53. ДОНЕСЕНИЕ В СТАВКУ
"Председатель. Соблаговолите продолжить ваш рассказ о последовавших событиях.
Хабалов. В воскресенье 26-го числа войска выступили и заняли, по обыкновению, все посты, которые полагались по расписанию. Оказалось, что им пришлось стрелять в толпу в разных местах. Волынцы стреляли в толпу на Знаменской площади и на Суворовском проспекте. Затем Павловский полк стрелял на Невском около Казанского собора. Затем, около четырех часов дня… Но я не могу доложить вам, господа, где и сколько стреляли… Нужно сказать, обстановка здесь была отчаянная!.. Я находился сам в здании градоначальства, и народу тут набилась целая куча… В этот день я уже о раздаче хлеба никаких распоряжений не делал. Около четырех часов мне сообщили, что 4-я рота лейб-гвардии Павловского полка, расквартированная в здании придворно-конюшенного ведомства и которая, как оказалось впоследствии, состояла преимущественно из эвакуированных, а численностью доходила до полутора тысяч человек, - что эта рота выбежала на улицу, стреляя вверх с какими-то криками, и толпится на Конюшенной площади, недалеко от храма Воскресения Христова. Запросив командира батальона по телефону, я получил сведения, что рота эта требует, чтобы увели в казарму остальных и чтобы не смели стрелять. Причем указано было, что сама рота стреляла во взвод конно-полицейской стражи. Это последнее мне показалось неверным. С какой стати будут стрелять по конно-полицейской страже? Потом выяснилось, что эта рота действительно взбунтовалась, требует, чтобы вернулись остальные роты в казармы и чтобы не смели стрелять по народу. Тогда я приказал командиру батальона принять меры к увещеванию, водворить роту в казармы, потребовать, чтобы офицеры ее были непременно на местах, так как, по моим сведениям, полученным по телефону, там было всего два офицера, а их должно быть не два, а много больше…
Я передал начальнику охраны полковнику Павленкову, чтобы он со своей стороны принял меры, чтобы это не разрослось, не разыгралось дальше… Кроме командира батальона и офицеров, приказал полковому священнику, чтобы он уговорил их, устыдил и привел к присяге верности и чтобы рота шла в казармы, а винтовки свои сдала. В конце концов, после увещевания батальонного командира и после увещевания священника, эта рота вернулась в свои казармы и винтовки помаленечку сдала. Но не все винтовки: 21 винтовка исчезла! Следовательно, исчезли, по-видимому, и люди с ними… Меня все время требовал военный министр, чтобы по телефону я ему сообщал, что делается в городе. Я по телефону и сообщал. Когда ему было сообщено вечером об этой роте, он потребовал сию же минуту полевой суд и расстрелять… Признаюсь, я считаю невозможным не то что расстрелять, но даже подвергнуть какому-либо наказанию человека, не опросив его хотя бы упрощенным судом, не осудив его… а тем паче предать смертной казни!.. Поэтому я потребовал прокурора военно-окружного суда Менде с тем, чтобы спросить, как быть с этой ротой, в которой первоначально было 800 человек: что с ними делать? "Несомненно, должно быть дознание, и только после дознания полевой суд". - "Ну, - я говорю, - это штука! Мыслимое ли дело - допросить 800 человек! Их в неделю не допросишь…" Я приказал начальнику моего штаба генералу Хлебникову, - а может быть, Чижевскому, - назначить целую следственную комиссию: было назначено пять человек с генералом во главе. А покуда я приказал, чтобы сам полк выдал нам виновных, дабы их арестовать… Первоначально предполагалось арестовать весь батальон и посадить здесь - в Петропавловской крепости, поэтому вечером поздно я вел переговоры с комендантом крепости Николаевым: найдется ли такое помещение, чтобы можно было арестовать такую массу. Когда же оказалось, что в действительности их не 800, а 1500 человек, то это оказалось просто физически невозможным, ибо не найти такого помещения. Ну, тогда я приказал арестовать хотя бы самых главных зачинщиков, приказал их допросить, - их было девятнадцать человек, и их препроводили в крепость.
Председатель. Их полк сам выдал?
Хабалов. Их выдало полковое начальство. Простите, я говорю: полк, но полков здесь, по существу, нет: здесь имеются запасные батальоны. Они по численности так велики, что превышают мирный состав полка в три-четыре раза. Так, в этой роте было 1500 человек, а во всем полку в мирное время 1770 человек. И таким образом, одна эта рота по числу людей почти равнялась полку мирного времени. Я хочу сказать, что те, кто находился в крепости, вовсе не были такие люди, которых завтра расстреляют, а это были люди, подлежащие суду… Затем, расстреляю ли я их или нет, - это вопрос, ибо до сих пор в своей жизни я, слава богу, никого еще не расстрелял; когда случалось, заменял каторжными работами на разные сроки… Но я отвлекся. Я хочу сказать, что вот уже это обстоятельство, это возмущение роты Павловского полка, уже одно оно показало, что дело обстоит неблагополучно. На следующий день войска должны были по тому же расписанию занять те же самые пункты…
Председатель. Простите! Это вы переходите к понедельнику. Но что же, генерал, вы сообщили о результатах в Ставку?
Хабалов. Да, совершенно верно. Спасибо, что напомнили. Конечно, я сообщил в Ставку. Сообщил следующее: "Не могу выполнить повеление вашего величества" и что беспорядки продолжаются. А я не могу… В штабе округа, если телеграмма потребуется, она должна быть.
Председатель. Прошу вас продолжать.
Хабалов. Словом, в Ставку я доносил несколько раз, и в окружном штабе есть несколько донесений, во всяком случае должны быть: там оттиски телеграмм сохраняются… Я государю доносил, что я ничего сделать не могу. В ответ на это я получил на следующий день извещение, что вместо меня назначается генерал Иванов… Так что на следующий день я уже не был главнокомандующим войсками округа.
Председатель. Это было двадцать шестого?
Хабалов. Это было двадцать седьмого.
Председатель. Простите, я прервал вас. Вы начали излагать события с утра, с понедельника.
Хабалов. Так точно. С утра, с понедельника, происходит следующее… Позвольте вернуться немножко назад: нужно сказать, что это несчастное распоряжение о том, чтобы употреблять в дело винтовку, было вызвано, между прочим, отчасти и тем, что кавалерия была вымотана. Она разгонит одну толпу - соберется другая! Словом, мотались непоеные лошади и некормленые люди, и они вымотались, выдохлись… Так вот, начинаю с утра. Утром я на своей квартире… дай бог памяти…
Председатель. Вы не устали, генерал? Может быть, сделать перерыв? Или воды дать?
Хабалов. Нет, благодарю. Воды не надо, я не нервничаю. Но при всем желании быть правдивым и последовательно рассказать то, что было, - это трудно сделать: потому что эти события - ведь это котел!..
Председатель. Пожалуйста, будем совместными усилиями разбираться…
Хабалов. Словом, по какому-то случаю утром… (Пытается припомнить.) Да, вот что такое! Ночью - еще ночью - сообщили про второй экипаж, флотский, Балтийский, - будто ночью он поднимает восстание. Ночью не могли меня дозвониться по телефону (учтите, что я приехал в три часа ночи, спал полтора-два часа). Утром, часов в шесть-семь, звонят по телефону из Волынского полка, командир батальона сообщает, что учебная команда этого полка отказалась выходить, что будто бы они убили своего начальника, а по другим сведениям, он сам застрелился перед фронтом, когда они отказались ему повиноваться… Ну, тогда я передал командиру батальона одно: "Постарайтесь… постарайтесь, чтобы это не пошло, не разгорелось дальше!" А сам отправился немедленно в дом градоначальника. Нужно сказать, что мой помощник, командующий войсками полковник Павленков страдает грудной жабой… вообще все офицеры, здесь находящиеся, - больные, а все здоровые - в армии, на фронте. И с утра в этот день полковник Павленков был не в состоянии явиться на службу. Поэтому я вызвал в градоначальство его заместителя, полковника Михайличенко, и сам поехал туда. Не успел приехать, узнаю, что, оказывается, к волынцам, которые стоят на улице и винтовок сдавать не желают, присоединяется рота Преображенского полка, а за ними и часть литовцев. Затем узнаю, что эта вооруженная толпа с присоединившейся толпой фабричных и других двигается по Кирочной, что она разгромила казармы жандармского дивизиона и уже громит помещение школы прапорщиком инженерных войск. Вслед затем получаю известие о том, что Окружной суд на Литейном разгромлен и подожжен. Литвинов, брандмайор, доносит по телефону, что приехал с пожарной командой тушить горящий Окружной суд, но толпа не дает, и он не в состоянии это сделать… Тогда беру - не помню какие - две роты, посылаю их туда, к Окружному суду, чтобы разогнать толпу или допустить пожарных для тушения пожара. Но и с этими ротами случилось то же, что и с остальными: ушли - и растворились, где они, что с ними - аллах ведает!.."
54. КТО ВИНОВАТ?
Напомню, что все, о чем рассказывает на предыдущих страницах генерал Хабалов, происходило уже после его смещения с поста главнокомандующего округом. Выходит, таким образом, что два дня он продолжал вести заведомо проигранную борьбу, уже не будучи командующим…
Впоследствии, вспоминая эти февральские дни, все, кто говорил о Хабалове, отзывались о нем неуважительно, даже презрительно: тяжелодум… неэнергичный… растерявшийся…
Бывший командир корпуса жандармов П. Курлов пишет:
"Командующий округа, генерал Хабалов, совсем не понимал опасности, угрожающей Петрограду".
Военный министр Беляев, который, как мы помним, еще совсем недавно канючил, умоляя выпустить его из тюремной камеры, на том же допросе показал, что, явившись на заседание совета министров и делая доклад о положении в городе, Хабалов "произвел тяжелое впечатление - руки дрожат, равновесие, необходимое для управления в такую серьезную минуту, по-видимому, утрачено".
О том же выступлении Хабалова на совете министров показывает князь Н. Д. Голицын:
"Он на меня произвел впечатление тяжелодума, очень неэнергичного, мало даже сведущего. А тут он совершенно растерялся".
Напомним, что в нагрудном кармане генеральского френча в то время уже лежала телеграмма царя, повелевающая "завтра же подавить беспорядки". Да, телеграмма была при нем, но он ее не огласил. Это подтверждается показаниями других арестованных - из тех, кто присутствовал на этом совещании.
Почему же не огласил?
Ведь "был полный смысл" огласить. Ведь этим, то есть приказом царя, с точки зрения военного, оправдывались принятые им жестокие меры. Я не сомневаюсь, что он действительно растерялся, что его "как обухом по голове хватило". Ведь он лучше, чем кто-либо, видел и знал, что происходит в городе. А тут - "завтра же"!
Меня нисколько не удивляет, что Хабалова бранят и поносят его сослуживцы, соратники и товарищи. Ведь он олицетворял собой ту силу, которая, по их мнению, могла спасти и лишь по растерянности, по неумению и по недостатку энергии не спасла тот строй, под сенью которого они жили и благоденствовали. Попросту говоря, он не оправдал их надежд.
Не может удивить и та оценка, какую дает Хабалову (опираясь на показания тех же людей) американский историк и публицист Харкэйв. Совсем недавно, в 1968 году, Харкэйв писал, будто "Хабалову не хватило ни оценки положения, ни плана контроля над массовым безобразием, ни способности помешать мелким толпам присоединяться к большим…"
Легко махать кулаками, да еще не своими, а чужими, через 50 лет после драки, во-первых; а во-вторых, какие маленькие и большие толпы имеет в виду заокеанский историк, когда никакой "толпы", ни "большой", ни "маленькой", уже не было, а была толпа всенародная, была Россия, весь русский народ - от последнего деревенского пастуха до министра земледелия, от рядового солдата-окопника до великого князя, командующего фронтом!..
Впрочем, что ж удивляться высказываниям американского историка, когда и наши недалеко от него ушли. Вот что писал о Хабалове известный советский историк П. Е. Щеголев (кстати сказать, бывший членом Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства):
"Этот неумный человек, производивший впечатление своей свирепостью и мнимой энергией, растерялся как последний прапорщик, когда стал во главе борьбы с растущим революционным движением. В его руках были верные правительству части войск, но он так испугался, что раз навсегда потерял веру в благонадежность каких-либо частей войск, а раз потерял веру, какое сопротивление он мог оказать…"
Повторяю: это пишет советский историк, в Ленинграде, в 1925 году. Думаю, что Щеголев смотрит на дело не объективно, а с тех же позиций, что и обиженные на Хабалова царские сановники. Почему же, спрашивается, неумный, почему растерялся, почему как последний прапорщик? И о каких, собственно, "частях войск" идет речь?
Эти части одна за другой разлагались и отпадали от того мощного и организованного человеческого массива, который еще два дня назад Хабалов имел основание обозначать как "вверенные мне войска".
Попробуем стать на минуту на место Хабалова, Представим себе его положение. Не успел узнать о взбунтовавшейся роте Волынского полка, сообщают, что к волынцам присоединяются преображенцы, то есть солдаты того полка, который особенно любил и которым особенно гордился Николай II, - ведь когда-то, еще будучи наследником, он командовал для ценза одним из батальонов этого полка. В тот же час к восставшим присоединяется рота Литовского полка. Сообщают, что ненадежен Гвардейский экипаж Балтийского флота. С помощью солдат вооружаются и идут к центру города рабочие…
Нет, как раз я думаю, что генерал Хабалов был и достаточно энергичен, и достаточно умен, - именно поэтому он и растерялся. Он понял, что революция становится - если уже не стала - всенародной, что бочка с порохом, на которую его посадили, взорвалась раньше, чем можно было ожидать.
Неумен был, или во всяком случае недальновиден, не Хабалов, а тот, кто посадил его на эту бочку, кто, поддавшись минутному страху или подсказке со стороны, дал распоряжение: завтра же подавить в столице беспорядки!..
Я много думал: почему же все-таки генерал Хабалов не огласил эту телеграмму на заседании совета министров, не показал ее даже военному министру, не сослался на нее в разговоре с представителем Государственной думы Родзянко, хотя "полный смысл" был сослаться.
Тут не забывчивость, конечно, и не растерянность сыграли роль. Мне кажется, что, пряча эту телеграмму в кармане мундира, не разглашая ее содержания, старый генерал, верноподданный трех русских государей, не о себе думал, а - сознательно или бессознательно - оберегал честь и доброе имя монарха.
Ведь еще жил, еще был так близок и жгуч в памяти народа день 9 января!..
Щеголев (как это ни удивительно) обвиняет Хабалова в том, что тот потерял веру в благонадежность войск. Да, потерял, и очень скоро. А вот Николай II этой веры не терял до последнего часа, он свято и слепо верил в благонадежность и преданность трону русского солдата. Но в чем же ему помогла эта его слепая вера? В том, что он, "не растерявшись", отдал приказание подавить беспорядки - сначала Хабалову, потом Иванову? Но ведь ни тот ни другой сделать этого, как мы знаем, уже не могли. Спасти положение могло только чудо, нужны были не Ивановы, не Хабаловы и не Корниловы, нужен был Наполеон. Но, как известно, падающие режимы никогда еще Наполеонов не рождали.
Не было духа борьбы в том лагере, где находился Хабалов.
Пытаясь объяснить крушение монархии и неизбежность надвигающейся революции, хорошо сказал на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии один из царских министров Н. А. Маклаков:
- Ни единого атома боевого в среде правительства не было.
Не было и не могло быть.
Хабалов сделал, по-моему, все, что мог, и даже больше.
Он пошел не только против народа, он пошел против собственной совести. Почему его "хватило обухом" приказание государя? Не только сроки ошеломили его: "завтра же"! Прочитав эту легкодумно-повелительную телеграмму, он понял, что прольется кровь, что крови будет много.
Русский генерал должен был отдать приказание русским солдатам - открыть огонь по русским же людям!
Почему-то мне кажется, что для него это было очень не просто. Ведь до сих пор он "никого еще, слава богу, не расстрелял…"
До получения телеграммы из Могилева он делал все, чтобы кровь не пролилась.
А как же "хабаловцы"? А как же пулеметы на чердаках и крышах Петрограда?…
Пулеметы были. Но кто их туда поставил, на эти крыши, с чьего ведома, по чьему приказанию? Знал ли о пулеметах Хабалов? На этот вопрос пусть ответит он сам.
55. ПУЛЕМЕТЫ НА КРЫШАХ