Куда ни пойдешь - всюду лицо Сеньора президента; художники старательно приукрашивали его на огромных портретах, оно казалось вездесущим; кругом - плакаты, в них в символической форме запечатлен прогресс, достигнутый при Мигеле Алемане, который подавался чуть ли не как отец-боженька: в газетах ему посвящали льстивые, заискивающие рисунки; в его честь возводились монументы. Прилюдно президента восхваляли, в узком кругу поносили последними словами. Когда нас в школе наказывали, то заставляли в особой тетрадке писать тысячу раз: "Я должен быть послушным, я должен быть послушным, я должен слушаться родителей и учителей". Мы проходили отечественную историю, государственный язык, географию федерального округа: вот реки (реки тогда еще были), вот горы (горы еще можно было разглядеть). Все это было в добрые старые времена. Старшие жаловались на инфляцию, на неуверенность в завтрашнем дне, на автомобильные пробки на дорогах, на падение нравов, на шум, на преступность, на людские толпы, обилие нищих, наплыв иностранцев, на разъедающую коррупцию, неудержимое обогащение немногих и бедность, на которую обречены почти все остальные.
В газетах писали, что мир переживает исключительно опасный момент. Впереди маячил призрак всеразрушающей последней войны. Зловещим символом эпохи стал атомный гриб. Но была и надежда. В наших учебниках писали, что не случайно у Мексики на карте очертания рога изобилия. К 1980 году - такое далекое будущее и представить себе было невозможно - предрекалось наступление светлого завтра и всеобщего благосостояния. Но не уточнялось, как этого удастся достичь. Города станут чистыми, исчезнет социальная несправедливость, бедняков не будет, с насилием и преступностью покончат, пробки на дорогах рассосутся, мусор сам собой уберется. У каждой семьи будет ультрасовременный дом аэродинамической формы (именно это определение стало модным в те времена). Никто и ни в чем не будет испытывать недостатка. Работу станут делать машины. Улицы покроются деревьями и украсятся фонтанами, по городу будут ездить автомобили, от которых ни дыма, ни шума и которые не будут сталкиваться друг с другом. Земной рай. Утопия, ставшая реальностью.
Тем временем мы старались модернизироваться и принялись вставлять в нашу речь словечки и обороты, что поначалу воспринимались как исковерканные, взятые из юмористических лент про Тин Тана, но постепенно и незаметно омексиканились: о’кей, уасамара, шерап, сорри, уан момент, плииз. Мы привыкали есть хамбургеры, пайзы, доны, хотдоги, напитки из солода, айскрим, маргарин, арахисовое масло. Кока-кола вытесняла привычные нам прохладительные напитки из натуральных соков - хамайку, чию, лимонад. Только бедняки упорно продолжали пить тепаче. Отцы наши исподволь приучились к хайболу, хотя, как они говорили поначалу, он отдавал аптекой. "В моем доме запрещена текила, - сказал как-то при мне дядя Хулиан. - Гостей угощаю только виски: пора нам, мексиканцам, приобретать вкусы, достойные белых людей".
II. Бедствия войны
На переменках мы ели булки со сливками, таких теперь нет и никогда не будет. А затевая игры, разбивались на два лагеря - арабов и евреев. Только что основали Государство Израиль, и израильтяне воевали с Арабской лигой. Ребята, что и вправду были из арабских или еврейских семей, только тем и занимались, что ругали друг друга и дрались. Наш учитель Бернардо Мондрагон говорил им: "Вы родились здесь. Вы такие же мексиканцы, как и остальные ваши товарищи. Не надо перенимать чужую ненависть. После всего, что было - массовые убийства, концлагеря, атомная бомба, миллионы погибших, - в том мире, где вам предстоит жить, став взрослыми, не будет войн, преступлений, будут уважаться человеческие права". В задних рядах кто-то хихикал в ответ. Мондрагон смотрел на нас печально-печально; видимо, он думал, какими мы станем с годами, сколько, бедствий и ужасов всем нам предстоит еще пережить.
Былое могущество Оттоманской империи, словно свет угасшей звезды, продолжало действовать на наши умы и души: для меня, мальчика из колонии Рома, и арабы и евреи - все без разбора были "турки". И эти "турки" были мне привычней и понятней, чем Джим, который родился в Сан-Франциско и одинаково чисто говорил на испанском и английском; или Тору, выросший в концентрационном лагере для японцев; или Перальта и Росалес - они не платили за учебу, учились на казенный счет, потому что жили в трущобах возле колонии Докторес. Улица Пьедад - ее тогда еще не переименовали в проспект Куаутемока - и парк Уруэта как невидимая граница разделяли колонии Рома и Докторес. А Ромита вообще была как отдельный поселок. Там властвовал Человек с мешком, Ужасный детокрад. "Не ходи в Ролиту, сынок, украдут тебя там, выколют глазки, отрежут руки и язык. Человек с мешком заставит просить милостыню и будет ее у тебя отбирать". Днем это был нищий, а по ночам - элегантно одетый миллионер с изысканными манерами, он жил в роскоши за счет своих жертв, которых принуждал побираться. Даже находиться рядом с Ромитой было страшно. Ужас пробирал до костей, когда случалось ночью проезжать на трамвае по мосту на проспекте Койоакан: только рельсы сверкают, кругом все погружено в сон, внизу - грязная речка Пьедад, которая иногда, во время дождей, затопляла все вокруг.
До того, как мы затеяли нашу ближневосточную войну, излюбленной потехой в классе было дразнить Тору. "Китайский япончик, китайский япончик, проглоти какашку, съешь как пончик… А ну-ка, Тору, вперед! Вот всажу тебе в хребет пару бандерилий". В этих играх я никогда не участвовал, представляя себе, каково было бы мне, если б я оказался единственным мексиканцем в школе где-нибудь в Токио, и как страдает Тору, когда крутят очередной фильм, в котором все японцы выглядят обезьянами и подыхают миллионами, словно насекомые. А Тору был лучшим учеником в классе - отличные отметки по всем предметам. Всегда он что-то учил, постоянно с книжкой в руках. И знал джиу - джитсу. Однажды ему надоели измывательства, и он так тряхнул Домингеса - чуть кости ему не переломал. И заставил его на коленях просить прощения. Больше с Тору не связывались. Сейчас он управляющий японской фирмы, в ней работают четыре тысячи мексиканских рабов.
"Я из "Иргуна". - "А я из Арабского легиона. Падай - я тебя убил". Так начинались наши сражения в пустыне. Пустыней мы называли внутренний двор, площадка там была покрыта красноватой - то ли от кирпичной пыли, то ли от туфа - землей; во дворе ни одного дерева, никакой зелени, а в глубине виднелось непонятное сооружение из цемента. Это, как оказалось, был вход в подземелье, по которому в годы, когда преследовали верующих, можно было пробраться из дома на углу и скрыться на соседних улицах. Лаз этот представлялся нам чем - то оставшимся с доисторических времен. А между тем от войны с "кристерос" нас тогда отделяло меньше лет, чем сейчас - от нашего детства. В той войне семья моей мамы не ограничилась сочувствием к "кристерос". Двадцать лет спустя в семье продолжали чтить память великомучеников падре Про и Анаклето Гонсалеса Флореса. Никто не вспоминал о тысячах убитых крестьян, о служащих, которые занимались проведением в жизнь аграрной реформы и были растерзаны фанатиками, о погибших сельских учителях и солдатах, обманом и хитростью завербованных в армию.
Но я ничего в этом не понимал; для меня война - любая война - была чем-то таким, что показывают в кино. Рано или поздно в ней обязательно побеждают наши (а кто наш, кто чужой?). К счастью, с тех пор как президент Карденас подавил бунт Сатурнино Седильо, в Мексике с войнами покончили. Мои родители никак не могли в это поверить: в годы их детства, отрочества и юности кругом без конца кто - то с кем-то воевал, кто-то кого-то расстреливал. Но в тот год - судя по всему - все шло прекрасно: в школе то и дело прекращали занятия, а нас вели на торжества по случаю открытия новых дорог, проспектов, плотин, стадионов, больниц, министерств, всевозможных грандиозных зданий.
Как правило, торжественно открываемые сооружения на деле были грудой камней, не более. Президент умудрялся открывать недостроенными даже величественные памятники самому себе. Дожидаясь приезда Мигеля Алемана, мы долгими часами простаивали под палящим солнцем, не смея шевельнуться, и воды нам не давали. "Росалес взял с собой лимоны, они хорошо жажду утоляют, возьми у него…" Наконец появлялся президент - молодой, улыбающийся, обаятельный, блестящий. Стоя на платформе грузовика, оборудованной под трибуну, в окружении свиты, он приветствовал народ. Аплодисменты, конфетти, серпантин, красивые девушки, солдаты (они еще носили каскетки французского образца), телохранители (их еще не называли наемными убийцами - гуарурас), непременная старушка, которая прорывалась через цепь солдат и, вручая Сеньору президенту букет роз, обязательно попадала в объектив фотоаппарата.
Несколько раз я заводил дружбу с моими сверстниками, но ни один из них не пришелся моим родителям по вкусу: Хорхе был сыном генерала, который воевал против "кристерос"; у Артуро отец с матерью разошлись, и его воспитывала тетя - она зарабатывала на жизнь гаданьем на картах; у Альберто мать, оставшись вдовой, служила в агентстве путешествий, а приличной женщине не пристало заниматься чем-либо, кроме очага. В тот год я дружил с Джимом. На торжественных открытиях - а они стали привычными в нашей жизни - Джим говорил: "Сегодня там будет мой папа". Потом показывал: "Видите его? В темно-синем галстуке. Рядом с президентом Алеманом". Но среди множества тщательно причесанных, смазанных льняным маслом или бриолином "Глостор" голов невозможно было кого - либо разглядеть. Правда, в газетах и журналах часто появлялись фотографии Джиминого папы. Джим вырезал их и носил с собой в ранце: "Видел моего папу в "Эксельсьоре"?" - "Странно: вы совсем не похожи". - "Верно, говорят, я в маму. Но когда вырасту, буду на отца похож".
III. Али-Баба и сорок разбойников
Непонятно было и то, что, занимая столь важный пост в правительстве, имея огромные связи в деловом мире, отец отдал Джима в третьеразрядный колехио, для таких ребят, как мы, из колонии Рома, знавшей лучшие времена.
Наша школа явно была не для сына могущественнейшего соратника, близкого друга и однокашника Мигеля Алемана по университету, деятеля, загребающего миллионы на любом президентском начинании. А начинаний было много: чуть ли не каждый день подписывались выгодные контракты; в Акапулько распродавались земельные участки; выдавались лицензии на импорт; давалось разрешение на открытие новых строительных компаний, учреждались филиалы североамериканских фирм. На чем только не наживались: торговали асбестом - был принят закон, по которому все крыши необходимо было проложить асбестовыми листами на случай пожара, хотя позже выяснилось, что это способствует возникновению раковых заболеваний; перепродавалось сухое молоко от бесплатных завтраков в народных школах, которое недодали детям бедняков; признанные негодными патентованные вакцины и медикаменты ловко сбывались с рук; процветала контрабанда золотом и серебром; огромные земельные пространства покупались чуть ли не по сентаво за квадратный метр, а через несколько недель оказывалось, что там начинают прокладывать шоссейную дорогу или возводить жилой район, - стоимость участков подскакивала в десятки тысяч раз; перед каждой очередной девальвацией сотни миллионов песо обменивались на доллары и переводились в швейцарские банки.
И уж совсем загадочным было то обстоятельство, что Джим с матерью жили не в Лас-Ломас или по меньшей мере в Поланко, а поблизости от школы, на четвертом этаже многоквартирного дома для бедняков. Очень это было странно. "Не так уж и странно, - болтали на переменах, - ведь мама Джима любовница этого типа. А законная его супруга - жуткого вида старуха, ее можно встретить в светской хронике. Обратите внимание: как только где-то устраивают благотворительное мероприятие для детей бедняков (ха-ха, мой папа говорит, что людей сначала превращают в нищих, а потом подают им милостыню), она уже на фото тут как тут: ужасная тетка необъятных размеров. Помесь мамонта с попугаем. А мама Джима очень красивая и совсем молодая, многие даже думают, что она Джиму сестрой приходится". - "И вовсе он не сын этого проходимца-сутенера, для которого вся Мексика вроде шлюхи, - вступал в разговор Айала, - настоящий его отец - журналист-гринго; он в свое время увез маму Джима в Сан-Франциско, но так на ней и не женился". - "Да, не очень-то этот Сеньор к Джиму хорошо относится". - "У него, говорят, повсюду женщины. Даже кинозвезды есть и все такое. Мама Джима - одна из многих".
"Неправда это, - говорил я. - Ну зачем вы так? Разве вам самим понравилось бы, если б о ваших матерях так болтали?" Джиму ничего этого в глаза не говорили, но он словно чувствовал, как перешептываются за его спиной, и гнул свое: "Папу я редко вижу - он много ездит, все время трудится на благо Мексики". "Конечно же, на благо Мексики он трудится, - ответил однажды Алькарас. - Как в сказке про Али-Бабу и сорок разбойников. Президент и его приближенные разворовывают все, что плохо лежит, и даже то, чего еще положить не успели, - так у меня дома говорят. Правительство Алемана - свора жуликов. Тебе бы твой папочка еще один свитер купил - на деньги, что у нас крадет".
Джим подрался с Алькарасом и после этого ни с кем не желал разговаривать. А если бы он узнал, что у него за спиной втихомолку про его мать говорят (при нем ребята позволяли себе только нападки на Сеньора), - представить страшно. Джим стал моим другом, потому что я не был ему судьей. В конце концов, он-то при чем во всей этой истории? Не от нас зависит, как, где, когда и от кого мы рождаемся. По этой же причине и война наша во время переменок лишена была всякого смысла. Сегодня израильтяне взяли Иерусалим, но завтра час мщения и для арабов настанет.
По пятницам после уроков мы с Джимом ходили в "Рома", в "Ройаль", в "Бэлмори" - и кинотеатров этих теперь нет. Там показывали фильмы с Лэсси и молоденькой еще Элизабет Тэйлор. На наш самый любимый сеанс мы, должно быть, тысячу раз ходили - на нем крутили сразу три фильма: про Франкенштейна, про Дракулу и про Человека-волка. И еще был сеанс из двух лент: "Приключения в Бирме" и "Господь - мой напарник за штурвалом". А также фильм, который обожал показывать по воскресеньям в своем "Клуб Вангуардиас" падре Перес дель Валье, - "Прощайте, мистер Чипе". От него мне делалось так же грустно, как от "Бэмби". Когда я впервые попал на этот фильм Уолта Диснея (а было мне тогда года три-четыре), меня пришлось увести из зала: я рыдал безутешно - не мог пережить, что охотники застрелили маму Бэмби. А на войне в это время матерей миллионами убивали. Но я об этом не знал и не плакал из-за них и их детишек; впрочем, в "Синеландии" вместе с мультиками про Утенка Дональда, Микки - Мауса, Моряка Попейе, Сумасшедшую Птичку и Багго Бэнни крутили и кинохронику: бомбы свинцовыми гирляндами сыпались на города, прямой наводкой били пушки, шли бои, пылали пожары, а кругом - развалины и трупы.
IV. Где-то посередке
В семье нашей было много народу, и я не мог пригласить домой Джима. Мать постоянно за нами что-то прибирала, возилась на кухне, стирала; она мечтала купить стиральную машину, пылесос, соковыжималку, кастрюлю-скороварку, электрический холодильник (наш был из последних выпусков тех моделей, что работали на привозном льду, который надо было менять по утрам). В те годы на матери словно были шоры, к которым она привыкла еще в доме родителей. Она презирала всех, кто не был родом из штата Халиско. Остальные мексиканцы были для нее чужаки, особенно не любила мать живших в столице. А колонию Рома она просто ненавидела: из нее выезжали так называемые приличные семьи, вместо них селились евреи, арабы, выходцы с юга Мексики - из штатов Кампече, Чьапас, Табаско, Юкатан. Мать без конца ругала Эктора - ему было двадцать лет, он поступил в Национальный университет, а занятия пропускал, неделями не вылезал из "Свинг-Клуба", бильярдных, баров, публичных домов. Его страстью было поговорить о женщинах, политике и автомобилях. "Вот вы все на военных жалуетесь, - говорил он, - а поглядите, во что превратилась страна теперь, когда на пост президента штатского протащили. Если бы на выборах против моего генерала Энрике Гусмана не подтасовали голоса, в Мексике сейчас жилось бы так же хорошо, как в Аргентине, где у власти генерал Перон. Увидите, увидите еще, что будет в 1952 году: хочет ИРП или нет - Энрике Гусман все равно станет президентом".