Кадис медленно водил по ее ступням кончиками пальцев, словно совершая неведомый ритуал. Старался не пропустить ни клеточки ее кожи. Потом, помедлив пару секунд, он начал приподнимать ее брюки, обнажая ноги безупречной формы.
Мазарин почувствовала, как руки учителя обхватывают ее ноги, поднимаются к коленям. Что это на него нашло?
Не прерывая молчания, Кадис обмакнул кисть в черную краску и принялся рисовать на ногах Мазарин черные линии, имитирующие сандалии. Художник чувствовал, что спасен. В нем поднималась могучая волна желания. Сердце билось словно в молодости. Вдохновение шло рука об руку с вожделением.
- Мазарин... - Голос Кадиса звучал глухо и странно. - Покажи мне, как тебя нарисовать.
- Я не умею.
- Постарайся. Возьми меня за руку.
Мазарин не раздумывая схватила сжимавшую кисть руку художника и решительно потянула ее к холсту. Кадис подчинился исходившей от девушки силе. Она была такой живой, страстной.
Ученица на глазах превращалась в наставницу.
- Неплохо, - проговорил художник с довольной улыбкой. - Весьма неплохо. Дай теперь я.
Кадис принялся закрашивать намеченные Мазарин контуры кроваво-красным. Пот лил с него ручьем. Живописец не просто творил, он священнодействовал. Кадис то ласкал холст, то терзал, как злобная фурия, покрывая девственную белизну нестерпимо красным. Цвет разливался по холсту словно гигантская капля крови. Мазарин внимательно следила за небывалым зрелищем.
Наконец Кадис, задыхаясь, отпрянул от холста. Транс постепенно проходил.
- Это прекрасно, - произнесла Мазарин.
- "Подлинная ценность переживания заключается не в продолжительности, а в интенсивности". Я прочел это уже не помню где.
Мазарин посмотрела на свои ноги. Он назвал это интенсивностью. А она... Как это назвать?
- Позволь, я помогу тебе умыться.
Кадис принес таз с водой и принялся омывать ступни своей ученицы столь же бережно, как разрисовывал их. Мазарин чувствовала, что ее жизнь изменилась. Впервые за долгие годы она была интересна и нужна другому человеку. Насухо вытерев ее ноги, учитель вдруг приник к ним губами.
- Спасибо, - прошептал он.
9
В темной комнате своей фотолаборатории Сара Миллер развешивала на веревке только что напечатанные фотографии вчерашних прохожих. Магию кювет, реактивов и фотобумаги она предпочитала всем на свете техническим новшествам. Новомодные изобретения Сара использовала только в самом конце работы и только в качестве вспомогательных средств. Она всерьез опасалась, что в будущем машины поработят людей, отобрав у них живую душу.
Идея Сары была простой, но весьма амбициозной. Она собиралась трансформировать обычные портреты в трехмерные фигуры, почти неотличимые от живых людей. У этого проекта имелась конкретная политическая цель: превратить underground в overground, вывести его из подполья, предъявить миру. Собрать на Елисейских Полях весь беспутный Париж, город фасадов и площадей, мостов и обшарпанных окраин. Выставить на улице персонажей вроде клошара с тележкой, набитой жестяными банками, сломанными игрушками, обрывками журналов и прочим мусором, выше человеческого роста, чтобы сразу бросались в глаза прохожим. Жизнь превратила городских отверженных в невидимок, выставка была призвана снова сделать их видимыми.
- Сара, взгляни-ка. - Ассистентка вошла как раз в тот момент, когда художница увеличивала на компьютере одну из фотографий.
- Что случилось?
- Помнишь того вчерашнего типа?
- Того, который тебя напугал?
Ассистентка кивнула.
- Смотри, что я обнаружила.
Приблизившись, Сара так и впилась глазами в то, на что указывала ее помощница.
- О господи!
10
Рано утром Мутноглазый говорил по телефону из уличной кабинки.
- Вы уж простите за ранний звонок, сеньор. Я вчера весь день вам названивал, но попадал на автоответчик, будь он неладен.
- Я не настаивал бы, если бы не знал, как это важно.
- Как я уже говорил вам вчера, это точно не копия. Я его хорошо разглядел и могу поклясться, что он настоящий.
- Вы знаете, как проходили поиски. Я и сам хотел бы иметь побольше информации, но - увы. Это... Как я уже говорил, что-то вроде интуиции.
- Нет-нет. Я и так ее порядком напугал.
- Как скажете.
- При всем уважении, сеньор, вы уверены, что это хорошая идея? Она носит его так, будто это какая-нибудь дешевка из сувенирной лавки.
- Хорошо, сеньор. Оставим ее в покое. В относительном покое, разумеется.
11
Она любила смотреть, как на берега Сены опускается ночь. В тот вечер шел дождь, и, хотя ненастье прошло, по небу еще плыли изодранные тучи, плыли невесть куда, совсем как она, затерянные в огромном небе. Солнце бросало на них последние мазки своей кисти; тучи, белые, одинокие, словно написанные каким-нибудь неизвестным художником... кем-то вроде нее самой. В такие тоскливые вечера Мазарин отрешалась от жизни настолько, что переставала осознавать саму себя, почти растворялась в небытии.
Теперь выходные казались ей бесконечными. С тех пор как Кадис обратил на нее внимание и позволил водить его рукой, державшей кисть, чувство сиротства ощущалось не так остро. Они мало разговаривали, но часто смотрели друг на друга, и Мазарин казалось, что в глубоких глазах ее наставника таится нечто большее, чем простое любопытство.
Сложный ритуал переглядывания стал ежевечерним. Кадис словно черпал силы из ее взгляда. В этом не было ничего предосудительного, ни грамма эротики, и все же Мазарин чувствовала, что с ее приходом атмосфера в мастерской неуловимо меняется. Здесь она ощущала себя защищенной и одновременно испытывала необъяснимое волнение. Внезапно ей отчаянно захотелось послушать Кадиса. Не поговорить, а просто услышать его хрипловатый голос. Мазарин достала из сумки телефон и набрала номер. Трубку взяла какая-то женщина. Мазарин отключилась.
В старой книжной лавке "Шекспир и компания" она снова столкнулась с Кадисом. Ее кумир глядел с обложки увесистого тома - килограммов пятнадцать, не меньше, - покоившегося на массивной полке. Надпись на обложке гласила: "Кадис. Дерзновенный Дуализм. Душа и тело желания". Мазарин долго листала книгу, рассматривая фотографии учителя в разных возрастах, пока не нашла самую лучшую. На снимке Кадис был опутан спиралью дыма, поднимавшегося от его груди словно из самого сердца художника, и его яркие синие глаза сверлили читателя сквозь прозрачную завесу. Мазарин захотелось немедленно купить книгу, но та стоила пять тысяч евро. Неслыханная роскошь, доступная лишь богачам. Улучив момент, когда продавец отвернулся, Мазарин достала из сумки нож для бумаги, твердой рукой вырезала страницу с фотографией, свернула ее в трубочку и поспешно направилась к выходу. Никто ничего не заметил.
По дороге домой она задержалась у витрины антикварного магазина, где среди греческих амфор и статуэток в стиле ар-нуво были выставлены серебряные украшения и бронзовые фигурки. К каждой вещице прилагалась табличка: "Изделия из серебра. Античная
Греция и Рим", "Монета с изображением богини мудрости Афины в образе совы", "Римская монета. III в. до y. э.", "Серебряный цветок. Бирма, XVIII в.". Мазарин подумала о своем медальоне, который не походил ни на одну из этих вещиц и в то же время имел с ними что-то неуловимо общее. Возможно, печать веков?
На пороге дома в сумке у Мазарин внезапно ожил мобильник. На экранчике светился номер Кадиса.
- Алло?
В ответ послышался женский голос с легким иноcтранным акцентом.
- Кто ты?
Перепуганная Мазарин повесила трубку. Через несколько мгновений телефон снова зазвонил.
- Почему ты отключилась? Или ожидала услышать кого-нибудь другого?
Мазарин выключила телефон.
12
Прежде такого не бывало. В последнее время Сара Миллер перестала узнавать собственного мужа. На протяжении всей их семейной жизни она хвасталась подругам, что знает о Кадисе абсолютно все; ей было достаточно посмотреть в его глаза, чтобы понять, что идет не так и найти правильное решение. На этот раз все было по-другому. Супруги вот уже два месяца не занимались любовью, и вовсе не потому, что им этого не хотелось; если верить медицинскому заключению, которое Сара случайно обнаружила в кармане пиджака Кадиса, все дело было во временном функциональном расстройстве. Слишком много стрессов, слишком страшно стареть, слишком сильно хочется славы, слишком многого мы просим от жизни. Слишком большое, непомерное эго.
Он был таким сексуальным и пылким, таким чувствительным к радостям плоти! Эта неуемная, порой тираническая натура, подавлявшая всех, кто оказывался рядом, и способная полностью выплеснуться лишь в творчестве, должна была глубоко страдать. Несмотря на отчаянные попытки Сары разговорить мужа, Кадис искал убежища в молчании, виски и подготовке новой выставки. Его жене оставалось лишь смириться и оставить мужа в покое.
На выходных все было по-другому. В такие дни возвращался прежний великий Кадис.
Они ужинали с самыми близкими друзьями в славном кабачке на улице Помп. Это место давно превратилось в нечто вроде закрытого клуба для художников, поэтов и писателей, познавших славу в семидесятых: в те времена все они были молоды и отчаянно искали свое место среди меланхолической богемы постэкзистенциального Парижа. За ужином беседовали на одни и те же темы, рассказывали друг другу одни и те же истории, время от времени меняя их финалы. Было что-то на редкость изысканное в этих сборищах блестящих мыслителей, способных незримо переноситься на веселый Монмартр или на бульвар Монпарнас, в эпоху, когда на нем царил дух сюрреализма, или спускаться в катакомбы первородного искусства, во времена, когда ничего еще не было ни написано, ни сказано, ни переведено, ни спето и нарисовано.
В эту субботу телефон Кадиса зазвонил, как раз когда он наливал себе виски. Сара старалась не прикасаться к мобильнику мужа из уважения к его личному пространству, но на этот раз у нее не было иного выхода.
- Дорогой, тебе кто-то звонил, но говорить не стал, - сообщила Сара, когда Кадис вернулся в комнату.
- Дай-ка посмотреть. - Кадис отыскал в списке последний звонок. Номера Мазарин телефон не опознал. - Понятия не имею, кто бы это мог быть. Перезвонят, наверное.
Но никто не перезвонил.
Охваченная смутной тревогой, Сара дождалась вечера и украдкой набрала таинственный номер.
Ей не впервой было слушать напряженную тишину в телефонной трубке. Когда Сара была маленькой, ее отец, неподкупный судья, часто сталкивался с анонимными звонками, по большей части угрожающими. Поначалу она боялась их так же, как боялась темноты, но с годами научилась презирать жалких трусов, которым не хватает смелости даже представиться. Постепенно анонимные звонки сделались чем-то вроде забавного курьеза и заняли место среди прочих преданий семейства Миллер.
Нечто подобное повторилось в первые годы их совместной жизни с Кадисом. За живописцем увивалась целая свита моделей, художниц, поэтесс, революционерок-хиппи и женщин легкого поведения, с которыми Саре да и самому Кадису приходилось вести весьма изнурительную "войну". В арсенале хищниц имелись средства на любой вкус - звонки, взгляды, подмигивания, помада, тушь, записки, внезапные визиты и хитроумные ловушки, подстроенные с совершенно явными целями, которых никто и не думал скрывать. Впрочем, дальше алкоголя, травки и умных разговоров дело обычно не шло. То, что связывало Сару и Кадиса, было важнее и выше мещанского этикета, банальных измен, глупых предрассудков и излишних компромиссов. Они были плоть от плоти нового свободного Парижа, в котором умирали прежние стереотипы и рождалась новая мораль.
Но те времена остались далеко позади. Тогда они были восхитительно молоды, наслаждались славой и верили, что жизнь всегда будет безоблачно прекрасной. Теперь все было по-другому, или, по крайней мере, Саре так казалось.
Внешнее существование Сары, наполненное любимой работой и неувядающей славой, было по-прежнему блистательно, а ее глубинная внутренняя жизнь, та, что не проявлялась ни на одном негативе, из тех, которыми она занималась каждый день, целиком и полностью зависела от любви Кадиса.
И не важно, что голливудские звезды готовы умереть за фотосессию у Сары Миллер; и что самые уважаемые интеллектуальные издания умоляют ее о новых репортажах; и что один арабский шейх обещал золотые горы, лишь бы заключить с ней контракт. Больше всего на свете она хотела вновь сделать своего мужа счастливым, но понятия не имела, как этого добиться.
Каждый из них давно жил сам по себе, и с этим ничего нельзя было поделать. Их взлет напоминал бешеную скачку на неоседланных иноходцах, без уздечек и стремян. Дикие кони безжалостно сбросили седоков и ускакали прочь, оставив их валяться на земле. Волна триумфа сбила несчастных с ног и потащила на дно. Они тонули в омуте успеха.
С точки зрения публики, все было превосходно. С точки зрения Сары, происходило что-то странное, то, чему она еще не успела подобрать названия.
- Когда ты покажешь мне новые работы? - спросила она мужа, жевавшего оливку из своего мартини. - Я ужасно заинтригована.
Кадис притянул к себе жену и поцеловал в затылок, так, что по спине у нее побежали мурашки.
- Наберись терпения. Всему свое время.
- В последнее время ты стал... право, не знаю... спокойнее, что ли? Может, устроим ночную вылазку, как в старые добрые времена? Побродим по нашему кварталу, завалимся в какую-нибудь берлогу, где бедные студенты играют джаз, а потом...
- Я не хочу об этом говорить, Сара.
- Что ты имеешь в виду под ЭТИМ?
- Ты знаешь.
- Ты меня не так понял, милый. Мне просто хотелось немного погулять, развеяться.
Отстранившись от Сары, Кадис подошел к широкому окну, выходившему на проспект Фош. Вечерний Париж казался одиноким и угрюмым. Машины скользили по мокрому асфальту, разбрасывая повсюду блики от фар. Кадис думал о Мазарин. О ее босых ногах.
13
Мазарин повесила вырванную из книги фотографию овеянного дымом и пороком Кадиса над кроватью. Получилось неплохо, особенно если учесть, что прежде она никогда не украшала свою комнату картинками. Вооружившись кистью и акриловой краской, Мазарин окружила лицо учителя рамкой из черных и красных следов; чьи-то легкие ноги в упоительной сюрреалистической пляске выскочили за пределы фотографии и закружились по обоям. Это и было искусство. Холст и мазок. И душа. Насилие над девственной белой поверхностью. Мазок, другой, сотый. До и после. Лучшее и худшее, что есть в мире. То, чего нельзя нарисовать, не существует. Кажется, так сказал Кадис в прошлую пятницу, прежде чем начать раскрашивать ее спину?
Стоило Мазарин ощутить ласковое прикосновение влажной кисти, как все ее существо пронзала дрожь. За сеансом живописи неизменно следовал обряд омовения. Вода текла, бежала тонкими струйками, скользила по изгибам тела в поисках самого короткого пути.
С Кадисом Мазарин снова чувствовала себя маленькой девочкой, спокойной и счастливой.
Она и вправду помогала своему учителю. То, что рождалось в студии Ла-Рюш, совсем не походило на прежние работы Кадиса. Овладев техникой изображения ног, он мог расширить концепцию дерзновенного дуализма, заново открыть в себе художника-революционера. Кадис открывал новые горизонты. В мире существовали неисчислимые примеры "дуализмов"; при желании к ним можно было причислить любую вещь. Даже неодушевленные предметы и те поддавались новому осмыслению. Любая серая стена сдавалась при первом взмахе его кисти, превращаясь в холст.
Мазарин свернулась клубком в постели и стала думать о Кадисе. Вскоре она замурлыкала себе под нос на манер колыбельной "Я все, я ничто, мое "я" двоится". Кажется, так было у Фрейда?
Мазарин уснула.
Спустя несколько часов кто-то неслышно пробрался в прихожую зеленого дома.
Мутноглазый легко справился с замком, просунув руку в кошачий лаз. Он ходил по дому, выдвигал ящики, открывал коробки, озирался по сторонам, шарил в шкафах и на полках, листал книги, папки и альбомы. Вокруг бесшумно бродила сиамская кошка Мазарин, словно погруженная в гипнотический транс. Все было напрасно. Того, что он искал, на первом этаже не оказалось. Мутноглазый вовсе не был уверен, что оно сыщется в других частях дома; ему просто хотелось непременно что-нибудь обнаружить, опередить других и прослыть самым умным в глазах большого босса.
Мутноглазый уже начал подниматься по лестнице, когда сверху послышался голос:
- Мадемуазель?.. Иди сюда, киса. Плохая кошка. Бросила меня одну.
Это Мазарин звала свою любимицу.
- Так ты ко мне не поднимешься?
Тишина. Ни единого мяу.
- Ладно, я сама спущусь.
Мутноглазый едва успел спрятаться за дверь кухни, когда на верху лестницы возник изящный девичий силуэт. Сквозь тонкую рубашку просвечивало худенькое тело, гибкая талия и округлые бедра. "Ну что за прелесть", - подумал взломщик. Девушка наклонилась, чтобы взять на руки кошку, и Мутноглазый разглядел медальон между ее маленьких крепких грудей. Ему до ужаса захотелось к ним прикоснуться.
- Умница ты моя. - Мазарин подхватила кошку, чмокнула в нос и стала подниматься по лестнице.
14
Утром в понедельник Париж просыпался с большой неохотой. Латинский квартал оглашала симфония железных ставней, недовольных, что их поднимают в такую рань. Тротуары поливали из шлангов, отовсюду доносился запах кофе и свежих круассанов. Мазарин провела ужасную ночь и совершенно не выспалась. Девушке снилось, будто за ней кто-то следит. Комнату наполнял густой, словно наяву, запах горелого мяса. Кто-то огромный, грязный и жуткий навалился на нее, не давая вздохнуть. Чьи-то мутные глаза слепо шарили по комнате, разыскивая ее. Мазарин хотела закричать, но из пересохшего рта не вырвалось ни звука. Тогда она вскочила и бросилась вон из комнаты, но тут же рухнула на пол: ноги оторвались от тела. Едва закончился один кошмар, как тут же начался второй; теперь ноги таяли, как часы на картине Дали. Вслед за ногами стало таять все тело, и вскоре она растеклась по полу бесформенной лужей. Мазарин проснулась с первыми лучами солнца и долго валялась на смятых простынях. Не было ни взломщика, ни призрака, ни мерзкого запаха, ни мутных глаз.
Мазарин приняла душ и не спеша собралась. Перед тем как выйти из дома, она решила проведать Святую; подчиняясь ставшему ежедневным ритуалу, она дважды повернула в замке ключ, выдвинула ящик и вытащила на свет спящую красавицу.
- Здравствуй, Сиенна, - проговорила девушка, осторожно протирая стекло саркофага. - Знаешь что? Я, кажется, влюбилась. Да-да, ты не ослышалась: влю-би-лась. А в кого, не скажу. Это секрет.