(Из ненаписанного романа)
…Голова разламывалась.
Кто-то протянул ему жестяную коробочку с пертусином. Он принял сразу четыре капсулки, запил их крепким холодным чаем. Но боль не утихала. Он понял, что, если нет возможности поспать, надо успокоиться, побыть хоть четверть часа одному. Вышел в коридор и сразу почувствовал: легче. Может быть, начал действовать этот дурацкий пертусин?
В накинутой на плечи шинели, - как носил когда-то в Ахалцыхе бурку, - шел по коридору. Тишина и безлюдье - будто и нет никого в этом огромном здании. Но - нет: за большой белой дверью бубнит мужской голос. Подошел, прислушался. Голос Беляева, военного министра. Диктует в телефон или адъютанту:
- Положение по-прежнему… по-ло-же-ние по-преж-не-му… продолжает оставаться… про-должа-ет оста-вать-ся… тревожным…
Едко усмехнулся, пошел дальше.
"То ли вы слово употребляете, достопочтенный Михаил Алексеевич? Может быть, не тревожное, а безнадежное?"
И, рассердившись на самого себя, резко открыл следующую дверь. Сразу повеяло морозцем. У распахнутого настежь окна у пулемета дежурили полулежа полковник Михайличенко и генерал Тяжельников.
- Здорово, братушки! - засмеялся Хабалов. - Это с каких же пор и почему полные генералы оказались у нас за пулеметами?
- А так что, ваше благородие, потому, - в тон ему ответил Михайличенко, - что рядовых пулеметчиков в наличии у нас нема. Это во-перьвых. А во-вторых, еще и потому, что для генералов в этом доме другого дела не находится.
- Скоро, я боюсь, генералов у нас будет больше, чем рядовых, - мрачно сказал Тяжельников.
- А пулеметов больше, чем патронов к ним…
- Ничего, ничего, - сказал Хабалов. - До Иванова додержимся.
- Простите меня, Сергей Семенович, - сказал Тяжельников, - но не верю я в этого Иванова. Чем он, скажите, лучше нас? И чем его солдаты надежнее тех?
Он кивнул на окно. И "те" словно услышали его. Над головой у генералов звякнуло, и на пол посыпались мелкие осколки стекла. Хабалов посмотрел. Стекло фрамуги ровно посередине было аккуратно пробито винтовочной путей.
- Так, - сказал он. - Все-таки постреливают!
- По Адмиралтейству постреливают, Адмиралтейство не отвечает.
- Полагаю, что это правильно, - сказал Хабалов. - Мы держим оборону. Задача - додержаться до Иванова. У того - батальон георгиевских ка-алеров, а главное - возможность двинуть хоть целую дивизию с фронта.
- А-а, - махнул рукой Тяжельников.
Следующая комната, куда заглянул Хабалов, была кабинетом товарища министра. Ковры, шкафы с зелеными шторками, большой письменный стол, над столом - портрет государя императора. У окна, выходящего в сторону Невского, подремывал у пулемета, согревая руки, как в муфте, в рукавах шинели, молодой, но уже обросший рыжеватой щетинкой солдат. Увидев генерала, он очнулся, стал выпрастывать руки из рукавов, хотел подняться.
- Сиди, сиди, ладно, - сказал Хабалов.
Но солдат освободился от пут, вскочил, вытянулся:
- Здравия желаю, вашество!
- Здорово! Почему один? Где напарник?
- Не могу знать, вашество.
- Как не можешь знать?
- Ушов.
- Куда ушел?
- По нужде ушов.
- Давно?
- Ну… не знаю… Мабуть, вже два часа.
- Утек, что ли?
Солдат дернул плечами.
- О, мерзавец!.. Ну, что у тебя тут? Тихо?
- Как тихо? Ходят усякие. Поют. Постреливают маненько.
- Не отвечаешь?
- Ни. Приказ был не отвечать.
- Правильно. Только уж если эти на штурм пойдут - тогда и мы откроем. Но, дай господь, может, и обойдется. Лучше бы, ты знаешь, без этого. Как тебе кажется?
- Так точно, вашество. Лучше без этого.
- Ты ел?
- Ни.
- Хлеб не получал?
- Где же? Сказали - нема.
- Маленько все-таки достали. Поди вниз, там у лестницы такая комнатка, вроде каптерки. Прапорщик Преображенского полка… не помню фамилии… Скажи: прислал командующий. Получить хлеба два фунта и чай с сахаром.
Солдат оживился, повеселел.
- Спасибо, вашество. А как же "максим"? - показал он на пулемет.
- У пулемета я пока подежурю. За пятнадцать минут обернешься?
- Так точно, вашество. Я швыдко…
Генерал позвонил по телефону адъютанту, сказал, что находится в кабинете товарища морского министра. В случае чего - пусть обращаются сюда.
Закутался как в бурку в шинель, прилег на диванчик у пулемета. За окном - солнечный зимний день, деревья Александровского сада, за ними - перспектива Невского, купола костелов и кирок, стеклянно поблескивающий большой черный глобус на башне дома, где помещается американская компания швейных машин.
Голова приятно кружилась. Может быть, пертусин так действовал?
"Только бы не заснуть… О чем же думать? Надеяться на приход Иванова? На чудо? Помоги, господи! Сотвори чудо… Но если чуда не будет? Иванов… какой он? Симпатичный… простой… из дерева тесанный. Но - не Суворов, не Кутузов и даже не Тьер. Государь его любит, потому и назначил. Иванов - крестный отец наследника… Николай Иудович… Дал же бог такое отчество такому человеку! Интересно знать, - что ж, и ему дан такой же приказ: "завтра же повелеваю"?.. Нет, братцы, теперь-то уж совсем не выйдет. А что выйдет и что будет? Вот это, что там, за окном, - разольется по всей России? Что ж, из окопов не уходят! Всегда ли, при всяких ли обстоятельствах? Ведь это государыня императрица - мудрая женщина - тогда же, на последнем приеме, сказала: "Вы можете уйти… а нам уходить некуда". Она умница, она видела, чувствовала, предчувствовала - то, чего мы не видели и не чувствовали. "О, что будет, что будет!" - сказала она, подняв глаза к небу. А ведь я, грешный человек, подумал тогда, что это обычная дамская истерика… О них, о них надо думать - не о себе! Как они там - в Царском? Ведь и наследник, и все девочки, великие княжны, и даже эта колченогая фрейлина Вырубова лежат больные. Удивляются - как могла проникнуть во дворец детская болезнь корь? А это наследник заразился в Могилеве от своих тамошних товарищей-кадетов. Я же их видел обоих - этих наперсников цесаревича. Постойте, когда же, где? Ах, да. На всеподданнейшем докладе, в ноябре, кажется. Иду к государю и вдруг слышу - оглушительный мальчишеский хохот… Открывается дверь, и долговязый матрос с подносом… на подносе чайный прибор и остатки молока в стакане… перешагивает левой ногой через порог, а правую поднять не может! Это наследник сидит на полу, держит его двумя руками за ногу и хохочет. И эти - кадетики - тоже заливаются. Один рыженький, в веснушках. А матрос дрыгает ногой, сердится и просит: "Алеша, оставь, не шали!.." Тогда же, позже… я уже кончал доклад, наследник, раскрасневшийся, вбежал в кабинет. Вбежал и как вкопанный… "Поздоровайся, Алексей". Шаркнул ногой, поклонился… отлично поклонился… по-военному… по-офицерски. "Ну, иди, не мешай нам". Он вышел, я говорю: "Какой большой стал наследник и какой красивый мальчик!" - "Да, но ужасный шалун… прямо не знаю, что с ним делать!.." А вот и Вера! Почему ты в этом бальном платье, Верунчик? Куда? На журфикс? К Занкевичам? Ах, да, да, я и забыл… Подожди, что-то надо сделать. Глупости! Что я без сапог - это ничего, это - пустяки, но что-то надо сделать. Ах, да - пертусин! Надо взять побольше пертусина. Но почему, скажи, в нашем моторе сидит князь Голицын? Здравия желаю, князь! Вера, ты куда?! Не тяни меня… мне душно… мне не поспеть за тобой. Почему на трамвай? Стой! Стой! Погоди! Вера! Он нас задавит… он звонит… он трезвонит… он сейчас наскочит на нас!"
Генерал очнулся. Вскочил. Помотал головой. Подхватил слетевшее с носа пенсне.
На большом письменном столе протяжно и коротко - по-всякому заливался телефон.
- Командующего округом вызывает Царское Село, - сказал сильный мужской голос.
"Фу… надо же… задремал… Царское вызывает! Государыня или, может быть, сам…"
Голос, который он сначала едва услышал, был женский. Слов не разобрать было - что-то чуть слышно попискивало в трубке.
- У аппарата Хабалов.
- Пожалуйста, позовите командующего.
- Я - командующий.
Внезапно голос на другом конце провода обрел силу:
- Прошу позвать к телефону командующего округом.
- Я у телефона.
- Папа?
- Кто это? Тата?
- Папочка! Милый! Я три часа не могу дозвониться. Я так за тебя волнуюсь. Почему ты в Адмиралтействе?
- Дочка! Я не могу объяснить тебе. Все хорошо. Не волнуйся. Все в порядке.
- А где Вера Павловна? Я десять раз звонила… никто не подошел.
- Она - в гостях. Не надо ей звонить…
59. КОМАНДИР КАЗАЧЬЕЙ БРИГАДЫ
…Доложили, что явился и просит о срочном свидании посланный от морского министра Григоровича.
Моложавый капитан 2-го ранга откозырял, назвался и не очень почтительно, скорее даже сердито вопросил:
- Имею честь говорить с военным министром?
- Нет… Я - Хабалов. А вот изволил пожаловать генерал Беляев, министр.
- Ваши превосходительства, у меня поручение от морского министра. Министр категорически требует, чтобы ваши войска немедленно освободили здание Адмиралтейства.
- То есть как - требует? А вы представляете себе характер задачи, которая перед нами стоит?
- Да, конечно. Задача ясна, характер ее благороден. Но дело в том, что со стороны восставших только что было сделано заявление, что если в течение двадцати минут ваши войска не очистят это здание, то по Адмиралтейству будет открыт огонь с Петропавловской крепости.
Не успел посланец адмирала Григоровича выговорить эти слова, как стекла в кабинете задребезжали от близкого орудийного выстрела.
- Вот… пожалуйста, - слегка побледнев, сказал сердитый моряк.
Генералы переглянулись, чуть-чуть вобрали головы в плечи, ожидая следующего выстрела. Но следующего не было.
Генерал Хабалов усмехнулся, извлек из кармана часы, щелкнул золотой крышкой.
- Полдень, - сказал он. - Это обычная двенадцатичасовая пушка. Холостой выстрел.
- Да, - сказал моряк. - А в двадцать минут первого заговорят уже не холостыми.
Времени для раздумий не было. Оставалось или отвергнуть ультиматум и тогда… Но что тогда? Погибнуть вместе с красой Петербурга - под развалинами прекрасной захаровской башни, под обломками иглы с золотым корабликом на ее острие? Или - наоборот - принять ультиматум и сдаться на милость победителей?
Кто-то из генералов (не Занкевич ли?) сказал:
- Нет, господа, о сдаче, я полагаю, не может быть и речи. Мое предложение: собраться в кулак и с боем пробиваться из города в сторону Царского Села.
- И что же при этом имея на вооружении? Сотню казачьих сабель, два орудия, восемь снарядов к ним и винтовки без патронов?
- Что думает командующий?
- Я думаю, - сказал, поднимаясь и поправляя пенсне, Хабалов. Он, действительно, несколько секунд раздумывал. - Я думаю, что с той ничтожной горсточкой и с теми припасами, какими мы располагаем, обороняться немыслимо. Шкурка не стоит выделки. Выйдет лишь кровопролитие, и кровопролитие безнадежное в смысле какого-либо успеха.
- Я держусь того же мнения, - сказал Беляев.
- Что же предлагаете?
- Распустить войска и разойтись.
- С оружием?
- Нет. Винтовки и пулеметы сложить в Адмиралтействе. Орудийные замки надежно спрятать здесь же.
- Имеются возражения?
Возражений не было. Занкевич, ни слова не сказав, вышел из комнаты.
Оставалось объявить о решении начальства солдатам и офицерам. И тут тоже никаких колебаний и возмущения не последовало. Через десять минут из подъездов Адмиралтейства по одному и парами стали выходить в Александровский сад люди в военной форме.
Беляев одним из первых уехал в автомобиле, не сказав куда.
Хабалов, облачившись в шинель, надев папаху, прицепив шашку, сидел в кабинете в кресле и думал:
"Капитаны покидают корабль последними…"
Через некоторое время он прошелся по опустевшему зданию. Спустился в первый этаж. И тут - ни души. И вдруг услышал гулкие шаги по каменным плитам коридора. Человек пять-шесть солдат с винтовками на ремнях шли ему навстречу.
Он остановился, хотел спросить: "Что? Почему с оружием?" Но его опередили:
- Кто такой?
Кровь ударила ему в голову.
- Во-первых, что за выражение? К кому ты обращаешься?!
Вперед выступил другой солдат или вольноопределяющийся:
- Интересуемся, кто вы такой, ваше превосходительство.
- Может быть, вы сначала скажете, кто вы такие?
- А мы - представители революционного народа… Революционный патруль.
И тут, сам не думая о том, что он говорит, Сергей Семенович Хабалов со спокойной добродушной усмешкой сказал:
- Ну, ладно, братцы. Если за вами такое право - отвечу вам. Я - генерал-лейтенант Казначеев, командир казачьей бригады. Нахожусь в отпуску. Прибыл из действующей армии…
- Документы имеются?
- Документы у меня дома.
- А как попали сюда - в Адмиралтейство?
- Попал самым обыкновенным образом - через двери. Искал своего старого товарища… еще по училищу… Михайличенко… полковника… Дома сказали, что он здесь. Приезжаю, и вот - пустые комнаты.
Солдаты негромко поговорили, и вольноопределяющийся сказал:
- Все-таки мы попросим вас, генерал, пройти с нами.
- Сделайте одолжение. Повинуюсь. Вероятно, это ваше право…
У дома градоначальника, напротив сада, стояло несколько автомобилей с красными флажками на радиаторах. В один из них попросили войти генерала. Рядом устроился солдат с винтовкой. Возле шофера сел вольноопределяющийся. Машина свернула на Гороховую, по Морской выехала на Невский и направилась в сторону вокзала.
- Куда вы меня этапируете, могу я поинтересоваться? - спросил Сергей Семенович с той же, противной ему самому усмешкой.
Вольноопределяющийся оглянулся:
- Не беспокойтесь, господин генерал. Выясним, и все…
"Фу, какая мерзость, - подумал генерал. - Почему я не сказал прямо, не назвал себя? Струсил? Нет, это не трусость. Это камуфляж. Á la guerre comme á la guerre".
Мотор поминутно взревывал клаксоном. Трамваи на Невском стояли. По мостовой - и к вокзалу и от вокзала - густо, как на ярмарке, валил народ. Больше, конечно, штатских, но и военных немало. И почти у всех красные банты - на груди, на фуражках, на шляпках.
Угол Невского и Садовой - произошел какой-то затор. Автомобиль окружили.
Кто-то с темным, почти черным, как показалось Хабалову, лицом, сделав из ладоней щитки, заглянул в кабину.
- Эй, товарищи! Кого везете? Что за птица?
Генерал сидел, упершись двумя руками в эфес шашки, и пристально смотрел в затылок вольноопределяющемуся. Тот приоткрыл окошко:
- Не выражайтесь, товарищ. Сопровождаем боевого генерала Казначеева. Фронтовик. Только что из действующей армии.
- Ура-а! - весело, во весь голос закричал тот же человек.
И толпа вокруг так же весело подхватила:
- Ура-а-а-а!!!
Сердце, как никогда раньше, гаденько подрагивало и постукивало.
"Выходит, правильно поступил. Ведь назови фамилию - тут же разорвали бы. Какое счастье, что не печатали в свое время в газетах мои портреты. А Вера и Тата еще сердились, обижались…"
Свернули на Литейный.
"Это почему же меня везут домой? Или на Выборгскую? Или в тюрьму… на Шпалерную?"
Еще густо дымились обугленные почерневшие развалины Окружного суда. Руины были оцеплены солдатами с красными повязками на рукавах. У дома, где он жил, где еще третьего дня ужинал с Верой, свернули на Шпалерную, миновали тюрьму и помчались к Смольному институту.
"Ну, вот… теперь понятно… Везут в Государственную думу", - с непонятным облегчением подумал.
Но чем ближе к Таврическому дворцу, тем гуще толпа, тем громче злобные выкрики… Солдаты, рабочие, студенты. Очень много женщин.
У Потемкинской улицы тоже стоят цепью какие-то силы порядка. Солдаты и штатские с красными повязками. Но - никого не сдержать. Только дали возможность кое-как проехать автомобилю во двор…
- Прошу вас следовать за мной, - сказал, открывая дверцу, вольноопределяющийся.
Когда генерал выходил из мотора, кто-то с силой ударил его в спину, он не упал, но у него слетело с носа пенсне, он с трудом подхватил его и поспешил за вольноопределяющимся к подъезду.
В Думе - такое же столпотворение, как и на улице. С делом и без дела снуют по коридорам какие-то люди. Женщины, солдаты, юнкера.
"Боже мой! Какой ужас! Какой позор! Юнкера Николаевского кавалерийского училища! С красными бантами!"
Три юнкера шли навстречу с какими-то девицами, и у каждого на груди или на фуражке алела розетка. Шли, смеялись и не ведали, что перед ними - бывший начальник их училища, легендарный Юпитер, о котором и поныне еще распевают в дортуарах училища шуточные куплеты.
Вольноопределяющийся сам не знал, куда нужно вести генерала. Ему объяснили - в Министерский павильон к комиссару Знаменскому.
Пришлось поблуждать по думским коридорам, прежде чем разыскали этот павильон. Хабалов переступил порог и остановился, даже слегка попятился. В большом помещении, по стенам и посередине, вразбивку, стояли стулья. На стульях - все лицом к двери - как во сне или в кошмаре - сидели десятки его знакомых. Борис Владимирович Штюрмер… камергер Лысогорский… генерал Вендорф… градоначальник Балк… министр народного здравия Рейн… командир корпуса жандармов Курлов… Сидели и молча смотрели на него. А навстречу ему шел высокий офицер с погонами подпоручика.
Вольноопределяющийся приложил руку к козырьку.
- Вот, господин комиссар… Обнаружили в Адмиралтействе.
- С кем имею честь? - обратился комиссар к Хабалову.
И Хабалов, то ли не соображая, что он делает, то ли постеснявшись своего конвоира, громко и солидно ответил:
- Я уже докладывал, подпоручик… Генерал-лейтенант Казначеев, командир Второй Казачьей бригады. В Петрограде в отпуску. В Адмиралтействе оказался случайно…
- Вы свободны, господин генерал.
Хабалов не удержался - на несколько секунд взгляд его остановился на тех, кто сидел за спиной комиссара и, молча, с удивлением, с укоризной, а кто, как ему показалось, и с ужасом, смотрел на него.