II. Кукольный бог
"Если и есть какой-то кукольный бог, то это Лёлик", - сказал когда-то давно Сэм. Сказал - и забыл. А я помню до сих пор.
И каждый раз, когда вижу Сэма в мастерской Лёлика, думаю, что если Лёлик - бог, то Сэм ему поклоняется, это точно. Нужно Лёлику притащить снизу, от гаража, деревяшки, бруски или доски - Сэм бежит, как мальчишка, будто рабочих сцены и нет в театре. Нужно Лёлику - срочно-пресрочно-неожиданно - в магазин за клеем, Сэм срывается с места: "Я быстро!". С Лёликом он перестает быть спокойным, взрослым Сэмом, становится кем-то вроде меня или Сашка.
А раз в две недели Сэм возит Лёлика в Дом ветеранов сцены - навестить какого-то старого кукольника, который работал в нашем театре и учил Лёлика делать кукол.
Вот как сегодня - между утренними репетициями и вечерним спектаклем можно столько всего успеть.
Я бежал в мастерскую, чтоб не упустить их, чтоб они вдруг не уехали без меня. Мне теперь все время, каждый день, казалось, что Сэм ускользает, что завтра я проснусь - а его нет. И больше никогда не будет.
Чтобы добежать до Лёлика, надо проскочить мимо выхода на сцену, мимо крошечной дверки в длинный узкий коридор под сценой, мимо курилки и гримерок на втором этаже. "Ты меня снесешь, Гриша!" - вскрикивает актриса Винник. Она вышла из гримерки в бордовом бархатном платье с кринолином, в седоватом парике с фиолетовым отливом - рука с сигареткой на отлете, глаза без очков беспомощно прищурены. Вот еще, не снесу, не дурак - если ты вырос в театре кукол, то проскочить в щель между кринолином и притолокой - раз плюнуть.
"Гриня, чай будешь?!" - спрашивает-орет всегда с порога, отвечая сразу за меня, Мама Карло.
Мама Карло - сестра Лёлика. Она в театральных мастерских самый главный начальник - хотя если на нее посмотреть, и не скажешь. Мама Карло похожа на пузатого гренадера из старого спектакля: волосы всклокочены шапкой, подтяжки в осенний листочек поддерживают коротковатые брючки. Великанша-гренадер. Почти бабушка в брюках до щиколотки - такое нацепить может только она.
В мастерских работает еще, конечно, много народу - но я вижу всегда только Лёлика и Маму Карло, словно они одни тут сидят.
Маме Карло вечно некогда - ведь в театральных мастерских спокойно не бывает. Иногда ей так некогда, что волосы на голове отрастают быстрее, чем она это замечает. Сегодня, к примеру, полголовы у нее оказалось седой. Вдруг смотришь на Маму Карло и видишь - как острой бритвой провели, тут все серое-седое, а тут черная краска, которой она любит "наводить марафет".
Зато на чай у нее время всегда находится - на чай с Сэмом, или со мной, или с любым, кто завернет к ним по дороге.
Чай у Мамы Карло особенный - она заваривает его в старинном чайнике с Жар-птицами на боках. И поэтому, наверное, он такой душистый, медово-коричневый, он дымится, и пар чертит узоры на поверхности, словно это не чашка, а маленькое озеро.
К чаю полагается Конфетный балаганчик Лёлика.
Лёлик придвигает ко мне и Сэму вытертую уже, сделанную для какого-то старого спектакля, шапку скомороха, смотрит поверх очков и подмигивает - Конфетный балаганчик открывается. Сэм каждый раз радуется как ребенок - словно и не знает уже всего наизусть. Он улыбается - и улыбаются даже его брови и нос, а на левой щеке появляется до этого не видимая ямочка.
Нужно запустить руку в шапку, и какую конфету вытащишь - та твоя. Так интереснее - все давно и забыли, какие конфеты сто лет назад насыпали в шапку.
А на столе - осторожно, не съешь ненароком! - валяются крученые проволочки, шарниры, винты и сухарики. Сухарики - это не то, что все думают, их нельзя есть. Сухарики - это деревянные кубики, которые прячутся где-то глубоко в кукле и заставляют ее глаза двигаться, а рот - говорить.
Прямо около чашек с чаем круглые лисьи головы, их Лёлик только что разглаживал корявыми пальцами, чтобы в пластилине пролегли надбровные дуги, чтобы появилась ложбинка на лисьем носу.
- Ну что, двинули? - Сэм поднимается и обматывает шею длинным шарфом.
Он легко взлетает по ступенькам, а Лёлик неспешно вдевает руки в рукава серого осеннего пальто, достает из холодильника, что стоит прямо посередине мастерских ("в приличных мастерских должен быть свой холодильник!"), авоську с бананами и пирогом, который испекла Мама Карло.
- А родители знают? - спохватывается Мама Карло, когда я почти убежал.
- Ты скажи им, ладно? - крикнул я ей в дверях, а Мама Карло неопределенно махнула рукой.
- Вы это далеко? - Сашок всегда оказывается всюду совсем некстати. Подумал про это - и мне тут же стало стыдно.
Лёлик и Сэм уже ушли вперед, к выходу, к сэмовой машине - и мне совсем не хотелось, чтоб Сашок увязалась с нами. Не то чтобы я вообще не желал, чтоб она ездила. Просто хотелось побыть наедине с Сэмом. И с Лёликом. Сэм ведь скоро уедет насовсем - а Сашок всегда будет тут, успеем еще везде съездить.
- Мы скоро, - соврал я и прошмыгнул, не глядя на нее, на проходную, мимо седобрового вахтера Альберта Ильича, который пил чай, уставившись в маленький телевизор.
Как выходишь из актерского входа, так сразу и попадаешь в Москву. Пока ты в театре, кажется, что ничего кроме театра и нет. Ни магазинов, в которых люди суетливо кладут в тележки молоко и хлеб - кирпичиком и караваем - ни мигающих светофоров, ни несущихся машин. В театре не нужно даже никаких окон - потому что театр это театр, больше тебе ничего и не надо.
В театре нет осени и нет зимы, в театре не бывает утра или вечера - здесь всегда свое время года и дня. Свое, театральное.
А через актерский вход сразу попадаешь в Москву - и в осень.
Осень - значит, театральный сезон только-только начался.
Осень - значит, прямо у входа намело листьев: лимонных, рыжих, клубнично-красных.
"Давай!" - кричит Сэм издалека, я не слышу, только вижу, как двигаются его губы, как он машет рукой. И тогда я забываю про листья и мчусь к машине - а в ушах свистит осенний ветер и шумят московские улицы.
Лёлик едет чинно, поставив на колени авоську с пирогом - иногда он поворачивается, чтоб рассмотреть что-то в окно, и тогда мне на заднем сиденье очень хорошо видно, что он в профиль еще больше похож на Шута, с крючковатым носом и лохматыми седыми бровями.
Когда я был маленьким, я однажды вдруг понял, что не знаю, куда исчезают старые актеры. Мне стало ужасно страшно - вот только что человек был тут, выходил на сцену, был частью каждого дня, ты смотрел, как он волшебно преображается, чтобы сыграть роль, он сиял и вдруг - раз! - и нет его, исчез, как куклы из списанных спектаклей. И все молчат - никто словно и не знает, куда он делся.
Я приставал к маме - ну куда, куда они исчезают, актеры, которые больше не работают в театре?
Кто куда - сказала мама. Кто просто себе живет - с внуками сидит, огурцы на даче поливает, а кто-то переезжает в Дом ветеранов сцены.
Мне всегда казалось, что Дом - это такой дворец, где в комнатах, уставленных старинными вазами и торшерами, живут старички и старушки с прическами, как в костюмных спектаклях. Они пьют чай из блюдечек с вычурными вензелями на донышке, сидя за круглыми столами, у стен, увешанных снизу доверху пожелтевшими фотографиями в узорчатых рамках и гравюрами.
Дом стоит где-то в лесу, это я точно знал - иногда мы проезжали мимо него на автобусе. И тогда - каждый раз на одном и том же месте - папа говорил со значением: "А вон там - Дом ветеранов сцены". Его не было видно за деревьями, даже зимой, когда облетали все листья, и мне до ужаса хотелось хоть одним глазком взглянуть на "дворец".
Сэм оставил машину на стоянке и мы пошли через осенний парк. В парке было звеняще тихо, словно мы провалились в другое время и в другой мир. Пахло горьким дымом - кто-то невидимый жег в длинных аллеях опавшие листья.
"Да не беги ты так", - ворчал на Сэма Лёлик, и тогда Сэм взял у него авоську, пусть и нетяжелую.
Вдруг, хотя и не было никакого ветра, липы заструились дождем полупрозрачных, светло-желтых листьев. Сначала медленно и осторожно слетел один. Потом, кружась, еще три и уже вокруг черных, будто мокрых, стволов, вьется желтый листопад, и ни конца ни края ему не видно. Земли уже совсем нет, есть только янтарные листья. Они подрагивают и шевелятся у тебя под ногами.
И в желтом листопаде в аллее возникла старушка. Я бы ни за что не подумал, что она старушка, если бы она не опиралась на палочку. Подумал бы - просто балерина: прямая спина, будто внутри ее что-то заставляет туго натягиваться, гладко зачесанные волосы.
Она величественно шла по аллее, а вокруг танцевали безмолвно невесомые липовые листья. Она не обернулась, услышав чьи-то шаги, и только когда мы поравнялись с ней, глянула на Лёлика и Сэма выцветшими глазами, наклонила голову, величественно приветствуя, и тихо сказала:
- К Ефимовичу? Это хорошо…
Будто она была королевой Дома. Примой, которая всегда остается примой, даже с палочкой, даже если выцвели когда-то голубые глаза, а каждый волос на голове прошит серебром.
Дом оказался никаким не дворцом.
Просто подмосковный пансионат это, с большими окнами, разочарованно подумал я, пансионат, а не дворец.
Внутри было странно тихо - будто в Доме никто и не жил.
И пахло. Странно пахло. Вот в школе пахнет едой из столовой и мешками со сменкой. В гримерках - пудрой и гримом. Дома - теплом и мамиными жасминовыми духами. А в Доме пахло странно - то ли сладковато, до приторности, то ли так, как если сунуть нос в бак с грязным бельем.
И от этого запаха сразу становилось видно, что паркетины на полу кое-где выскочили, а внутри мусор, что в углу кружевом висят отошедшие обои, а цветок на окне в коридоре засох, съежился, стал коричневым, почти черным.
На втором этаже вдруг сделалось шумно. Бум-бум-бум - бухали откуда-то барабаны, множество голосов выводили невообразимое, надрывались саксофоны.
Сэм усмехнулся и громко - я думал, оглохну - постучал. Потом еще. И еще - потому что его никто не слышал.
- Отвалите уже! - заорали за дверью.
Я съежился - зачем мы приехали, вдруг он нас поколотит, вдруг он ненормальный?
- Вон пошли! - рявкнула дверь, загремела и распахнулась.
Оркестр вырвался из комнаты, смел нас с ног, и мне показалось, что надо вцепиться в дверной косяк, чтоб удержаться.
На пороге стоял худенький человечек - голова его была совершенно лысой, и кажется, даже на макушке лысина собиралась морщинами, как черепашья шея.
А брови были похожи на два крючка - будто их кто-то нарочно прилепил, отобрав у какой-то куклы.
Он кинулся обнимать Лёлика и Сэма и потом чинно протянул мне руку - словно я какая важная шишка. И уже через минуту забыл обо мне.
- Лёнечка, нет, посмотри, посмотри, какую вагу мне прислали из Германии. Нет, ну что делают, что делают!
В первый раз я слышал, что кто-то зовет Лёлика Лёнечкой.
Он бегал от стола - того и не видно было под ворохом чертежей и рисунков, новых и старых, и таких даже старинных, что бумага пожелтела и обтрепалась, - к нам и обратно.
Он тыкал пальцем в чертежи и показывал Лёлику новенькую крестовину:
- Смотри, как они коромысло для ног крепят, ты представляешь, как оно двигается?
Он вскрикивал, он старался перекричать трубы и саксофоны, он подпрыгивал, он только секунду стоял смирно, а потом срывался с места, бежал к шкафам, доставал из них каких-то старых кукол, показывал, показывал. И говорил взахлеб, словно молчал сто лет и теперь ему наконец-то разрешили раскрыть рот.
А Лёлик смотрел на него так, что было понятно - вот кто настоящий кукольный бог.
Сэм выключил музыку и аккуратно сложил разбросанные по столу чертежи - чтобы было куда поставить пирог. Вытащил из кармана новенькую блестящую коробку с заграничными буквами, вьющимися по крышке, и протянул ее Ефимовичу.
Тот схватил пачку как ребенок, обеими руками, радостно распотрошил, и сразу в комнате остро запахло табаком. Он набивал ноздри, смешно тряс головой, зажмуривал глаза, подмигивал Сэму, чихал, как кошка, снова набивал в нос табаку. Над губой у него получились две табачные дорожки, но он не обращал на них внимания и не собирался вытирать.
В дверь деликатно постучали. Ефимович сразу насупился и застыл - словно пришельцы из Дома могли принести в его комнату, увешанную марионетками, тростевыми куклами, масками и афишами, какую-то беду.
- Ну валяй, кто там?
В дверь вплыла балерина из аллеи - уже без палочки, с подносом в руках, на нем дымились чашки. На всех.
- Чай, - сказала она и наклонила голову на лебяжьей шее, которая, казалось, совсем не гнется, - я подумала, что вы захотите чаю.
Даже королевы поклоняются кукольным богам, подумал я, когда балерина, прямо держа спину, ушла за дверь.
- Ухаживает, - горделиво сказал Ефимович и поднял брови-крючки.
Он с явным удовольствием отрезал кусок пирога и видно стало, что капуста светло-зеленая, и запахло фирменной начинкой Мамы Карло. Сэм смотрел на руки Ефимовича, и тот перехватил его взгляд.
- Нет-нет, - испуганно отшатнулся Сэм, - я не буду, это вам.
- А я тебе и не дам, - хитро прищурился Ефимович, и глаза его утонули в сетях бесконечных морщин. - Лёнечка, а ты, конечно, съешь!
Он протянул Лёлику и мне по кусочку.
- Я думал, что актеры в Доме - как списанные куклы, - ляпнул я и тут же готов был сгореть со стыда. Голову словно окунули в горячую ванну. Теперь Ефимович точно обидится.
А он только рассмеялся:
- Списанные! Тебя не могут списать, пока ты сам себя не спишешь. А пока есть куклы и чертежи - нет ни пенсии, ни старости, а смерть подождет за дверью.
И он громко уже захихикал-закудахтал.
- Я, как на пенсию окончательно выйду, к тебе приду, - сказал Лёлик на прощание, и видно было, что это уже ритуал, что он каждый раз это говорит. - Дома не останусь.
У меня сжалось сердце.
Это кажется, что Лёлику сто лет - а он только-только вышел на пенсию, но все равно работает. И буду работать, говорит он частенько, "пока вперед ногами не вынесут". Я надеюсь, что Лёлика вынесут еще не скоро - иначе к кому я буду ходить в мастерские, когда мне грустно? Шутам ведь тоже бывает грустно.
Но ведь если он Ефимовичу говорит каждый раз про пенсию и про то, что уйдет в Дом, значит, он сюда и вправду собирается?
В коридоре снова оказалось тихо - будто только за дверью, где снова бухали барабаны и висели на стенах куклы, была жизнь.
- Ты и сам ведь в это не веришь, - сказал Сэм, когда мы вышли на улицу. - Говоришь это просто так. Ну зачем тебе богадельня?
- Много ты знаешь, - сердито ответил Лёлик, - много ты знаешь! Это же как Дома отдыха - просто до конца жизни.
- В доме отдыха хорошо только отдыхать, - упрямо и тихо произнес Сэм, - жить нужно дома. Богадельня - это все равно богадельня.
И я вдруг понял - ну какой же я дурак. Конечно, это богадельня. Самая настоящая богадельня. А я придумал себе какой-то там дворец. Или пансионат.
* * *
Осенний вечер выключает в большом городе свет тихо, будто в театральном зрительном зале по очереди гасят лампы: тяжелую люстру под потолком, бра на балконах. А потом осторожно, словно пробуя силы, зажигаются огни на сцене. Призрачные, причудливые. Окна кухонь и детских мерцают волшебными фонарями, за каждым окно - своя сцена, свой театр. Тусклым юпитером светится осенний месяц в чернильно-синем небе.
Только тогда, когда Сэм заглушил мотор и сказал "Приехали!", я понял, что они оба не проронили за все время ни слова. Что всю дорогу до театра Сэм и Лёлик молчали, словно сердились друг на друга.
С улицы в театр всегда возвращаешься как домой - здесь все знакомо и понятно. Снаружи люди спешат после работы, нацепив свои маски. А в театре маски - это только маски, а не второе лицо. Все по-честному. Тут не надо притворяться, хотя и кажется, что наоборот.
Лёлик побрел в мастерские - он всегда должен быть тут во время вечернего спектакля. Потому что только он может вылечить любую куклу. Если что-то ломается - ее в антракте быстро-быстро несут к Лёлику и он за какие-нибудь пятнадцать минут умудряется ее починить. Или сделать перевязку так, чтобы она смогла отыграть второй акт.
А Сэм сейчас будет распеваться - сегодня у него "Щелкунчик", где он поет. Ему лучше не мешать и мне надо бы отвалить, хотя до ужаса хочется сесть рядом с Сэмом и слушать, как он распевается.
Я очень люблю спектакли, где Сэму надо петь - и вообще, не прятаться за ширму.
Потому что тогда начинается таинство. Сэм играет голосом, как на органе. Перебирает связки-регистры. Его голос постепенно заполняет весь зал, до последнего уголка, он разворачивается, раскручивается невидимым свитком, он дышит и вибрирует.
Они все заняты - а я еще не проведал Шута и не пробежался по театру. Нужно обязательно проведать всех - тогда вечер пойдет как надо и можно будет просто сесть в гримерке - есть пирожное из театрального буфета и делать уроки на завтра.
Сашка в театре не оказалось. То есть, она была, конечно, где-то тут, но я никак не мог ее найти. Ни у Мамы Карло, ни в гримерках. В театре все на виду и все спрятано от тех, кто не представляет, как он устроен. Я знаю - рано или поздно Сашок выпрыгнет как черт из табакерки. А вот если специально искать - тогда ничего не получится.
Я бежал по театру и коридорный пол летел у меня под ногами, как поворотный круг на сцене.
- Поосторожнее на виражах, малыш, - укоризненно прошелестел Олежек.
Он вывернул из-за угла совсем некстати, он сучил ножками - всегда кажется, что это муха потирает лапками, а не художественный руководитель московского театра идет по своим владениям, - и размахивал коротенькими ручками. У Колокольчикова все "малыши": и Лёлик, и мама, и папа, и Сэм, и даже морщинистый сторож Альберт Ильич. Поэтому худрука Олега Борисовича жалко - его ведь тоже никто всерьез не воспринимает. Все кличут Олежкой, то ли потому, что он еще недавно был таким же актером, как и все, и то ли из-за "малышей".
Кулисы, задники и колосники - моя погранзастава. Я пробегаю ее так, что ветер свистит в ушах. Зрительный зал неинтересен, фойе - тоже. Дальше, за погранзаставой, слева, в темном проходе за сценой - скрыта маленькая дверь, обитая поролоном. В нее нужно пролезть, согнувшись. По узкому переходу добежать до пространства под сценой и посмотреть, как приготовили все к выходу Мышиного Короля. Маска со множеством злобных крысиных голов висит на крючке, ждет своего часа.
Со всех ног по подземному переходу, потом по крутой лесенке - наверх, мимо звукорежиссера. В будку, где сидит осветительница Майка, - плюхнуться на изношенный стул перед огромным, как в межгалактическом корабле, пультом и смотреть, затаив дыхание, как из черной бездны, из-под земли поднимается Мышиный Король. И если Майка разрешит, можно медленно двигать вверх рычажок на пульте, наблюдая, как бездна вспыхивает дьявольским светом. А ты - почти Бог, потому что твоя рука лежит на этом крохотном рычажке.
От Майки всегда пахнет крепким кофе. Рядом с пультом всю жизнь стоит зеленая чашка, и уже кажется, что вместо крови у Майки по венам бежит густой-густой черный кофе.