Высказываю частное мнение, что Ласкового убила Система: халатность на всех уровнях медицинских учреждений УФСИНа. "А в "резинке" он сидел?" Такой информации у меня нет. Интересуется "резинками". Сообщаю, что "резинки" не выдуманы "злыми" психиатрами Кошкиного дома, они были заложены в архитектурный проект здания. С "резинками" Кошкин дом построили. "А вы в них заходили?" Еще бы! Смрад "резинок" гуляет со мной по миру. Говорю, что помещение больных в "резинки" унижает их человеческое достоинство (помните Элтона Трибасова с его истерикой против помещения душевнобольных даже в "стаканы"?).
Мент остается ментом. Следователь ловит меня на том, что Ласковый не состоял на учете в ПНД. Я этого не знал. Имеет ли это значение?
Неправильно записывает номер моей улицы: вместо 3-я – 13-я, вроде как я готов подписать неправильную информацию о себе, дабы скрыться от "правосудия". Я его неохотно поправляю. Неправильно записывает мой телефонный номер – не поправляю: он все равно знает правильный.
Далее следователь ксерит страницы моего паспорта, чтобы я не сбежал. Для него имеет большое значение, что я увольняюсь из Системы. Полагает, что Система отторгает меня, как виновного. Ему важно, что я разведен – нет смягчающих обстоятельств.
Притворно жмет мне руку: я знаю, тучи надо мной сгустились, и все будет зависеть от заключения "независимой" комиссии врачей.
Выйдя на весенний воздух, испытываю жгучее желание отнести дневник прямо сейчас на "Эхо Москвы" (весь допрос флешка с дневником лежала в моем драном портфеле).
09.04.12
Прихожу в Бутырку, чтобы дооформить увольнение. Получаю соответствующую запись в отделе кадров, после двухчасового ожидания Кати, которая всегда "у начальника". Мне правят ошибку, я больше не психиатор , а психиатр. В Кошкином доме по документам (трудовым книжкам, пропускам и т. д.) психиаторы и тирапевты.
В ПБ застаю Алексина, "трущего" с опером, чья фамилия на "о", о помещении кого-то с общего корпуса в психбольницу не по медицинским, а оперативным соображениям. Скоро таких "больных" в ПБ станет процентов десять.
Шеф, главная медсестра Ашанова, зам – Гордеева и фельдшер Дымов выслушивают мой отчет о посещении следователя. Шеф всех в шутку называет "фигурантами по делу Ласкового". Успокаивает: "Я разговаривал со знакомым патологоанатомом – ничего нельзя доказать".
Ухожу. Новый седовласый доктор Бутсов колет концом неразмотанной проволоки чей-то полутруп в коридоре прямо под образцом жалобы в Европейский суд по правам человека на стене. Не дожидаясь выяснения, жив человек или мертв, предоставляю доктора его работе.
Гербовую печать в трудовую так и не получил: главбух Бутырки вместо положенных 18 часов слиняла с работы в 17.00.
10.04.12
Главбуха нет и в 16.00. В бухгалтерии вообще нет гербовой печати! Ставлю ее в спецчасти. Готов рыдать от неопределенности своего будущего. Руководительнице бутырской расчетной группы тупорылой Афине Палладьевне (Ивановне) с ненавистью признаюсь в любви к тюрьме.
АПОЛОГИЯ. ПОЧЕМУ Я УШЕЛ
Перевод из I-го во II-е хроническое отделение лишил меня возможности вселять в больных пусть ложную надежду на пересмотр дела, получение в институте Сербского диагноза, освобождающего от уголовной ответственности, амнистию. Мой метод "горьковского Луки" спасал больше жизней, облегчал страдания, излечивал сильнее лекарств. Во II-м отделении все больные с диагнозами – обещать нечего. Система семи суточных дежурств в месяц не позволяет хорошо знать больных и как-то значительно влиять на их самочувствие.
В I-м отделении по договоренности с "авторитетами" во всех камерах были установлены почасовые дежурства самих больных, предотвращавших суициды. Во II-м отделении подобная практика стала невозможной, опять же из-за отсутствия рычагов позитивных экспектаций.
Я хотел быть честен перед собой: надоело! Сколько можно терять квалификацию в этом псевдомедицинском отстойнике?!
Мне кажется, что пройдут годы, и вот я, если только не посадят за "убийство" Ласкового, стану депутатом парламента и буду работать в комитете Госдумы по законодательству. И как-то в перерыве заседаний спущусь в буфет. Возьму кофе, отверну глаза во двор расслабить утомленное зрение. Кто-то тронет меня за рукав. Сначала вижу толстую человеческую лапу с наколкой перстня первохода на среднем пальце, далее – беззлобно улыбающееся лицо со сверлящими ледяными глазами:
– Доктор, вы меня не помните? Параноик Васюков, изобретатель уникальной беспилотной подводной лодки…
Мой взгляд панорамирует на его депутатский значок.
15.04.12
Мечты и страхи потом, а пока в светлый праздник Пасхи (так совпало) расщепляю "мойку", выщербливаю бритвенное лезвие. В точности повторяю, как видел не раз – это делают больные перед тем, как "вскрыться". Сижу в квартире на диване. Начинаю резать себе руки. Ужасно больно. Не хочется глубоко, а надо. Не хочу выпачкать ковер и бегу в ванную. Вид окровавленных предплечий пугает меня до омерзения. Плачу и режу, режу. Пилю руку. Мне нужен психопатологический анамнез: парасуицид, и я создаю его. Пусть теперь кто-нибудь докажет, что эту книгу писал вполне душевно здоровый человек. У меня и родной отец страдал маниакально-депрессивным психозом, а приемную мать мы частенько доставали из петли.
"Не мог осознавать фактический характер и общественную опасность своих действий и руководить ими в период, относящийся к инкриминируемому деянию".
Мысль моя задерживается: верно ли, что я "вскрылся" сейчас? Что ни говори, а 7 мая – хороший день.
Одно успокаивает: если меня в Кошкин дом привезут для СПЭКа, то посадят в камеру для бывших сотрудников (б/с). Задираю голову вверх – красный замок тюрьмы высоко вздымает круглые стены. Остается дописать, что все фамильные похожести в этой книге случайны. Кошкиного дома совсем нет. Сразу за "Пугачевкой" – серо-желтый пятиэтажный Кошкин дом, оплетен колючей проволокой, увенчан козырьком грязного прогулочного дворика. Уношу в себе, не могу расстаться с тобою! Ой, как же засранной "резинкой" дыхнуло! Уши же забило "Полетом валькирии", мелодией вызова, столь популярной в уфсиновских мобильниках.
20.04.12
День рождения моих племянников. На новой работе. Сижу у первого зама главврача. Скользкий, очкастый дядька, лет под пятьдесят пять. Перед ним моя трудовая книжка. Изучает. Входит главврач, ровесник зама. Лицо с портрета Дориана Грея перед его уничтожением. Смотрит робко, не садится. Зам главврача главному врачу с раздраженным повелением:
– Ну чего вы там мнетесь? Садились бы уж, что ли? – Главный врач садится на край потертого стула, ближнего к двери.
Не удивляюсь. Психушка – она везде психушка.
Вечером того же дня
Я купил водки, а инспектор Алексей, мой старый конфидант, припер из Бутырки двух телок. Одна – Леся, вторая – Оксана. У Оксаны ангиома больше ладони над правым глазом. Она кокетливо прикрывает ее челкой крашеных рыжих волос. Ангиома даже идет ей, подчеркивает индивидуальность. Обе "молодые" матери пьют и курят как лошади. Мы с Алексеем не отстаем. Не рискую взять себе Лесю. Она достается Алексею. Хотя, будучи старшим по возрасту, имею право выбора.
Я ебу Оксану на скрипящей полутороспалке, Алексей прет Лесю на диване. Обе бабы заводятся. Мой разум отлетает: ебу Оксану живую или мертвую? А ебал ли я ее мертвую? Нас с Алексеем и Лесей разделяет стол с недопитой водкой и закуской из пельменей и консервированных огурцов. Вижу взлетающую Лесину жопу. Знаю: она член как бы растирает. Герпес?
Без штанов и трусов, в сорочке, я дик. Оксана требует снять сорочку. Для начала я просто задираю сорочку, чтобы соприкасались мокрые животы – возбуждает. Но Оксана хочет, чтобы я полностью разделся. Расстегивает сорочку. Видит бинты, через которые проступают мои окровавленные движением самопорезы: двадцать пять на левой руке и – двадцать шесть на правой. На правом предплечье шрамы глубже – левой рукой сложнее было рассчитать силу, когда резался.
"Что это?" – без особого потрясения спрашивает Оксана, не переставая работать тазом. С дивана на меня смотрят еще четыре глаза.
"С кем поведешься – от того и наберешься!" – пытаюсь отделаться шуткой, одновременно подразумевая душевнобольных, медперсонал и инспекторов.
Пьем дальше. Инспектора говорят, что в тюрьме ходят слухи, будто бы я был знаком с уволенной за телефон главной медсестрой Сидоренко еще до моего поступления психиатром на Кошкин дом. Будто бы первого ребенка она родила от прежнего начальника тюрьмы, а второго – уже от меня. Чего в тюрьме еще придумают?
Утром следующего дня. Гуляю с дочкой (мне еще ее дают!). Она спрашивает: "Папа, а дети умирают во сне?" – "Нет, – отвечаю, – дети во сне не умирают. А почему это тебе интересно?" – "Мама сказала: "Хорошо бы умереть во сне, без мучений", – ответил мне маленький ребенок. "Мама права", – вздыхаю я.