, тономъ жестокой ироніи.
– Отъ графини де-Альберка ты напрасно ждешь удовольствія. Предупреждаю тебя, что она насчитываетъ своихъ кавалеровъ дюжинами; молодость и изящество значатъ въ глазахъ женщинъ немного больше, чѣмъ художественный талантъ.
– А мнѣ что за дѣло до этого? – прорычалъ во мракѣ ночи голосъ Реновалеса, внезапно загорѣвшагося гнѣвомъ.
– Я тебѣ говорю это, чтобы ты не увлекался пріятными иллюзіями. Маэстро, вы потерпите фіаско. Ты очень старъ, голубчикъ. Годы проходятъ… Ты такъ старъ и такъ уродливъ, что познакомься я съ тобою въ такомъ видѣ, я ни за что не вышла бы за тебя замужъ, несмотря на всю твою славу.
Нанеся мужу этотъ ударъ, она удовлетворилась и успокоилась, перестала плакать и, повидимому, заснула.
Маэстро продолжалъ неподвижно лежать на спинѣ, заложивъ руки за голову и широко раскрывъ глаза. Мракъ передъ нимъ наполнился красными точками, которыя безпрерывно кружились, образуя огненныя, плавающія кольца. Гнѣвъ расшаталъ его нервы. Послѣдній ударъ не давалъ ему заснуть. Онъ былъ взволнованъ. и самолюбіе его было глубоко оскорблено. Ему казалось, что въ постели рядомъ съ нимъ лежитъ его злѣйшій врагъ. Онъ ненавидѣлъ эту жалкую фигуру, какъ будто въ ней заключалась вся желчь противниковъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться въ жизни.
Онъ старъ! Онъ достоинъ презрѣнія! Онъ ничего не стоитъ въ сравненіи съ молодежью, вертѣвшеюся вокругъ графини де-Альберка. Это онъ-то, чье имя гремѣло во всей Европѣ, онъ, передъ которымъ блѣднѣли отъ волненія, глядя на него восторженными глазами, всѣ барышни, расписывающія вѣера, и акварелистки, умѣющія писать птицъ и цвѣточки!..
– Подожди, голубушка, покажу я тебѣ, кто изъ насъ правъ! – думалъ онъ, и жестокій смѣхъ беззвучно вырвался изъ его груди. – Увидишь тогда, что слава моя стоитъ кое-чего, и что я не такъ еще старъ, какъ ты воображаешь.
Онъ вспоминалъ съ наслажденіемъ, точно мальчишка, о сценѣ въ сумеркахъ, о поцѣлуѣ руки у графини, о своемъ пріятномъ забвеніи, о сопротивленіи Кончи и въ то же время видимой ея склоности къ нему; все это давало ему возможность слѣдовать дальше по этому пути. Реновалесъ уиивался этими воспоминаніями, одержимый жаждою мести.
Хосефина, повидимому, спала. Онъ повернулся въ постели и дотронулся нечаянно до ея тѣла. Это прикосновеніе вызвало въ немъ отвращеніе, точно жена была противнымъ животнымъ.
Онъ искренно считалъ ее своимъ врагомъ; она искалѣчила жизнь его, какъ художника, и мучила его, какъ человѣка. Онъ воображалъ теперь, что могъ бы создать поразительныя произведенія, если бы не эта женщина, угнетавшая его своимъ тяжелымъ нравомъ. Ея нѣмая критика, проницательные глаза, и узкая, мелочная мораль хорошо воспитанной барышни были помѣхою въ его дѣятельности и заставляли уклоняться отъ намѣченнаго пути. Ея нервные припадки и изводящее настроеніе подавляли его и отнимали силы и расположеніе къ труду. Неужели жизнь его никогда не измѣнится? Онъ съ ужасомъ думалъ о долгихъ, тяжелыхъ годахъ предстоящей жизни, о длинномъ жизненномъ пути, однообразномъ, пыльномъ, крутомъ, безъ малѣйшей тѣни, безъ отдыха, Ему предстояло подвигаться по нему впередъ въ тяжеломъ трудѣ, безъ всякихъ развлеченій и удовольствій, влача цѣпи долга передъ семьею; онъ былъ навѣки связанъ съ врагомъ, который непрерывно изводилъ его своими жалобами, несправедливостью и жестокимъ эгоизмомъ больного человѣка, шпіонилъ за нимъ инквизиторскими глазами въ тѣ минуты, когда мысли его сосредоточивались на сладкихъ мечтахъ, проникалъ въ тайники его ума, кралъ у него самыя сокровенныя мечты и издѣвался потомъ со злорадствомъ торжествующаго вора.
И такая предстояла ему жизнь!.. Боже мой! Нѣтъ – лучше уже умереть.
И тогда зародилась въ глубинѣ его ума, точно голубая, зловѣще засверкавшая искра, одна мысль, одно желаніе, и художникъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ отъ искренняго удивленія:
– Ахъ, если бы она умерла!
Почему бы нѣтъ? Она была всегда больна, всегда печальна и постоянно отравляла свои мысли мрачными подозрѣніями. Онъ имѣлъ право на свободу, онъ могъ разорвать свои цѣпи, потому что былъ сильнѣйшимъ изъ нихъ двухъ. Онъ мечталъ всю жизнь о славѣ, и слава была обманчивымъ призракомъ, если она могла дать ему только холодное уваженіе публики, а не что-нибудь болѣе реальное. Передъ нимъ были еще долгіе годы интенсивной дѣятельности, онъ могъ задать себѣ еще колоссальный банкетъ наслажденія, могъ пожить, какъ нѣкоторые артисты, которымъ онъ завидовалъ и которые упивались мірскими прелестями, работая на полкой свободѣ.
– Ахъ, если бы она умерла!
Онъ вспоминалъ нѣкоторыя прочитанныя книги, въ которыхъ дѣйствующія лица тоже мечтали о чужой смерти, ради широкаго удовлетворенія своихъ стремленій и аппетитовъ.
Но онъ вдругъ очнулся, точно отъ гадкаго сна или тяжелаго кошмара. Бѣдная Хосефина!
Онъ пришелъ въ ужасъ отъ собственныхъ мыслей; его охватило дикое желаніе выжечь свою совѣсть, какъ раскаленное желѣзо выжигаетъ больное мѣсто, шипя при прикосновеніи. He чувство нѣжности гнало его обратно къ подругѣ жизни. Нѣтъ, онъ не переставалъ сердиться на нее. Но онъ думалъ о тяжелыхъ годахъ страданій и лишеній, которыя она перенесла, раздѣляя съ нимъ борьбу съ нуждою, безъ единой жалобы, безъ единаго протеста, терпя безропотно муки материнства, выкормивъ дочь, Милиту, которая отобрала у нея, казалось, все здоровье и разстроила ея жизнь. А онъ желалъ ея смерти! Нѣтъ, пусть живетъ! Онъ будетъ терпѣливо выносить все рѣшительно. Пусть лучше онъ умретъ первый.
Но тщетно старался художникъ забыть свою преступную мысль. Разъ зародившись, ужасное, чудовищное желаніе упорно не исчезало, отказываясь скрыться и замереть въ тайникахъ мозга, откуда оно явилось. Тщетно раскаивался Реновалесъ въ своей извращенности и стыдился гадкой мысли, желая подавить ее навсегда. Казалось, что внутри его выросло вдругъ второе существо, взбунтовавшееся противъ его приказаній, чуждое его совѣсти, противящееся всякому чувству состраданія, и это властное созданіе весело напѣвало ему въ уши, какъ бы обѣщая всѣ наслажденія въ мірѣ:
– Что, если бы она умерла? Ну-ка, маэстро! Что, если бы она умерла?
Часть вторая
I
Съ наступленіемъ весны Лопесъ де-Соса, "отважный спортсменъ", какъ называлъ его Котонеръ, сталъ являться въ особнякъ Реновалеса каждый вечеръ.
На улицѣ за рѣшеткою останавливался автомобиль въ сорокъ лошадиныхъ силъ, его послѣднее пріобрѣтеніе, о которомъ онъ говорилъ съ искреннею гордостью; этотъ огромный экипажъ, покрытый оливковою эмалью, давалъ задній и передній ходъ, управляемый опытною рукою шоффера, въ то время, какъ владѣлецъ проходилъ черезъ садъ въ домъ художника и являлся въ мастерскую, одѣтый въ синій костюмъ и фуражку съ большимъ, блестящимъ козырькомъ. Видъ у него былъ всегда самый развязный, какъ у моряка или отважнаго путешественника.
– Здравствуйте, донъ Маріано. Я пріѣхалъ за дамами.
Милита спускалась внизъ въ длинномъ сѣромъ пыльникѣ и бѣлой шляпкѣ съ густою синею вуалью. За нею шла мать въ такомъ же нарядѣ; маленькая фигурка ея выглядѣла совсѣмъ ничтожною въ присутствіи дочери, подавлявшей ее, казалось, своимъ здоровьемъ и крѣпостью. Реновалесъ очень одобрялъ это катанье. Хосефина жаловалась на слабость въ ногахъ, заставлявшую ее часто просиживать цѣлыми днями неподвижно въ креслѣ. Всякій моціонъ былъ ей непріятенъ; ей очень нравилось поэтому катиться въ моторѣ, пожиравшемъ огромныя разстоянія, и долетать до дальнѣйшихъ концовъ Мадрида безъ всякаго напряженія, какъ будто она не выходила изъ дому.
– Наслаждайтесь хорошенько, – говорилъ хуложникъ, радуясь пріятной перспективѣ остаться дома въ полномъ одиночествѣ и не чувствовать подлѣ себя присутствія враждебно-настроенной супруги. – Поручаю ихъ вамъ, Рафаэлито. Только не очень увлекайтесь быстрою ѣздою, слышите?
И Рафаэлито дѣлалъ жестъ протеста, словно оскорбляясь, что кто-нибудь можетъ сомнѣваться въ его осторожности. Съ нимъ нечего безпокоиться.
– А вы что же не покатаетесь съ нами, донъ Маріано? Бросьте свою работу. Мы недалеко поѣдемъ сегодня.
Но художникъ всегда отказывался, отговариваясь массою работы. Кроме того ему не нравилась такая быстрая ѣзда, при которой приходилось закрывать глаза, почти не видя окружающей природы, затуманенной облаками пыли и мелькавшей, какъ въ калейдоскопѣ. Онъ предпочиталъ спокойно любоваться природою, не торопясь и мирно изучая ее. Вдобавокъ душа его не лежала ко всему современному; онъ старился, и эти новшества были ему не по вкусу.
– Прощай, папа.
Милита приподнимала вуаль и протягивала отцу красныя, чувственныя губы, обнажая при улыбкѣ бѣлые зубы. За этимъ поцѣлуемъ слѣдовалъ другой, холодный, церемонный и равнодушный отъ долгой привычки; новостью было только то, что Хосефина избѣгала теперь поцѣлуевъ мужа, какъ вообще всякаго соприкосновенія съ нимъ.
Трое катающихся уходили. Хосефина шла, вяло опираясь на руку Рафаэлито, какъ будто она тащила съ трудомъ свое слабое тѣло; лицо ея было такъ блѣдно, точно вся кровь отлила отъ него.
Оставаясь одинъ въ мастерской, Реновалесъ чувствовалъ себя, какъ мальчишка на каникулахъ. Онъ работалъ легко и громко распѣвалъ пѣсни, съ наслажденіемъ прислушиваясь къ отзвукамъ ихъ въ высокой комнатѣ. Котонеръ, входя, часто заставалъ его за пѣніемъ неприличныхъ пѣсенъ, выученныхъ въ Римѣ, и спеціалистъ по папскимъ портретамъ улыбался, какъ старый сатиръ, и подтягивалъ пріятелю, апплодируя по окончаніи этой мальчишеской выходки.
Венгерецъ Текли, навѣщавшій Реновалеса часто по вечерамъ, уѣхалъ на родину со своей копіей съ картины Las Meninas, послѣ того, какъ онъ неоднократно поднесъ на прощанье руки Реновалеса къ сердцу, и напыщенно назвалъ его maestrone. Портрета графини де-Альберка не было уже въ мастерской. Онъ былъ вставленъ въ роскошную раму и красовался въ салонѣ модной дамы, возбуждая восторгъ ея почитателей.