- Звери, вы лучше, чем люди! Звери, вы радость моя и надежда! Я - вы, а вы - я. Вот и вся наша семья! Семья - мир живой, мир неубитый. Не ешьте еду из корыта! Ловите свободу, любите свободу! Рожайте, умирайте… но есть память рода! В каждом волке - все волки. В каждой кунице - все куницы! Милые, родные, я стал вами, и это не сон мне снится!
Звери придвигались ближе. Шевелили ушами. Блестели их кожаные мокрые носы. Медведь, как и волк-вожак, что сидел ближе всех волков к Иссе, чуть приоткрыл пасть, и Исса видел желтые старые клыки, и темно-розовую плоть, и знал: вот жизнь, они пришла однажды, и она уйдет, но под прозрачным куполом так никогда не будут сидеть человек и зверь, зверь и человек.
- Чудо, - уже хрипло сказал, а не пропел Исса, - чудо настоящее… Я сподобился чуда…
Старый волк лег брюхом на снег, подполз к Иссе. Положил голову ему на колени.
За волком сидела волчица, у ее серого бока со свалявшейся шерстью копошились пятеро волчат. Она сторожко, внимательно поднимала уши. Не шелохнулась. Странно, у волка глаза были слепяще-желтые, а у волчицы - отчего- то зелено-серые, как два гладко обточенных китайских нефрита. "Как у настоящих мужика и бабы. У него - такие, у нее - сякие".
Медведь раскачивался всем телом, на снегу сидя: туда- сюда, туда-сюда.
Откуда в руках у Иссы появился бубен?
Ах да: он наклонился, у валуна брошенный бубен увидал. Должно, шаманский.
Береста и кожа бубна от дождей и ветров повыцвели.
Это подарок, еще один.
Ну, медведь, берегись!
Исса хвать бубен - и вскочил. Звери глядели. Медведь повел тяжелой башкой, жадными глазами водил за вспыхнувшим, зазвеневшим в воздернутом кулаке Иссы странным кожаным, деревянным кругом.
Исса ударил кулаком в бубен. Подпрыгнул. Еще ударил. Еще подпрыгнул.
- Эх! Пляши, мишка! Жаль, нет у меня коврижки! Так бы тебя угостил - а ты б человеку злому все-все простил!
И стали плясать они оба на снегу - медведь и Исса, и Исса бил в старый шаманский бубен все чаще, все крепче, вызывая громкий, то ледяной, то огненный звон, и звенели колокольцы, и гремели колокола, и гудела земля под ногами. Медведь тяжело переваливался с ноги на ногу, все его грузное, черное тело ходуном ходило под густой шерстью, бубен бил чаще, настойчивей, злее, и быстрее двигались ноги медведя, и махал он лапами, пытаясь поймать улетающий звон - не тут-то было! Звенела тайга! Звенел мир! Звенели сугробы, сотрясались в бешеном звоне длинноиглые кедры и черные пихты, похожие на черные длинные копья! Пляши, медведь! Пляши со мной! Никто ведь и никогда так больше не спляшет! Люди пляшут друг с другом - а думают, как лучше, изощренней и больнее друг друга убить. Танец - не для убийства. Танец наш - для всех зверей: они так стосковались по забытой, замученной музыке мира! Да, весь мир - музыка, и мы - ноты в нем! Да, танец весь мир, и мы - танцоры!
Лапы медведя утаптывали снег. Блестели на солнце валуны. Вода светилась изнутри, и звери видели ходящих внутри опасной воды великих рыб. Бубен бил все оглушительней, все яростней. Эх! Да! Горе не беда! Пляши, медведь, а давай реветь! Ревом мир сотрясем! Ревом все из себя повытрясем! Боль… гарь… пыль… сожженые леса… выстрелы… пули… ловчие ямы… капканы… ложь и обман… ложь!.. и обман…
Бубен вывалился из руки Иссы и отлетел далеко. Тощая, голодная лиса подошла, наклонив остроносую хитрую голову, и со всех сторон обнюхала бубен. Глаза ее тоскливо сказали: "Не съешь твою деревяшку с колокольцами, глупый человек".
И тогда Исса раскинул руки и взвопил:
- Звери! Эй! Вы! Все! Вы… Ешьте меня! Съешьте - меня!
Глаза зверей слились в один настороженный, изумленный взгляд.
Его - съесть? Его? Певца? Плясуна?
Медведь хрипло, тяжко дышал, еще не отойдя от бешеной пляски.
- Ну да! Меня! - Исса захохотал хрипло, дико, полоумно. - Я же - еда! Я - еда! И вы хорошо пообедаете! На много дней вперед! Впрок! И запасов хватит! Растащите меня по кусочкам… по косточкам! Ну?! Что?! Давайте! Налетайте!
Звери всё поняли, что он выкрикнул.
Не двинулись с места.
Исса упал на колени. Потом лег животом на снег. Потом перевернулся на спину. Разметаны по камням руки. Живая добыча. Лежит. Прельщает. Сама идет в руки.
Исса крикнул в молчание неба:
- Накормите своих детей!
Слушал ветер. И звери слушали. Никто из зверей не дрогнул ни лапой, ни кончиком уса.
И вдруг топот. Грохот! Ругань! Люди.
- Бегите, - беззвучно вылепили прощальное слово губы Иссы, - это люди… лю…
Звери ринулись в кедрач. Ветки ломали. Бежали усердно. Продирались к жизни, ускользая от смерти.
В минуту берег опустел. К лежащему на камнях Иссе подбежали мужики.
Трое? Четверо? Да, четверо вроде.
Трое вроде взрослых, рослых, а один под ногами у них катается, будто на колесиках, малютка, видом мальчонка.
И узнал он склоненное над ним, искривленное долгой яростью лицо. Узнал длинный, долгий, наискось через лоб и щеки к подбородку, узкий красный шрам.
- Медведь, - выдохнул Исса.
- Черт проклятый! Ты лишил меня последнего! Послед- него-о-о-о-о! - провыл Медведь. - Жену у меня увел! Люську! Соблазнил… аоу-у-у-у! Бросила меня! В глаза мне плюнула! И что я теперь! Кто я - теперь?! Выследил я тебя, дрянь такую! Нашел! Ребята! Бей его!
Исса даже не успел встать и принять оборонительную позу, чтобы встретить побои как должно. "Драки не получится. Изобьют как хотят… убьют".
- Ты! Медведь… ты… только это, слышишь, это не по правилам… четверо на одного… И, это, ты давай… без ножей… Только без ножей, понял?..
Три мужика, спутники Медведя, наверное, рыночные нищие, подрядил он их, подкупил, понятное дело, улестил, одарил, в грузовике попутном их сюда, может, тот же самый курносый шофер и подбросил, что и его, Иссу, примчал, а может, и безногий Афганец-оружейник, человечий обрубок, мотался, болтался на своей доске с колесиками среди них, - уже навалились, уже мутузили и валяли, катали его по снегу, и против четырех он, один, слабак был, хоть и драться умел, хоть и мог помахать кулаками, когда надо это было, - а малявка Афганец, оскалившись, уже выдернул из-за пазухи длинный, ох, должно быть, самый свой обалденный нож!
Кривая молния, усмешка стальная! Насмешка над жизнью! Нож - зарок, данный жизни: если не убью тебя - ты убьешь меня. И весь сказ.
- Афганец! Мы же с тобой!.. там… в горах… хоть бы в память… ребят…
Обрубок захрипел, нож мелькал неуследимо в его черном кулаке:
- К черту горы! Ту войну! Я не забыл! И ты не забыл! А все забыли! Какая память?! Кости в земле сгнили! Вот тебе и память вся!
Иссу били смертным боем. Все лицо расквасили уже. Заплыли глаза. Ребра трещали. Он не кричал. Что толку кричать? Боль - мгновенна. Ножевая сталь - вечна.
- Медведь… ты… прости… скажи Эрдени… ты!..
- Стойте!
Афганец махнул узким омулевым ножом перед рылами дубасящих Иссу мужиков. Они отвалились, как пиявки, что крови насосались. Сверху вниз глядели на калеку. У Афганца горели глаза красным, подземным светом: он снова дрался, воевал. Вытер нос и рот кровавой ладонью. Захохотал, и хохот унес ветер. Он хотел бить и убить.
Исса нашел силы встать с камней. На камнях темно, гранатовым диким соком, блестели разводы крови. Его крови.
Еще живая кровь. Еще живой.
Разлепил разбитые губы. Выплюнул на снег зубы.
- Еще… живой…
Нагой нож молчал, и мужики молчали.
- Скажи Эрдени: я с ней… буду танго танцевать… там!.. когда она ко мне придет…
- Что мелешь?! - Медведь утер ладонью рот. - Гундосишь что?! Спал ведь с ней?! Да?! Куда она к тебе придет?! Говори, лысый придурок!
Исса обернулся к Байкалу и показал на синий, золотой окоем.
- Туда.
Нож дрогнул. Нож задрожал. Нож затрясся. Нож вспыхнул. Нож взлетел. Нож вымахнул. Нож закрыл полнеба. Нож оскалился. Нож заискрился. Нож замахал. Нож заревел. Нож заорал. Нож вспорол. Нож захохотал. Нож ослаб. Нож проклял все. Нож упал.
Нож умер.
А живой Медведь завопил люто, с зубным присвистом, с волчиным подвывом:
- А-а-а-а! Туда! Туда, говоришь, туда! Спал, спал ты с нею, зверь! Не прощу тебя! Никого не прощу, кто спал с ней! Всех убью! И уже двоих убил! Ты - третьим будешь! Убью, башку отрежу… и ей принесу, пущай таращится! Обнимается с кровавой башкой, однако! Я, я один должен был быть у ней в жизни! Я! Один! А была! Куча! Так я ж вас всех, всю кучу…
Исса переступил через сверкающий на камнях самодельный нож Афганца.
Кроткая, безумная улыбка взошла на его вспухшее, посинелое лицо.
- Давай, - прошептал. - Начинай. Бей. И голову отрежь. И ей принеси. И голова моя откроет рот и скажет: меня убил твой муж. А ты ведь ни с кем не спала. Ты - его одного, дурня, любила. А со всеми - лишь танцевала. Танцевала.
Медведь шагнул вперед. Щетина на его щеках сложилась в гармошку, поползла складками ярости. Друганы тоже подобрались поближе. Афганец упирался в землю кулаками. Исса отступил к Байкалу: шаг. И они за ним - шаг. Исса - еще шаг. И они за ним - еще шаг.
Кромка воды. Дальше идти некуда.
"Они меня утопят".
- Вы меня утопите?
- Бей его, братцы! Не щади!
Красная боль заволокла небо. Черные тучи затянули глаза. Слепота - благо, если знаешь, что она последняя. Краем сознанья понимал избиваемый смертным боем Исса: нет, не смогут, понатешатся и бросят, потому что совсем рядом его Байкал, Свет рядом, рядом Свет, он не даст его в обиду, не отдаст на растерзанье. Просто это жертва; надо принести жертву тому, что было да сплыло - тому давнему танцу, рыночному ситцевому безумному танго, красивому раскосому, румяному на морозе личику рядом с твоим веселым, небритым, прозрачным от голода, счастливым лицом.
АНГЕЛ ГОСПОДЕНЬ ГЛАГОЛЕТ: ЧАС ЧЕРНОЙ БОРОДЫ
Они вышли из Лхасы. Чистая одежда на них, волосы заплетены в косички. Выстиранные, яркие тюрбаны на купцах, друзьях и слугах Господа моего. Исса шел с непокрытой головой. Я любовался им сверху. Маслено, как петушьи перья на грудке у рыжего петуха, блестела голова. Глаза, две лампады, горели под сводом высокого лба. Мальчик мой повзрослел за время пути.
Время пути - время жизни. Пройдя огромную землю из конца в конец, он измерил время биением сердца своего.
Они шли, и дорожные мешки мотались у них за плечами, и свернутые в трубочку одеяла из тонкой шерсти высокогорных овец пригибали к земле их спины: это были подарки старухи, которую мой Исса матерью назвал. Ну и пусть. Путнику любая любящая женщина - матерь.
Он не обидел ее. Может, у нее умер сын, и в Иссе она нашла сразу и воспоминание, и жизнь.
Они шли и не знали, что за поворотом подстерегает их. Так же, как не знает этого любой человек.
Купцы не знали; а Исса знал. Но молчал.
Ибо зачем слова, когда на небесах все уже совершилось?
Они вышли из Лхасы, и горы вздымались перед ними, громадные волны каменного моря.
Они видели Джомолунгму: гора сопровождала их, строго следила за ними, они шли под ее сенью, в ее тени, и, задирая головы, вбирали глазами ее сахарный, снежный свет. Джомолунгма была так велика и столь высока, что путники понимали: не так скоро они уйдут от нее, чтобы не видеть ее.
Последние дома Священного Города скрылись за каменным чортеном. Исса оглянулся, чтобы воскликнуть: обойдем чортен слева, как положено в этих краях! - как послышался топот копыт, и налетел на лошади всадник, и захлестнул петлей горло Черной Бороды. Черная Борода успел прохрипеть:
- Исса! За тебя…
Исса вскинул ладони. Розовый Тюрбан упал на колени. Низкорослая тибетская лошадка, на ее спине сидит человек с бесстрастным узкоглазым лицом. Здесь у них у всех узкие бесстрастные глаза. Что такое жизнь? Зачем ее отнимают? По какому праву?
Узкоглазый надменный человек ловко затянул петлю на шее у Черной Бороды, как у заарканенного барана, что предназначен для праздничного жаркого или щедрого жертвоприношения.
Из ладоней Иссы ударял нежный свет. Вечерело, и свет обдавал лошадку и палача, что так странно, глупо, при дороге казнил Черную Бороду.
- Пощади! - крикнул Розовый Тюрбан.
- Я знаю, кто ты! - крикнул Исса всаднику.
Узкоглазый придержал лошадь. Пыльные ноги лошадки, пыльный хвост. Пыль и камни. И ночью грянет мороз. Здесь, в горах, днем жара, ночью холод и звездный сверк.
Всадник засмеялся. Смеялся, не показывая зубов. Растягивая в нитку губы.
Я видел, как мой Господь подошел к нему и лошади его, как возложил руки на холку черной лошадки. Всадник ударил Иссу кулаком по рукам. Исса рук не убрал.
Скрестились их взгляды.
- Ты нас не остановишь, - тихо сказал Исса. - Я все равно дойду.
- Иди! - хохотнул узкоглазый. - Ступай! Не боишься?!
Тело задушенного арканом Черной Бороды лежало на камнях, у ног мальчика моего. Ветер шевелил черную бороду друга; русую - Господа.
- Боящийся не может любить, - тихо сказал Исса, не опуская светящихся ладоней. - Я - люблю.
Черная лошадка попятилась. Всадник свистнул сквозь зубы. Ударил лошадь пятками в бока. Ускакал, подняв на дороге столб серой пыли.
И не мог я ничего сделать, чтобы помочь Господу моему, утешить плачущего, последнего друга его. Розовый Тюрбан прижался лбом к земле. Со стороны казалось - человек молился, бил земные поклоны.
Исса медленно опустил руки. Сжал кулаки. Шагнул к Розовому Тюрбану.
- Юсуф… Юсуф…
Розовый Тюрбан разогнул спину. Его лицо, все в грязи и пыли, мокрое, залитое слезами, молча кричало Иссе: за что?! За что?!
Исса наклонился к другу. Я слышал, как билось сердце Иссы. Исса слышал, как бьется сердце Розового Тюрбана. Оба живых сердца бились в сердце моем.
- Запомни, - твердо сказал Исса Розовому Тюрбану, - смерть всегда приходит ни за что. Просто так. Убил не человек, знаешь это?
- А кто? - Залитое слезами, перемазанное грязью лицо Розового Тюрбана, постаревшее разом на много лет, беспомощно, жалко, доверчиво тянулось к Иссе. - Кто?!
- Если назову имя, легче тебе станет?
Розовый Тюрбан закрыл ладонями лицо.
- Оботри полой плаща лицо свое, - строго сказал Исса. - Вдохни воздух. Нам надо похоронить Марка. Помянуть его. Помолиться за душу его.
- Где ты хочешь похоронить его, Исса?
Розовый Тюрбан тер грязные щеки полой холщового плаща.
- Пр дороге. Здесь. Все, кто погиб при дороге, становятся вечными странниками. Облаками в небе.
- Облаками?
Исса погладил по щеке дрожащего Розового Тюрбана.
- Да. Облаками. А еще ветками деревьев. А еще - ветром. Он всегда будет с нами. Пока мы идем. Пока идем.
Они долго рыли яму обломком доски, найденной поодаль. Я глядел сверху, невидимый мой плащ, вышитый звездами и скарабеями, реял на холодном ветру. Жесткая каменистая земля с трудом раскрывала недра. Наконец вырыли глубокую яму. Взяв Черную Бороду за руки и ноги, Исса и Розовый Тюрбан опустили его в могилу.
- Могила - это не яма, - сказал Исса тихо. - Это утроба. Пещера. Там зарождается новая жизнь. Там происходит прощенье и превращенье. Земля вбирает в свой живот людей и зверей, а потом рождает вновь.
Он отломил от доски щепку, воткнул в насыпь. Поднял руку. Жар, потекший от его пальцев, зажег лучину, ее кончик затлел, потом загорелся. Пламя рвал ночной ветер.
- Нам это не снится? - утирая нос ладонью, вопросил Розовый Тюрбан.
- Юсуф, а где граница между сном и явью? Ты знаешь, где?
Розовый Тюрбан опустил голову. Ничего не ответил.
В синей, ледяной горной ночи его розовый тюрбан горел круглой розовой планетой.
ДНЕВНИК ИССЫ. ЛАДАК И ХЕМИС
палимпсест
Мимо Кайласа. Всегда (мимо) Кайласа.
…чем выше гора - тем страшнее умирать.
Гора - храм. Гора - лодка, и по небу (плывет).
Гора - смерть, а в ней (жизнь), внутри: в синем, ледяном яйце.
Гора - древо, (и украшают его) свечами и орехами, мандаринами и финиками: у горы всегда (праздник), и наверху ее золотая звезда (горит).
Идем мимо (Кайласа), и вспоминаю ту безумицу, что на улице (Лхасы) мне мой путь предрекла.
Остались одни. Я и (Розовый Тюрбан). Ноги (наши) сильны. Мы еще молоды. Мы (дойдем).
(Мы) дойдем к Свету.
Безумная (монахиня) сказала так: Иди! Ты увидишь (Будду) и будешь беседовать с ним.
Но мне не беседа нужна. Я сам (говорить) умею.
Мне не награда нужна. Я не корыстен, к похвальбе (равнодушен), и лакомство со стола богов не (прельщает) меня.
Я иду, чтобы (узнать), кто я.
…в горах, у священного (Озера), я встречусь с собой.
…не сошел с ума. Видел много смертей и с ума (не сошел); и я вчера (похоронил) друга своего, и знаю, что это не последняя (скорбь).
Но я иду (к Свету). И я (дойду) до Света.
Свет - единственное, что есть в жизни (и в смерти). По смерти - и до (рождения).
Мимо Кайласа. Стесанной пирамидой глядит (гора). Поворачивается сколами, хребтами. Земля (не мертвая). Земля живая. И гора Кайлас - живая. И Джомолунгма. (Горы) - груди земли: вздымаются, дышат.
…люди, часто мертвые; и мы ходим, ноги (переставляя), а мы - мертвецы.
Камни - не скелет мира; есть (камни), что ходят вокруг святынь; есть камни, что за века (проходят долгий) путь по земле, и однажды навек (застывают): умирают.
…знаю: все едино. Жизнь и смерть. Мужчина и (женщина). Ужас и красота. Тьма и (свет). Свет и тьма. Всё - одно. Не два. Одно.
…знал давно. Мне мой Ангел-хранитель (сказал).
Воздуха не хватает. Чем меньше (дыханья) в груди - тем яснее свет под (куполом) лба. Блаженны нищие духом: не (вдыхайте) богатство воздуха земного, а лишь выдыхайте (его)… тайну (постигнете). Небо откроется.
Завидев постройки, так крикнул (Розовому Тюрбану): Юсуф! Это Лех. И здесь люди (живут)! (Они) нас приютят!
Так и было: крыша над головою, и (ночлег), и миска с бедной (пищей) на коленях.
…сон, похожий на (молитву). Молитва, похожая на исповедь.
Раскосые люди, всюду (узкие) щели-глаза; и у нас глаза (сузились) от великого, (яркого?) белого Солнца.
Обжились тут, как свои идем по (дорогам Тибета). Здесь ясное ледяное (небо). Здесь голые (монахи) сидят, скрестив ноги, на снегу, (повторяя) про себя: огонь, огонь, во мне огонь и жар, и да будет так. Здесь хранится (тайна моего) Света, и я достигну его окоема, и да буду я допущен (к Нему).
В Лехе переночевали. Двинулись в Ладак.
Скоро, скоро, повторял я (себе).
…знал; улыбался Розовому Тюрбану, подбадривая его (веселой) улыбкой.
Блаженны (плачущие), ибо они утешают и утешатся утешением (своим).