***БАБУШКА
Он всегда называл меня "бабуля". Любил меня, как мать. Он боялся мадмуазель Фулальба, но мог и дать ей отпор, а иногда даже наброситься на нее с кулаками.
Но это странное, наводящее ужас существо умело зачаровать его.
Он никогда не заговаривал ни об отце, ни о матери.
Он очень рано объяснил для себя причину их вечного отсутствия.
То, что он не говорил об этом, трогало меня до слез.
Он любил риск, не интересовался обычными профессиями, его притягивали приключения: жизнь, как ремесло; для большинства самое важное - договориться с жизнью, как можно скорее спрятаться, отгородиться от нее максимальным количеством условностей.
Я не научилась сопротивляться, моя юность была отравлена мадмуазель Фулальба, я трепетала от ее ледяного взгляда, кровь приливала к моему лицу, едва ее хриплый голос разрывал тишину комнаты. Я, как дурочка, жила, не считаясь с собой. Роже стал моей первой пробой, первым поступком свободной женщины, первым ребенком.
Поступив в шестнадцать лет в колледж, он три года спустя закончил его первым по французскому и географии. Там с ним ничего не приключилось, Святые Отцы считали, что у него покладистый характер.
- Он далеко пойдет, - говорили они.
Мадмуазель Фулальба унаследовала от младшего брата огромное состояние. Она оставила меня и увезла с собой Роже.
В один осенний вечер она забрала его из колледжа и взяла два билета до Парижа. Пока она в бухгалтерии оплачивала начавшийся триместр, он позвонил мне: "Я должен подчиниться ей, - сказал он, - вы были для меня настоящей матерью, я никогда вас не забуду".
Не могу выразить словами всю мою любовь к нему. После первых его слов я разрыдалась.
Она мне отомстила.
***РОЖЕ
- У тебя не было счастливого детства, - сказала она, поднимая пальцами штору, за которой блестели мостовые города и крыши мчащихся по ним машин, - теперь я очень, очень богата. Твои предки были моряками, мы все любим море. Мы построим яхту. Когда она будет готова, мы поплывем в Ирландию, во владения моего брата, мы будем там жить, ты сможешь путешествовать, плавать, куда захочешь. А пока ты сам будешь зарабатывать себе на жизнь.
Она медленно пошла к двери, по дороге потрепав меня по щеке. Яркий солнечный луч, как лезвие серпа, раскроил ее спину сверху донизу.
Я нашел место учителя в семье баронессы из XVII округа; сестре моего маленького ученика было шестнадцать лет, мы часто вместе выходили в город; мы расставались на площади Бастилии, там, у ограды карусели, я ее находил поутру в объятиях местного хулигана. Днем она снова становилась пай-девочкой из хорошей семьи.
Я слушал в Сорбонне лекции по философии, но большую часть дня я проводил, гуляя по Парижу или читая в парковых павильонах. Когда уставал, спускался в метро. Ночью я находил развлечения на Рынке.
Я встречался с Бригиттой у метро Сен-Мишель, мы шли по бульвару до Обсерватории, она рассказывала о своих ссорах с матерью, я молчал; мы сворачивали к Сене, в таверне Дворца я угощал ее пивом, потом мы снова спускались в метро и ехали до Бастилии.
Я поцеловал ее в первый раз под скрежет колес тормозящей машины, в сиянии фар я обнял ее за плечи, чтобы уберечь от опасности.
Одним декабрьским вечером она пришла в маленькую комнатку, которую я снимал в отеле, она плакала, умоляла, приказывала мне овладеть ею, легла на мою кровать, отказывалась уйти.
Вы целуете девушку, она воображает, что вы в нее влюблены, обожаете ее, считаете единственной.
Она мстит, говорит, что я ее изнасиловал, баронесса выгоняет меня, я остаюсь без средств.
Я встретил Валентина.
Он нашел место рассыльного в ателье готового платья и въехал в литературу на велосипеде.
Каждое утро я иду туда, где город кажется плывущим, но это не город плывет, а река. Каждое утро один и тот же старик, жестикулируя, как автомат, выводит меня из неизменного забытья. Не задерживаясь у булочных, я иду к строительным площадкам за последним городским мостом. Я стыжусь своих грязных ботинок, небритых щек; рассуждая вслух, я ищу сухое место на скамейке, и солнце взбирается на деревья и желтые фасады города. Я иду дальше; при виде ночлежки я вспоминаю о колледже: там, объятый страхом, я уснул бы, как дикий зверь, до вечера, до молитвы к Святому Причастию.
Это - не Приключение, но то, что ему предшествует: неминуемый ужас, необходимое одиночество, подъемлющее ладони к лицу.
Мне двадцать лет, этим вечером мне нечего есть, и завтра - тоже. Я буду идти всю ночь, ужасаясь все нарастающей коросте грязи на моих ладонях.
В огнях светофоров светятся проститутки.
Однажды февральской ночью, после двух месяцев нищеты, я упал в обморок на мостовой у Рынка.
Придя в чувство, я обнаружил, что лежу на скамейке в кафе; надо мной склонялись красномордые мясники в окровавленных фартуках. Я выпил рому, женская рука приподняла мой затылок, другая вытерла меня полотенцем - я упал лицом на землю, покрытую рыбьей требухой.
Женщина сказала:
- Я отведу его к себе. Бедный мальчик!
Я закрываю глаза, меня поднимают чьи-то сильные руки.
Десять дней я жил в ее квартире; чтобы составить мне компанию, она пригласила своего кузена из Шавиля. Она занималась малопочтенным ремеслом на улице Сен-Дени и возвращалась только под утро. Кузена звали Робер, он был немного придурковат, но умел читать; Марсель покупала нам романы по четыре су, и, благодаря ангельскому голосу Робера, я познакомился с новой литературой.
Она выходила после полудня и перед уходом готовила нам ужин, но иногда к семи вечера она возвращалась, и тогда мы сопровождали ее на улицу.
Я понемногу пришел в себя; я дал знать Дональбайну, чтобы он как можно скорее нашел для меня уроки; он пришел навестить меня: мне достались уроки французского для сына декоратора на бульваре Сен-Жермен.
Дональбайн не упрекнул меня за то, что я так долго не подавал о себе известий, он знал, что это всего лишь игра; познакомившись с Марсель, он пригласил ее в театр, на "Адскую машину" Кокто; мы представляли собой очень приятную группу.
- Она кончит свои дни в монастыре, - говорил Валентин о Марсель.
Он как раз закончил роман о своем деревенском детстве.
Робер уехал в Шавиль, я вернулся в свою комнату в отеле, я каждый вечер видел Марсель - проходя по улице Лувра, я делал крюк через Сен-Дени, и находил ее там - в юбке с разрезами, окруженную излишне целомудренными студентами, которым созерцание красавиц с Сен-Дени давало необходимое возбуждение для краткой мастурбации перед сном.
Дональбайн работал на бульваре Распай, мы завтракали вместе у "Генриетты".
Там он и познакомил меня со своим товарищем по колледжу, Аурелианом, а также с Ниной и Жюльеном.
***БАБУШКА
Он приезжал только раз в год, на Пасху. Он сильно похудел, его молчание пугало, я встречалась с ним только за столом; на мои расспросы о парижской жизни и о работе он отвечал рассеяно, впадая в ярость, когда я была излишне настойчива.
Он подолгу, с книгой в кармане, пропадал в окрестных полях.
Я не получала никаких известий от Фулальба.
Не знаю, к чему как раз в это время мне приснилось, что она, вся в белом, улыбаясь, выходит из столичной церкви под руку с одиноким морским волком.
За несколько дней до своего отъезда он сел в автобус до Решаренжа и вернулся только вечером на следующий день.
Он сказал мне, что ездил навестить свою подружку в Ардеше, что провел там два незабываемых дня и объелся ставридой. Ее звали Нина. Младшие Шевелюры все выпытывали у него, кто она, но, поскольку она была родом из Решаренжа, они, без сомнения, знать ее не могли.
Они встретили его, привели к себе, окружили вниманием, поправили узел его галстука, постригли его. Он целиком сдался на их милость. Он жалел, что у него нет ни сестер, ни кузин.
Иногда, после долгого молчания, он протяжно вздыхал и улыбался некоему призраку, видимому только ему. Он любил раскрывать мне душу, когда я его об этом не просила. Он ненавидел расспросы.
Накануне отъезда он признался мне, что влюблен. Был вечер, сидя под мирабелью, я читала "Жития святых"; я слышала, как он сходит на первый этаж, двигает мебель, открывает шкафы; потом он высунулся в окно; я подумала: как он похож на свою мать!
- Я укладываю чемодан, - прокричал он мне, - и не могу найти синюю рубашку…
- Она еще в бельевой корзине, я поглажу ее после ужина!
Он спустился и сел рядом со мной, легкий ветерок шевелил листья мирабели и белье, развешанное над салатом.
Он заговорил со мной, я положила книгу на колени, удерживая страницу указательным пальцем.
- Завтра я сяду на семичасовой автобус, поезд отходит от Решаренжа в одиннадцать, я хотел бы еще напоследок встретиться с Ниной, это будет для меня не так грустно… - Он умолк; эти последние слова он произнес с буржуазным равнодушием, со светской непринужденностью, которой я прежде в нем не замечала. Но сразу вслед за ними его рот раздулся, губы приоткрылись, я поняла, что он хочет говорить, должен говорить, я сидела неподвижно, не проронив ни слова; он продолжал: - …У нее богатое воображение, она обожает рассказывать истории, сочинять волшебные сказки, она сочинила на ходу сказку о коте, принце и волшебном ковре. А еще у нее очень красивый голос…
Он замолчал, не договорив.
- Она - очень хороший товарищ…
С веток мирабели слетела тишина, Роже смотрит на меня, словно желая во мне увериться - так трогают ногой доски старого моста, перед тем, как ступить на него.
Внезапно отвернув в сторону лицо, он проговорил тихо и очень быстро, чертя носком ботинка по песку:
- Бабушка, мне кажется, что я влюблен.
Повернув ко мне лицо, он изобразил на нем подобие улыбки и застыл в ожидании.
Мы собрали чемодан, потом, после полудня, рука об руку прогуливались в саду, он говорил о ней с воодушевлением, я никогда не видела его таким разгоряченным; быть может, в первый раз я видела его счастливым или, по крайней мере, переполненным чувствами.
Его пыл, его молчание скрывали необычный страх перед жизнью; он оставался ребенком и не мог выйти из детства, Он любил свободу, а не одиночество; он не был мизантропом, но боялся мира взрослых, боялся в один прекрасный день оказаться хозяином себя, своей судьбы, своего здоровья.
Ему надо было без конца влюбляться, и всякий раз - страстно; разочарование, как демон, подстерегало его повсюду; стоило ему на время лишиться любви, перед ним раскрывалась бездна небытия и высасывала из него всю энергию. Лишь страсть могла поддерживать его на плаву.
Но в тот вечер безграничная любовь защищала его от мира, не позволяя увидеть окружающее в его истинном свете.
***РОЖЕ
Иногда в Париже, преимущественно по утрам, я думал о самоубийстве.
С пугающей ясностью я рассекаю мыслью мое тело, мой разум, походя разрушая их, я преисполнен ярости, анализируя себя до крайности, до безумия, беспристрастно рассматривая свои способности и привычки; одну за другой, я высмеиваю свои привязанности, рушу все песчаные замки моего детства: я никого не люблю, да и не могу любить.
Моя безмерная гордыня мне отвратительна, как воскресный пирог: отныне ничто меня не держит и я не дорожу ничем.
Тогда я бросаюсь на кровать, прижимаю ко рту подушку, чтобы сдержать крик, изливаю в одно утро все скопившиеся во мне слезы; к полудню я отправляюсь обедать, только еда на время возвращает мне ощущение безопасности, и я тупо, как животное, жду часов завтрака, обеда, ужина - в раскаленной пустыне дня лишь они, как оазисы, возвышаются над унылой равниной.
По ночам я возвращаюсь к себе как можно позже, страшась тишины моей комнаты и населяющих ее вещей.
Утро возвращает привкус безнадежности.
Я встретил ее впервые в ресторанчике на Монпарнасе.
Однажды вечером Дональбайн затащил меня к "Генриетте", где его ждали друзья, рассевшись за круглым столом под давно остановившимися крестьянскими часами. Весь вечер она слушала, ни разу не раскрыв рта.
Мы вышли, и я заметил, как Аурелиан обнял ее за талию.
Мы прошли по бульвару Монпарнас до "Клозри де лила", я хотел уйти, но Валентин с друзьями меня отговорили; взглянув на профиль Нины, я испытал щемящую грусть; я сказал, что хочу спать, пожал руки, сговорился встретиться с Валентином, и тут Нина взяла меня под руку:
- А если я вас попрошу, вы останетесь? - Да.
Карета скорой помощи на выезде из Нотр-Дам-де-Шам, или треск светофора, или соприкосновение наших ладоней воскресили во мне воспоминание об Анне, маленькой английской утопленнице.
Несколько мгновений спустя мы уже сидели на жестких скамьях синематеки, поглощенные "Героической кермессой". Несколько раз, повернувшись к Нине, я замечал, что она тоже на меня смотрит, наши глаза встречались, и мы улыбались друг другу. Удручающе скучный, не раз виденный фильм казался мне новым: куча новаций, богатые декорации, великие актеры - и камера в руках школяра.
После фильма - традиционная кружка пива в "Капуладе", Нина по-прежнему молчит, мы с Аурелианом ведем нескончаемый разговор о приключениях и путешествиях.
С этого вечера мы с ним встречались каждый день.
Я быстро забыл Нину. Но когда Аурелиан сказал, что они были любовниками, что-то во мне шевельнулось.
Перед Пасхой я часто видел их вместе, и мое безразличие понемногу таяло от встречи с ее ладонью, от слова, от улыбки, предназначенных мне одному; всякий раз, когда без четверти час он целовал ее перед тем, как втолкнуть в последний поезд метро, я искренне страдал и до самой моей двери Аурелиан тщетно пытался вырвать из меня хотя бы слово.
В кино я садился между ними; в кафе я не мог вынести их показной близости и часто внезапно выходил, не возвращаясь к ним по три дня.
В один воскресный вечер, возвращаясь пешком с улицы Вильгельма Телля, где я обедал у дядюшки, я зашел в комнату Аурелиана на бульваре Эдгар-Кине; я постучал, мне долго не открывали; Нина сидела в тени на наскоро заправленной кровати, платье смято, волосы растрепаны; впервые ее вид взволновал меня, я хотел ее.
С этого первого мгновенья, когда она оказалась рядом со мной, ее образ, ее голос больше не покидали меня; я, свистя, напевая, брел по бульвару Сен-Мишель с необъяснимой и прежде небывалой дрожью в голосе. Единственный взгляд перечеркнул годы одиночества.
Я вернулся к себе, окунул голову под струю холодной воды и вынырнул с громким смехом.
Мы ждали Нину у выхода из мастерской; сильно заикаясь, нас позвала какая-то старуха, окруженная смуглыми манекенами.
В черном обтягивающем платье, она появилась из тьмы коридора.
- Подождите пару минут, я сейчас закончу и приду.
Мое сердце бешено билось, эхо ее голоса готово было разорвать мою голову.
С картонкой под мышкой, она вышла между нами на улицу.
- Как я рада… давно не виделись… что ты поделываешь? - сказала она, поднимая ко мне голову и сразу опуская ее с игривой улыбкой.
Я в смятении шел рядом с нею, скованный, точно оловянный солдатик, неловко склоняясь к ней, чтобы сказать что-нибудь детским, внезапно срывающимся голосом.
Они уверяли меня плюнуть на экзамены и поужинать на улице Эколь-де-Медсен, в ресторанчике наших первых парижских месяцев, "Приют в Кордильерах".
Утром я порезал палец, так что Нина сама приготовила мне салат; когда она передавала мне нож и вилку, наши руки слегка соприкоснулись. Она говорила со мной торопливо, словно в последний раз. Загнанная в угол.
Когда я сказал ей, что родом из деревни рядом с Решаренжем, на меня посыпался град вопросов:
- А такого-то знаешь? А доктора такого-то? Профессора такого-то? А такого-то? Адвоката такого-то?
Я отвечал по мере сил, игра грозила затянуться, Аурелиан ерзал на своем стуле, уже гасили свет, гарсоны окружили наш стол, толкая швабрами наши ноги.
Раз или два, вспоминая тот или иной случай, она заливалась легким смехом, весь Реша-ренж стал мишенью ее злословия; мы, наконец, обнаружили дальнее родство.
На улице шел дождь, мы торопливо допивали кофе, уличная свежесть поднималась по нашим ногам.