Габриела снова остановилась, теперь около огромной витрины. Ее догнали, и опять она услышала голос этого типа: он навязывался ей, нет, не навязывался, а только предлагал себя в спутники. Какой благородный! Решительно повернулась к нему, чтобы дать отповедь. И увидела вполне приятного, одетого по моде мужчину, должно быть, мой ровесник или немного старше, но тридцати ему все же нет; служит в банке или в каком-нибудь другом учреждении, определила Габриела и, повернувшись к нему спиной, пошла дальше. Теперь он молчал, но шел по пятам: она пускалась в путь - тотчас слышались шаги, останавливалась - и он тоже останавливался; так она оказалась возле станции метро, спустилась и только успела подумать, что ее оставили в покое, как тут же краем глаза увидела, что он задержался, покупая билет. Растолкав хлынувшую навстречу беспорядочную густую толпу, он настиг Габриелу. Все так же молча встал рядом. Не глядя на него, она пыталась представить его лицо; он напомнил ей отца в том же возрасте, каким она видела его на фотографии, в купальном костюме; он смеялся, глядя в объектив фотоаппарата, которым его снимала жена. Габриеле было тогда года три или четыре. Мы были в Веракрусе, в порту Веракруса. Она вспомнила, как ехали туда по железной дороге, целый день, с семи утра до семи вечера, я была совершенно измучена шумом, жесткими сиденьями, тем, что становилось все жарче и жарче, прочими дорожными неудобствами; измучена и возбуждена: новые места, разноголосица торговцев на каждой станции, предлагающих всякие товары, фрукты, сладости, освежающие напитки, еду. Потом было море, впервые в жизни море, песок, легкий бриз и игры на пляже. Мои родители резвились вместе со мной. Брат еще не родился, и они были только моими, оба, отец и мать, целиком моими. Отец, слишком рьяный, когда дело касалось предосторожности, предупреждал нас, что в воду входить нельзя, потому что сюда может заплыть разбойница акула. Тогда мы с мамой принялись бегать по бесконечному пляжу, вздымая босыми ногами тучи песка. Подошли несколько мужчин и что-то сказали маме о ее ногах. Тут явился мой отец, стал кричать и всех оскорблять. В тот день на пляж мы больше не пошли, вернулись в гостиницу, меня там оставили одну, сами они бранились на улице. А потом где-то рядом я слышала энергичный голос отца и жалобные всхлипывания матери. На следующий день было воскресенье и, как обычно, церковь, утренняя служба; такой ужас: жара, и мы на коленях, в поту, среди толпы, удушающего зловония. Я поняла, что моря больше не существует, что не ловить мне больше крабов между камнями и не искать в песке ракушки. Об остальном я не вспоминаю. Потом, показывая мне фотографии, мама говорила о ревности, об отцовской несправедливости, о его грубости, лицемерии; но это было гораздо позже, я училась в четвертом классе начальной школы, мать тогда попыталась навести порядок в своих вещах; на самом-то деле она не ко мне обращалась, разговаривала с моей бабушкой. Отец большую часть времени проводил на работе.
Габриела подошла купить сигареты и спички; воспользовавшись случаем, мужчина снова принялся за свое. "Позвольте, сеньорита, заплатить, мне тоже нужны сигары, и у меня есть мелочь", - сказал он, заметив, что Габриела пытается расплатиться бумажкой в сто песо.
"Спасибо", - отрезала она, и продавщица тут же взяла бумажку, а от его денег отмахнулась.
Охотник воспользовался этими минутами, чтобы показать себя во всем блеске, он старался, чтобы добыча хорошенько его разглядела и убедилась, что он очень недурен собою. Так и случилось, Габриела решила: он вполне приятный, и пошла дальше, напустив на себя безразличный вид. Шаги у нее за спиной подтвердили ее предположение о том, что легко он не сдастся. По крайней мере упорный, усмехнулась она. И остановилась на обычном месте, дожидаясь поезда. Среди многолюдной толпы. Мужчина прирос к земле неподалеку. Габриела искоса взглянула на него и поняла, что он пристальнейшим образом ее разглядывает. Ей стало не по себе. Она вспомнила, что юбка у нее немного выше колен, а это уже не модно, но она предпочитала короткие юбки, открывающие ноги, лучшее, что у нее было. Поезд на полной скорости подъехал к платформе и остановился, Габриела притворилась, что входит в вагон, и охотник попался в ловушку: он вошел через другую дверь в тот же вагон, а Габриела вдруг повернула назад и в последнюю секунду втиснулась в соседний. Довольная, она улыбнулась своей проделке и устроилась по возможности удобнее, встав так, чтобы ее не давили. Это преследование нарушило нудное однообразие ее жизни. Встретившись с недоумевающим взглядом какого-то ребенка, она перестала улыбаться.
На следующей станции в ее вагон вошел тот мужчина, внимательно приглядываясь ко всем женщинам, которые там находились. Поиск дал плоды: Габриела оказалась здесь, она стояла возле крепкой, небрежно одетой женщины, с нетерпением ожидающей, когда освободится место.
Габриела догадалась: охотник рядом, и, притворяясь, что не замечает его, стала разглядывать рекламу кока-колы, потом плакат, призывающий всех голосовать за единственного официального кандидата в президенты Республики.
Столь благоразумное поведение все же не помешало ей заметить усилия, которые прилагал преследователь, стремясь к ней пробраться. С вашего позволения, будьте так добры, позвольте пройти, говорил он. И его голос, голос упрямого мужчины, пробился сквозь разноголосицу и грохот к женщине, достиг ее ушей. Как странно, у него та же манера говорить, что и у Серхио.
С Серхио, вспомнила она, мы познакомились в 1967 году, в октябре. В Университетском городке. Она училась на медицинском, он - на факультете политических наук. До Мехико только что стали доходить первые сообщения о смерти Эрнесто Гевары. Многочисленные группы студентов и преподавателей выражали протест против злодейского убийства.
Габриела робко вошла в аудиторию на факультете философии и литературы. В сутолоке ее никто не заметил. Рисовали плакаты, готовили заявление. Все были взволнованы. Она направилась к столу, за которым пятеро студентов писали и спорили, и снова писали, и вымарывали, и снова спорили. Постояла несколько минут, не решаясь их прервать. Потом, воспользовавшись короткой паузой, застенчиво, тихо проговорила: "Я с медицинского, меня делегировали к вам получить сведения о смерти Че и узнать, как нам действовать".
Все пятеро посмотрели на нее. Один сказал: "На сегодня, товарищ, мы имеем сведения только из газет, они странные и противоречивые. Есть надежда, что они фальшивые, либо боливийские вояки что-то путают. Правительство Боливии и прежде уже объявляло о смерти Гевары. Фидель Кастро молчит".
Вскоре Габриела узнала, что разговаривающего с нею юношу зовут Серхио. И всякий раз, приходя за информацией, она обращалась прямо к нему. Они и прежде нравились друг другу. А теперь еще и разговаривали. Ей не хватало политического образования, но она прочитала некоторые работы Гевары, среди них и его обращение в "Триконтиненталь", и, хотя не совсем поняла отдельные места, восхищалась Че.
Какая-то женщина приготовилась выходить, собрала свертки и повернулась к Габриеле: "Идите сюда, сеньорита, садитесь". Поблагодарив, Габриела заняла освободившееся место. Тотчас же охотник, не извиняясь, растолкал всех и встал рядом, сбоку от нее. Она пошарила в сумочке, вытащила книжку и принялась читать, не обращая внимания на стоящего рядом мужчину.
Можно было задохнуться от жары. Все окошки закрыты, и, хотя это запрещено, кое-кто курил. На самом деле Габриела не читала, она только притворялась, что читает, это тоже давало возможность отвлечься и не смотреть на лица пассажиров. А в окно стоит смотреть, только когда поезд выныривает из тоннеля. Иногда она вдруг схватывала в книге какую-нибудь фразу или мысль, но вообще-то слова скользили перед глазами, не запоминаясь.
Преследователь слегка наклонился и едва ли не в самое ухо шепнул: "Интересная книга?"
Ощутив мужское дыхание, Габриела вздрогнула, однако продолжала глядеть в книгу, обдумывая ответ. Наконец подняла лицо к тому, кто ее спрашивал, и посмотрела на него, изображая негодование, молча давая понять, что не прервет чтения. Мужчина с наглой, едва ли не циничной, миной выдержал ее взгляд. Габриела снова опустила глаза. Сколько лет прошло с тех пор, как отец с раздражением посмотрел на нее, когда она вдруг вошла в комнату, где он и мать ожесточенно спорили. Габриела уже привыкла к этим ссорам, к каждодневным поединкам по любому поводу. Родители давно спали врозь, а днем, бывало, и словом не перемолвятся. Несмотря на всю очевидность такого положения вещей, они старались скрывать от старшей дочери суть своих споров. Но в тот раз они ссорились особенно жестоко, отец даже выкрикивал грубые оскорбления, слова, которых она никогда прежде от него не слыхала, он был из тех мужчин, что сквернословят только на улице, в кругу приятелей. С особой четкостью запечатлелось в памяти Габриелы короткое слово "шлюха", повторенное отцом несколько раз.
Габриела была уже не маленькая девчушка, как в Веракрусе, и могла сообразить, что отец обвиняет мать в том, что у нее есть любовник. И, как ни странно, мама на это ничего не отвечала и тем самым окончательно выводила отца из себя: она не говорила ни "да", ни "нет". Отец заметил Габриелу и бросил вскользь: "Ты что здесь делаешь, иди к себе". И она послушно вышла из комнаты, а вслед ей неслись крики и оскорбления, все более истерические, потому что ответом на них было молчание.
Габриела почувствовала, что поезд едва тащится, а раздражающее присутствие охотника нервирует ее. Она подумала было, не заговорить ли ей с этим типом, но нет, надо решительно оттолкнуть его. Однако не сделала ни того ни другого и по-прежнему глядела в книгу, вспоминая, как смело мать покинула дом, ушла с любовником. С тех пор отец стал совершенно невыносим. Разговаривал с детьми мало, зато беспрестанно следил за ними.
Все, что тогда происходило, казалось теперь Габриеле сплошной нелепостью, плохим фильмом. Мама добивалась встречи с нею, чтобы расспросить о брате и сделать им какой-нибудь подарок; Габриела узнала, что мама работает, что она директор частной школы, то есть вернулась к своей прежней профессии - она ведь до замужества была учительницей в начальной школе, - и что живет не одна. Как - то раз мать пришла на свидание в сопровождении какого-то мужчины, много моложе ее, пожалуй, он был всего на несколько лет старше Габриелы. Он только поздоровался и сейчас же исчез, сказав маме, что встретятся они дома. Мать ничего не объяснила, а дочь ни о чем не спросила; говорили они о вещах совсем неинтересных, и только позже, через неделю или две, мать нашла удобный случай, чтобы изложить ей свои взгляды на жизнь. Габриела к этому не была приучена. Дружеских отношений между ними никогда не было, только родственные, да еще мать проявляла заботливость, к которой эти отношения обязывали. Она вспомнила, как однажды, перепуганная, пришла к матери за помощью, у нее тогда в первый раз пришли месячные. Мать дала ей гигиенические салфетки и только сказала: "подложи". Как всегда, все объяснила ей подруга.
Но в тот раз мать явно хотела подольше поговорить с дочерью. Встретились они в маленьком, скромном кафе в Колонии Кондеса. Сперва Габриела услышала объяснения по поводу брака. "Твой отец женился, потому что пришло время, никогда он о браке не задумывался, никогда не стремился к браку. Он только желал быть как все, иметь детей, внуков. Мне пришлось бросить работу, которая мне нравилась, и целый день заниматься хозяйством. Как вышла замуж и пока не ушла из дома, я только и делала, что гладила, стирала, стелила постели, варила обед и нянчила детей. Правда, не все эти годы так было, с некоторых пор твоему отцу удалось улучшить наше материальное положение и тогда я стала отдавать распоряжения прислуге. Рауль спал со мной, когда ему приходила охота, а остальное время и не притрагивался; он со мной почти и не разговаривал, расскажет в нескольких словах о своей работе или о товарищах, и все. По сути, я была в его доме предметом, вещью. Мне и сорока не исполнилось, - мелодраматически продолжала она, помолчав немного, - а казалось, будто в два раза больше; это прозябание в роли прислуги, это постоянное унижение меня совсем доконало".
Габриела слушала мать и начинала понимать, почему мать была теперь куда более элегантной, кокетливой, почему выглядела такой помолодевшей, часто смеялась и курила, вот уж этого отец ей никогда бы не разрешил. Вся ее серьезность улетучилась, даже словарь стал другим, она его несколько расширила и обновила по сравнению с тем, каким пользовалась, когда была сеньорой Косио; но на самом-то деле мать разговаривала не с нею, не с Габриелой, а со своим мужем. Габриела вдруг оказалась своим собственным отцом, она это тоже понимала и чувствовала и вступила с матерью в борьбу, ощутив вдруг неудовольствие, которое вызывали в Рауле уловки супруги, словечки, которых он прежде от нее никогда не слышал, защищенный покровом буржуазной респектабельности, он смотрел на нее с ненавистью и готов был закричать, что она проститутка, бросила его, выставила на посмешище перед немногими друзьями и детей бросила ради любовника, ради мальчишки. Она, как и Рауль, готова была спросить, сколько же продлится ее прекрасный роман, это пошлое увлечение, из - за которого она разбила прочный брак, суливший долгие годы спокойной жизни, тихую старость с загородным домом и двумя замечательными детьми, которые непременно продолжат их род и осчастливят внуками, но, сытая по горло ими обоими, и отцом - примерным чиновником, и матерью, которая каялась в своем легкомыслии, давая дурацкие объяснения: влюбилась с первого взгляда и домогалась, чтобы твой отец женился на мне, предпочла хранить молчание, думая о том, что мать в конце концов права; и в самом деле, что значат многолетние узы по сравнению с минутами истинной физической близости, подлинной страсти, о какой я никогда и не мечтала; что мать теперь так далека от монотонной рутины и никогда не вернется к прежней жизни. "Я себя снова человеком почувствовала, - теперь мать говорила в духе героинь "розовых романов", - я снова нахожу смысл в жизни, делаю то, что следовало делать в юности, мне хорошо, и единственная моя забота - быть счастливой".
Габриела уже позабыла, что ее преследует незнакомец, оторвалась от книги, ища глазами название станции, и вдруг снова увидела сказочного принца, который поехал на метро, чтобы быть с нею, а роскошную машину оставил наверху, принц женится на ней и одним поцелуем расколдует, освободит ее от заклятья работой, скукой и будничной повседневностью. Она глядела на него, и сказочный принц, которого она, как и все женщины на свете, ждала и который превратил ее мать в страшную лягушку, сказал Габриеле: "Привет", приятно и нагло улыбаясь, сказал очень тихо, чтобы никто из пассажиров не услышал. Девушка снова нырнула в книгу, в свое убежище, где можно было укрыться от жадных глаз мужчины, преследующего ее с неотступностью тени или бродячей собаки, которую вы из жалости покормили или приласкали. Габриела склонилась над книгой, потому что глаза сказочного принца вдруг стали глазами убийцы, садиста, избирающего новую жертву и наслаждающегося ее созерцанием, принц превратился в знаменитого преступника, который изучал предмет своих вожделений. Возник неизбежный вопрос: а если это сутенер или, еще того хуже, убийца? Тревожные мысли пронеслись у нее в голове и мгновенно исчезли, потому что с нею был образ Серхио, образ единственного мужчины, которого она любила. Другие юноши прошли, не оставив в ее жизни следа; она "могла припомнить лишь несколько имен, лица двух-трех - и все. Отдалась она Серхио, ни минуты не колеблясь; глупости, вроде той, что она приносит ему в жертву свою невинность, не приходили ей в голову, просто проснулось желание, ей хотелось уйти с ним, и однажды ночью, после собрания, они пошли в гостиницу, и это было совершенно естественно: ничего не нужно было спрашивать, ничего предлагать, они следовали зову природы.
Серхио и Габриела мечтали, как станут жить вдвоем, какая будет у них квартира: полная книг, говорил он, и пластинок с записями самой разной музыки, добавляла она. Серхио работал в журнале, и они надеялись каждый месяц откладывать понемногу, но в 1968 году рухнули все их планы. Серхио не вернулся со своего последнего митинга, своего последнего политического задания, погиб второго октября на площади Трех Культур, где завязалась кровавая схватка.
Габриела вспомнила, что лишь благодаря одному из преподавателей они смогли узнать о смерти Серхио. Трупа они так и не увидели: его сожрала печь крематория на Военном кладбище; тело Серхио превратили в пепел даже без предварительного опознания, неграмотные солдаты впихнули труп юноши в адскую пасть, и ад поглотил его. От его двадцати пяти лет жизни, обширных знаний и искреннего стремления сделать страну лучше, чем она есть, осталась горсть пепла - и только потому, что он попытался ударить по этому колоссу, Государству, всемогущему, жестокому, развращенному и мстительному. Ее преподаватель, врач из Красного Креста, добывал для Габриелы и для семьи Серхио кое-какие смутные сведения, наводящие на мысль о преднамеренном убийстве юноши. И все же еще несколько месяцев Габриела искала его по тюрьмам, расспрашивала друзей, изучала далеко не полные списки политических заключенных, которые публиковали газеты. Но время брало свое, она сдалась, поверила наконец в его смерть. Потом бросила занятия, ей хотелось оказаться как можно дальше от Университетского городка, и она пошла работать сперва учительницей английского языка в начальную школу, потом - в банк.
От жары можно было задохнуться, хоть бы одно окошечко открыли, подумала она с яростью, все вагоны герметически закупорены. Габриела попыталась снять свитер, но это оказалось невозможным: пассажиры сидели тесно. Мужчина с подчеркнутой галантностью предложил помочь ей. Габриела поблагодарила и снова уткнулась в книгу, так и не сняв свитер. Его вежливость была отвратительной, фальшивой, корыстной, требовала чего-то взамен. Как у ее брата Андреса, родившегося через несколько лет после нее. Из всей их распавшейся семьи его ей меньше всего хотелось бы видеть. Она хорошо помнила его наглую улыбку, высокомерие, лебезящих перед ним родителей и себя чем-то вроде служанки… Его с детства заласкали. Все для Андреса: лучший кусок, лучшая одежда. Габриела понимала, что им дают совсем разное воспитание: Андреса готовили в повелители, он должен стать главой семьи; у него было игрушечное оружие, оловянные и деревянные солдатики, которых он ломал; вечно ему твердили, что он должен стать настоящим мужчиной, а ей родители говорили, когда он был маленький: береги братца, а потом учили подчиняться и служить ему, потому что он хоть и не старший, зато продолжатель рода.
И продолжатель рода приказывал и требовал. И продолжатель рода был никудышным студентом, но и с самыми скверными отметками этот мальчик, который, играя в ковбоев, убивал индейцев, и в полицейских преследовал бандитов, пока его сестра училась на куклах нянчить детей, готовить и вообще всему тому, что нужно для счастливого брака, - этот мальчик преспокойно закончил курс наук и стал адвокатом.