Я знал: он знает ответ, сейчас скажет, но медлит.
Исса положил руку на грудь Розовому Тюрбану.
- Может. Здесь, в горах, монахи знают тайну ухода.
- А ты… ее знаешь?
Исса хотел улыбнулся, но улыбнулся не снаружи, а внутри себя.
- Знаю.
Розовый Тюрбан схватил Иссу за локоть.
- Так научи меня!
Исса глядел весело, ясно.
- Ты так хочешь? Зачем? Не окончен твой путь.
- Я чувствую… - Розовый Тюрбан схватился за горло. Звук излетел из него, захрипел и погиб. - Я… знаю… Ты найдешь, что искал… а я… а я…
- Понял тебя, - веселые глаза Иссы стали печальными, он опустил ресницы. - Ты боишься, что я оставлю тебя?
- Да. - Розовый Тюрбан вскинул голову. В лицо Иссе смотрел. Глаза глазами ловил. - Я боюсь, что ты найдешь свое и оставишь меня.
- Разве боится человек новой жизни своей? Разве не расстаются люди на земле?
Розовый Тюрбан сел у ног Иссы. Закинул шею. Глядел на Иссу, как птенец глядит на большую птицу.
- Я не боюсь быть один. Жену, оставленную там, далеко, я забыл давно. Я боюсь остаться… без тебя. Ибо я поверил в тебя.
Исса прикоснулся кончиками пальцев ко лбу Розового Тюрбана.
- Юсуф! Я всегда буду с тобой. Там, где ты вспомнишь обо мне - там я и буду с тобой. И когда не вспомнишь - все равно буду. Ибо Мир Видимый есть отражение Мира Невидимого, а в Мире Невидимом все уже совершилось. Там нет прошлого, настоящего и будущего, там время варится в одном котле. Слышишь меня?
Розовый Тюрбан плакал и не утирал слез. Они капали с его сожженного солнцем лица в дорожную пыль.
- Слышу, слышу. Говори!
- Я хочу видеть моего Будду. Хочу говорить с ним. Люди сказали - он умер много веков назад. Для меня он жив. Ибо он есть Свет, и я хочу вернуться в Свет. Знаю Веды. Знаю улыбку Кришны. Знаю волю Шивы. Знаю огонь Заратуштры. Знаю ярость и страсть Матери Зверей. Знаю длань Ягве. Но тот, кто несет любовь и прощенье целому миру, еще не говорил со мной.
- Я знаю, - сказал Розовый Тюрбан, сидя на земле в пыли и не отирая бегущих по лицу слез, - что ты пойдешь один на встречу со Светом. Без меня. Ибо лишним тебе буду я.
Пальцы Иссы задрожали.
- Да. Я не слукавлю перед тобой. Я хочу идти один. Но прошу тебя, дойди со мной до берега Озера. Оно уже близко.
- Хорошо.
Исса подал Розовому Тюрбану руку, тот уцепился за пальцы Господа моего, и Исса поднял его с земли.
Так пошли дальше, мели подолами плащей камни, ветер рвал истрепанные ткани, щеки обжигал ветер снежных нагорий.
Больше ни о чем не просил Розовый Тюрбан Иссу. И Исса ему ничего не обещал.
Дошли до расселины в скалах.
Узкий путь. Лаз. Черный страх.
Дорога обрывалась, и дальше - лишь эта щель в камнях, рассеченная ветром и временем.
- Лезь, господин, - так Розовый Тюрбан сказал, - а я за тобой.
Обернулся. Онемел.
Исса медленно поднялся в воздух. Стал бестелесным, прозрачным. Смеялся. Взлетел и завис. Розовый Тюрбан видел снизу его босые пятки.
Он висел над расселиной, а Розовый Тюрбан отчаянно втиснул тело свое, истощенное в долгом пути, меж каменных ребер.
Лез. Протискивался. Кряхтел. Стонал. Застрял!
Исса висел в небе, рядом со мной, и не видел меня.
- Я сейчас! - кричал Розовый Тюрбан, обдирая локти, запястья, ребра, икры об острые, как ножи, камни. - Я… сейчас… погоди…
Исса перелетел по воздуху каменную гряду. Думаю, он сам не понял, что произошло с ним. Оказавшись на земле, он снова обрел плотность плоти и яркость одежд, его тело опять стало непрозрачным. Он ощупал себя и крикнул в каменную круговерть:
- Эй! Юсуф! Юсу-у-у-уф!
Молчание. Камни сдвинулись. Плотно, навек закрылась расселина.
Земля сжала человека в каменных ладонях.
Так земля напоследок полюбила его: дала ему смерть, ее же он втайне желал.
- Розовы-ы-ы-ый!.. Тюрба-а-а-ан…
Тишина. Озеро тишины. Озеро плача. Из слез человека по утраченному, по ушедшему можно налить в ладони гор прозрачное соленое озеро. Если бы это было единственное место на свете, где человек мог плакать, преклоняя колени перед неизбежным!
Ни крика. Ни всхлипа. Ни вздоха. Смещение гранита. Смещение песка.
Времен смещенье.
Все на свете продается и покупается. Кроме жизни.
Он не успел купить у смерти свою жизнь, купец в розовом тюрбане.
Друг, прошедший с ним великую землю из конца в конец.
Не успел. Не смог.
- Прощай, - прошептал Исса, приложив сложенные ладони к губам, и добавил, как здесь говорят, в горах: - На- мастей!
И эхо ответило ему с каменной гряды: намастей… мастей… эй…
Шагнул к сомкнувшейся расселине. Под ногами высверк.
Наклонился. Поднял с земли перстень.
Яйцевидный камень, серо-лиловый, с кровавыми искрами внутри. Земля выбросила ему в одинокую ладонь память о друге. Розовый Тюрбан успел с ним попрощаться.
Исса склонился и припал губами к камню. Задыхался. Воздуха мало на высоте.
Блаженны нищие духом… ибо их… ибо их…
"Ибо их есть Царствие. А вы… не смогли".
Надел перстень на безымянный палец - так, как носил его Розовый Тюрбан. Низко поклонился внезапной могиле.
И я опять услышал, как он подумал: "Сколько людей спят в земле. Вся земля сложена из усопших. И я усну. Придет и мой черед. Но Свет! Мой Свет! Ты обещанье мое. Ты оправдание всех!".
Пошел вперед. Я летел за ним, над ним.
Я понимал: близок обрыв витой, ветхой нити пути. Вот сейчас! Вот скоро!
А Озера все не видать было, лишь возвышались везде и всюду острые пики и ржавые топоры казнящих камней.
Синева объявилась внезапно. Обрушилась. Выстрелила тысячью синих стрел. Исса от неожиданности даже упал на колени, а от радости - свалился на бок. Налобная повязка свалилась с его головы. Так, подтянув колени к животу, напоминая плод в утробе, лежал и смеялся.
- Дошел! Дошел!
"Ты дошел", - шептал я ему и ветром гладил его встрепанные волосы.
Озеро было прекрасно. Я никогда не видел таких на земле. Мой господин привел меня показать мне Свет; и я осознавал, что это истинное жилище Света. Глубина? Высота? Что такое глубоко? Что такое далеко? Я не знал расстоянья и часа - я видел радость Господа моего: здесь и сейчас.
- Здесь и сейчас, - сказал Исса и перестал смеяться, - никогда и всегда!
Белая птица, я не знал ее имени, спорхнула ниоткуда. Села на плечо Иссе.
- Птичка, - сказал Исса и погладил ее пальцем по белой головке, - маленькая птичка. Я купил тебя за два ассария. Как ты нашла меня?
Птица клюнула Иссу в мочку уха. Он опять рассмеялся.
- Ну что же, птица! Плыть нам надо. Корабля нет у нас. Лодки нет. Нет даже плота, сколоченного из старых бревен. Как же поплывем мы?
Птица скосила голову набок. Моргала черным глазом в оранжевой оправе.
- Ты хочешь сказать - полетим?
Птица перетела с плеча Иссы ему на грудь и уцепилась лапками за распахнутый ворот рубахи.
- Ты полетишь, а я пойду.
Мой мальчик подошел к берегу. У него на груди сидела птица. Она била крыльями, билась, дрожала, и это было сердце Иссы, вынутое судьбой наружу, в мир, летящее. Ноги босые. Скинуть плащ. Холодно здесь. Ветрено. Зато сколько света!
- Свет, - сказал Исса, - я пришел. Я иду к тебе. Я…
Бесстрашно он ступил ногой на поверхность синей неподвижной воды. Я думал - стопа расколет воду! Вода даже не дрогнула. Исса медленно, разведя руки в стороны, пошел по воде, как по твердому синему зеркалу, чуть отталкиваясь от водяной толщи пятками, и пятки сверкали, как играющие рыбы, и бедная одинокая птица сидела на его груди.
Идти. Идти. Ступать в след Света.
Этим путем ходил Свет.
Этим путем и ты пройдешь.
Я медленно, осторожно, потрясенно парил над ним и видел, как он отражался в чистой глади Озера. По воде шел юноша, полный сил и отваги. Внизу, прямо под ним, шло его отраженье - дряхлый старик, волосы белые, слоновья дряблая кожа свисает с лица и шеи, иссохшие руки дрожат, ищут опоры.
Еще шаг. Еще один. Отраженье старика сменилось отражением женщины. Она шла, головой вниз, вися вверх ногами над прозрачными слоями чистой воды, и золотой росой горели серьги в ушах ее, и золотыми травами обнимали ножные браслеты щиколотки ее.
Еще шаг. Другой.
Ребенок. Мальчик. Только научился ходить. Переваливается с ноги на ногу. Исса идет вперед - младенец не поспевает за ним. Быстрей! Догони!
Ушел. Не догнать. Полы длинной рубахи мотаются на ветру. Серые холщовые флаги.
Сам себе судно. Сам себе лодка. Сам себе мать. Сам себе ребенок. Сам себе семья. Сам себе время. Сам себе смерть.
Нет отраженья.
Нет! Есть!
Внизу, под идущим по Озеру Иссой, в глубине разгорался Свет.
И тогда Исса остановился.
Стоял на воде, и вода держала его на ладони своей.
Свет поднимался из глубины. Свет сочился из туч. Свет охватывал Иссу справа и слева, снизу и сверху. Господин мой стоял внутри Света, и Свет обнимал его.
И тогда сам себе сказал я: "Ну все, любимый мой, Царь мой, ты уже дома".
А еще так спросил я себя: "Это и есть Будда, с коим беседовать будет владыка мой?"
Тишина светлым ячьим молоком стояла в каменных кувшинах гор. Горы испускали нежное сияние, языки ледников походили на спинки горностаев. Прямо над Озером горел белый костер высокой, мощной горы - ни я, ни Исса не знали имени ее.
Конец разговорам. Конец беседам. Конец словам.
Здесь царство молчанья.
Когда Свет так крепко обнял Иссу, что он постепенно сам начал светиться, мерцать, излучать, я понял: надо прощаться, ибо выполнил я долг Хранителя, и теперь мой господин сам стал моим хранителем и Господом моим.
Я слетел ниже. Еще ниже. Еще. Я щекой коснулся щеки Иссы.
- Прощай, мальчик мой. Ты слышишь меня? Я проводил тебя до места твоего Просветленья. Будда говорит с тобой. Ты говоришь с Буддой. Вы понимаете друг друга. Люди никогда этого не поймут. Ты вернешься к людям - и они разделят вас. Растерзают тебя. Но ты не бойся. Свет не уничтожить. Все вышло из Света и вернется в Свет. И ты тоже.
Он услышал меня.
- Я вернулся.
Руки поднял. Руки светились.
- Ты один найдешь дорогу домой?
- Со мной птица. Она укажет мне путь.
Он снова погладил большим пальцем по белоснежной головке маленькую смешную птичку.
- Прощай.
Исса поднял кверху лицо. Оно сияло.
- Прощай!
И я стал медленно подниматься вверх, все вверх и вверх, всегда только вверх и вверх, и людские слезы заливали ангельские щеки мои. Я поднимался вверх и видел, как горит и светится тело Иссы. Это светилась, сквозь клетку плоти, его счастливая душа.
Он поднял руки. Птичка перелетела с его груди на его голову. Так сидела на источающем свет, бросающем ввысь, отвесно, яркие золотые лучи, затылке его.
- Нет! До свиданья!
И уже издали, из-под несущихся под ледяным ветром рваных облаков, уже растворяясь в ветре, снегах, метели, скалах, звездах, боли, любви, я крикнул молча, одними холодными губами:
- До свиданья, Господи!
И Силы Невидимые, Небесное Воинство, что отпустило меня на землю прислуживать Господу моему и оберегать Его, приняло меня в объятья свои.
ПОСЛЕДНЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ИССЫ. ВЫПИВКА И ЗАКУСКА
Сначала вернулся слух. Стал слышать.
Зренье явилось потом. Позже.
Пришла и мысль. Сумел осознать: себя, воздух в ноздрях, жизнь.
Потом навалилась боль, накатила, раскатала - так хозяйка тесто раскатывает скалкой.
Боль теперь - моя хозяйка. Жена моя.
Я. Что такое "я"? Боль?
Ну пусть боль. Боль не вечна.
И я - не вечный.
Я сейчас кончусь. Скоро.
Я в горах. На войне. На чужой войне, и меня убили.
Нет. Это я очнулся в госпитале. В Кабуле. Контуженный. Железными осколками набитый, как колбаса салом. И хирург Махалов сейчас зашьет, заштопает меня. Все рваные раны сошьет. Все кровавые кости вправит-приставит.
Нет. Нет, нет!
Давно умерла моя война. Сдохла. Кто я? Старик Василий, дурак-иркутянин, из дома убежал, на Байкал прибежал? Избили меня. Смертным боем. Ну и что! Со всяким бывает! Кто выживает. Кто не выживает.
Наплевать.
Повернулся. Плюнул кроваво. Зубов и так мало, последние повыбили. Облегчили рот; теперь улыбайся беззубо, как ребеночек. Младенец.
Я младенчик. Я грудничок. Мамка-земля родила меня. Да болен я, не выживу.
А все один денек на груди мамкиной пожил, ножонками посучил, поулыбался ей голыми деснами. Похватал ртом молочка, водочки, винца, тепла тела родного, тела чужого; губ родных, губ чужих. И все. Сейчас отойду. Уйду.
Шалишь! Живуч я! Сейчас… сейчас…
Исса лежал спиной на камнях. Рядом холодом дышал Байкал. Солнце медленно поднималось к самой высокой вершине неба - чтобы на него, Иссу, белым острым глазом поглядеть, оценить: жилец или не жилец.
А рядом с солнцем в небе висела луна.
Белый круг, в рытвинах и ухабах, в шрамах и морщинах. Белый череп. Луна сразу мертвенькая родилась. Жаль тебя, девочка. И не дышала. И не цвела. Не любила.
Нет, врешь! А солнце-то кто ей?!
Рядом катятся в синеве, парочка, под ручку. Луна и Солнце, Солнце и Луна. Муж и жена. Видишь, Исса, и в небесах- то - мужчина и женщина. А ты что вздумал? Один уйти? И чтобы тебе никто руку не сжал, никто губы к твоему рту целующие не приблизил?!
Ну и что, так получилось. Так вышло.
Но я еще не умираю. Я не умру. Я не…
Он глядел на Луну, она катилась внутри синего бочонка неба, мертвенная, хищная, голый череп палача, намазанная мелом рожа клоуна, небесный мяч, подталый снежок, и кий небесный сейчас ударит и точно, жестко зашлет белый шар прямо в синюю лузу.
Луна, ты вне земли! Вне меня! Все мира! Ты над жизнью.
Обратиться в Луну! Глядеть лунным ледяным, белым, снежным, мертвым ликом! Глядеть сверху на всех, оставшихся в живых! Разве это не счастье!
Стать лунным. Радостным. Светлым. Прозрачным. Без желаний.
Стать полностью, сполна и навсегда, катящимся по синей пустоте скитальцем Иссой.
Покинуть тело. Покинуть боль.
Боль, я уйду от тебя. Я ухожу от тебя.
Я - иду - к радости.
Я Солнце. Я Луна. Я небо. Я вода. Я Байкал.
Байкал, Бурхан мой, я брат твой.
Страшно встать. Невозможно? Возможно. Перекатиться на живот. Стать на колени. Если ты на коленях - значит, ты уже молишься, старик. Да, надо помолиться.
Он прижал руки к груди и стал бормотать разбитыми, в крови, губами неведомые ему самому, далекие как небо слова. Слова текли и вытекали из него, вились в узоры, становились облаками, птицами, последними, рядом с голой Луной, звездами - небесной мошкарой, веселыми бабочками, что живут один день и не знают, что они умирают.
Надо встать с колен. Надо!
Кулаком уперся в землю. Охнул: пальцы сломаны. Руки сапогами растоптаны. Приподнял сначала, как зверь, зад, потом, опираясь искалеченными руками о колени, разогнул спину. Заорал от боли.
Ну что ты орешь, Исса. Разве можно орать! Негоже это. Ты ж не баба, не роженица. Ты мужик еще крепкий.
Кость у тебя крепкая. Двигай ногами, солдат. Двигай. Двигай!
Переставляя ноги, как костыли, побрел.
Пошел. Вперед. К воде.
Как здесь красиво. Как свободно! Я шел, шел и дошел. Куда я пришел?
Бухта. Какая синяя, зеленая бухта. Скалы со всех сторон. Будто зеленый камень в серой стальной оправе. Ах, я женкам моим, Рае и Лиде, никогда украшений этих, бабьих бирюлек, не дарил. А зря. Вот теперь я им, покойным, весь Байкал разом подарю.
Протянул руки. Ощупывал воздух. Воздух, почему ты горяч? Ведь зима. О нет, это весна! Байкал жаром и светом встречает меня; он накрыл синей скатерью огромный стол, и яства на столешнице - все из света, вон они лежат, манят: яркие сгустки масла, густое вино золотое, золотые мандарины и золотые апельсины, золотая облепиха на великанских блюдах. Свет, тебя можно вкусить, ты сладок на зубах и губах! Нет, я не буду тебя есть, грызть. Плоть натешилась сполна. Я буду тебя любить. Просто глядеть на тебя и любить тебя.
Исса, волоча ноги по гальке, подшагал ближе к воде.
Я прошел много дорог и земель, много гор и морей. Я видел дикие скалы и покорных женщин. Звери пели мне песни и слушали песню мою. Я прожил хорошую жизнь. Вот я вышел к самой синей бухте священного Озера Бай-Кель, к последней бухте.
Оглянись! Что видишь? Птичьи горы; Сорочьи горы. Среди них царица - гора Росомаха. Слишком близко подходит она к Белой Воде. Мочит в Байкале подол свой. На горе растут кедры, черные, как шкура хорошего соболя; когда созреют шишки, собираются окрестные мужики и огромным колотом бьют по стволу, и шишки, величиной с голову младенца, со стуком падают наземь. На склонах Росомахи растет жимолость дикая, синяя, черная ягода, а еще лиловый багульник, чьи цветы по весне горят розовым безумным огнем.
Птичьи горы, милые горы! Много золота в недрах ваших, много нефрита и лазурита. На ваших склонах растет и пахучая, бешеная черемша. Если ты смертельно болен и съешь побеги черемши - расставание с жизнью покажется тебе праздником, детской игрушкой, елкой новогодней.
Исса шарил взглядом по склонам Птичьих гор. Ему в глаза ударило странное, горящее как факел дерево. Зима, а оно цветет! И сумасшедшие цветы озаряют все вокруг.
Вода плескалась у самых босых ног, сапоги-то сняли с него те, кто вусмерть избил его, - а он-то думал: почему так легко ногам? Кто рассказывал ему, что здесь, в лесах Птичьих гор, водится зверь, похожий на обезьяну, и у него белые уши и белая шерсть на морде, и снежной шерстью покрыты человечьи руки и ноги, и он ходит на двух ногах, сутулясь и хоркая, и его боятся все другие звери, потому что думают: он человек?
Он не человек. Слухи ходили: для него смерти нет.
Съешь кусочек мяса Белоухого Зверя - и станешь бессмертен, как он.
Рядом ли здесь, близко ли река Ан-Га-Ра? Она вытекает из священного Озера Бай-Кель и далеко отсюда впадает в объятья ледяного старика Енисея.
Все реки вытекают откуда-нибудь и впадают в другие реки, а те впадают в море. А море соединяется с океаном.
А океан? Исса, ты же знаешь, с кем обнимается океан?
Он шагнул к воде еще ближе. Самая прекрасная бухта Байкала, я пред тобой. Как пред синей иконой. Напоследок помолиться. Боль куда-то улетает. Она птица. И она даст мне крылья свои. Как в Индии синей, где был я недавно, говорят: сбросит тебе перья из крыльев своих царица, птица Гаруда.
Уже не чувствовал плоти. Губы разлепились, и охрипшее горло вытолкнуло любовное, нежное:
- Славься…
Небо сливается с землей. Так заповедано. Все движется к небу. Торжество Света! Сейчас, скоро я пойму, что такое Свет. Я доберусь до него. До его жилища. Я дойду. Доползу. Я… доплыву…