Уже лежа в просторной полупустой операционной (студенты находились пока где-то в другом месте), он удивился, какими толстыми – совсем "не детскими" – канатами и как крепко его привязывают. Сопротивляться он не собирался в любом случае, но эти путы были явно рассчитаны на какого-то очень страшного зверя… Неужели могли быть такие дети, которые заслуживали этих предосторожностей? Или их здесь так доводили?! Фурман попробовал представить себя на их месте: корчи, рывки, попытки укусить… Да. Кто знает, может, и с ним через каких-нибудь десять минут случится такой ужас? Как начнут долбить долотом без наркоза… Тут не только профессора, всех студентов перекусаешь.
Привязанного Фурмана накрыли с головой простыней, а сверху еще чем-то, более плотным, так что внутри стало совсем темно, но рот и нос попали в какое-то специально прорезанное окошечко – можно было дышать и прислушиваться. Хотя лучше, конечно, было бы сразу заснуть и проснуться, когда все уже закончится. Наркозу они пожалели…
Судя по шуму, в операционную ворвались студенты. Они окружили фурмановское ложе, и он из-под простыни узнал и тех двух кривляк (они продолжали отпускать громкие шутки во все стороны), и одну из добрых девушек – она мягко пыталась их сдерживать, но только разжигала еще сильнее. Другие будущие врачи громко беседовали вокруг о своих домашних делах, о купленных по дороге продуктах – точно перед накрытым столом, где затаившийся Фурман был одним из блюд… Наконец властный профессорский голос попросил всеобщего внимания – операция началась.
Профессорша заговорила на медицинском языке, описывая студентам фурмановскую болезнь и ее особенности. Некоторые слова были Фурману известны по больничному обиходу, и он, наверное, слегка задремал, потому что, очнувшись в какой-то момент, вдруг понял, что его нос и губы куда-то пропали, а на их месте находится что-то другое – какие-то странные тряпки – и там, в этих тряпках, что-то происходит, кто-то в них копается. Справившись с мгновенным испугом, Фурман догадался, что ничего у него не исчезло, ничего ему не удалили, а просто это так действует "заморозка".
Голос профессорши за покрывалом продолжал монотонно читать вводную лекцию, и, судя по отзывающимся на фурмановских щеках грубым движениям, снаружи приступили к изучению его отсутствующего носа с помощью трубочек. "Как бы они мне там не разворотили все на фиг, я ж ничего не чувствую! – забеспокоился Фурман, ощущая толчки на лице. Он незаметно пощупал кончики своих канатов. – А, ладно… Мне ведь даже говорить нечем".
Некоторые прилежные студенты задавали уточняющие вопросы, радуя профессора, а один из насмешников – видимо, когда до него дошла очередь заглянуть в трубочку, – громким шепотом удивился: "Ух ты-ы! Наташенька, дорогая, ты только посмотри, какие у него ноздри-то волосатые изнутри! Как же он дышит?" Все засмеялись, но Фурман спустя секунду застеснялся и обиделся. Он же не виноват в этом, вообще первый раз об этом слышит! А эти привязали его, делают с ним что хотят и еще издеваются. Даже рот нельзя закрыть им назло… Добрая Наташа, сдерживая улыбку, шепотом заступилась за Фурмана: "Прекрати, он же все слышит!" – "А он разве не …?" – "…" (Фурман горько усмехнулся.) – "…Нет, а что тут такого? Я серьезно: впервые сталкиваюсь со случаем, э-э, столь обильного обволошения [что-то на латыни]. ("Вот дурак-то".) Меня правда это заинтересовало с чисто научной точки зрения, как будущего медика, так сказать". – "А ты посмотри вечером в зеркало. У вас ведь в общежитии, наверное, есть зеркало, дорогой? Мне, как будущему медику, кажется, что твой […] (наверное, латинское название носа), с точки зрения обволошения, представляет гораздо больший интерес". Вокруг зафыркали, и профессор попросила уважаемых товарищей практикантов быть серьезнее. "Наташенька, позволь обратить твое внимание, как будущего медика, что я в некотором смысле представляю собой уже вполне половозрелую мужскую особь, – продолжал шептать посаженный в лужу шутник, – в расцвете сил, так сказать, а он – еще мальчик, поэтому меня это и удивило". – "Ладно, половозрелая особь, не мешай слушать", – отрезала Наташа.
"А кто вообще здесь может быть виноват? – печально думал Фурман. – Но если так уж по-глупому считать, то, наверное, папа – у него из носа волосы торчат. А я должен отвечать…"
Между тем из слов и постукиваний профессора вроде бы следовало, что операция будет проводиться вовсе не через нос, как предполагал Фурман, а через рот, тряпки и деревяшки которого были давно уже раздвинуты и распялены при помощи специальных зажимов. Главное, что уловил Фурман, это то, что дырка (под научным названием "устьице", т. е. проход для очистки левой носовой пазухи) будет проделана над каким-то верхним шестым зубом. (Если над ним будет дырка, то на чем же он тогда будет держаться?..)
– Ты меня слышишь? – почему-то спросила профессорша. До сих пор она ни к кому на "ты" не обращалась. Лишь со второго раза, обратив внимание на слово "мальчик", Фурман сообразил, что это, наверное, к нему. Он торопливо напрягся и не пойми чем издал нечленораздельный утвердительный сигнал. Но тут же весь покрылся потом: а вдруг он ошибся?!
– Хорошо, я убедилась, что ты меня слышишь. Сейчас я приступаю к операции. Благодаря анестезии ты не будешь испытывать острой боли. Но это не значит, что ты вообще ничего не будешь чувствовать. Ты, наверное, уже знаешь, что так не бывает – даже когда мы лечим зубы у стоматолога… Мне предстоит проделать достаточно серьезную и тонкую работу, поэтому для меня важно понимать, как ты переносишь операцию. Конечно, это не означает, что ты должен каждые пять минут взвизгивать от любого пустяка. Тебе следует знать, что никаких ужасов, ничего такого, чего не способен вытерпеть обычный нормальный ребенок твоего возраста, мы с тобой не собираемся делать. Поэтому постарайся терпеть и не мешать мне делать мою работу. В крайнем случае, если тебе станет совсем уж плохо, я разрешаю тебе тихонько застонать – на это я среагирую. Договорились?
– …Э-а-а, – покорно согласился Фурман, поняв, что больно все-таки будет.
Его несколько раз кольнули чем-то в верхнюю десну и на некоторое время оставили в покое, потом он уплывал куда-то под негромкое бормотанье и пришел в себя, когда строгий профессорский голос произнес слово "долото". "О, началось. Значит, и вправду долотом будут башку долбить! Господи, это же смешно…"
Последовавшие после короткого копошения удары Фурман ощущал просто как тупые сотрясения. Жаловаться, в общем-то, было пока не на что, хотя в голове все как-то муторно мутилось. Когда проникновение углубилось, ощущения сделались немного острее, но Фурман решил терпеть – до самого неизвестно какого конца…
– Приготовьте мне, пожалуйста, ложечку, – попросила профессорша голосом, в котором можно было различить привычную борьбу с утомлением.
"Ложечка. Что это еще за "ложечка"? – подумал Фурман. – Чайная ложечка, что ли?.."
– Мальчик, я опять к тебе обращаюсь. Я понимаю, что ты уже устал, но осталось недолго. Должна тебе сказать, что до сих пор ты держался просто молодцом. Я думаю, мои уважаемые коллеги, а также наши сегодняшние гости, студенты-практиканты, могут это подтвердить. – Все с энтузиазмом загалдели, и в механически дышавшей фурмановской груди виновато потеплело. – Пока можешь немножко отдохнуть…
Уважаемые коллеги! Я прошу вас сделать небольшой перерыв – благо, у нас есть такая возможность. К моему огромнейшему несчастью, мой возраст уже дает о себе знать: мне необходимо собраться с силами, прежде чем я продолжу. Да, да, я понимаю… Тем не менее все так и есть.
Но, чтобы не тратить попусту наше драгоценное время, давайте посвятим имеющуюся у нас в запасе пару минут тоже работе, хотя и несколько иного характера – работе ума. Не стоит удивляться, мои друзья, в нашей профессии это тоже немаловажно. Я собираюсь затронуть достаточно сложный вопрос, который может быть интересен особенно для тех из вас, кто по окончании нашего вуза, а это время уже не за горами, решит избрать профессию практикующего врача. Некоторые предпочитают говорить об этом как о призвании – и возможно, они не так уж и не правы… Вы можете делать удивленные лица, можете спорить, но я уже давно живу на свете, и для меня не секрет, что далеко не все из вас намерены сделать этот выбор. Нет, я не буду переходить на личности, это каждый сам для себя выбирает… Пожалуйста, не надо шуметь! Мы с вами не в аудитории… Я вообще начала говорить о другом. Все, тишина!
Общеизвестно, что главная и, по сути, единственная задача любого медицинского работника – это борьба с болезнью и облегчение страданий пациента. Собственно, в способности решать эту задачу и заключается уровень нашей профессиональной подготовки. Однако тут скрывается одна интересная вещь: вольно или невольно, но мы всегда подразумеваем, что врач борется с болезнью один на один. Пациент при этом является пассивной фигурой, он – как бы арена борьбы, исход которой от него самого зависит в очень малой степени. Конечно, я сейчас намеренно несколько заостряю эту позицию. В жизни она присутствует в более стертом виде и сопровождается массой всяких оговорок, но тем не менее я возьму на себя смелость утверждать, что это – общепринятая у нашей широкой медицинской общественности точка зрения, лежащая в основе неписаных канонов поведения врача.
Фурман стал потихоньку проваливаться в забытье…
– Возможна и другая точка зрения, при которой врач и пациент вместе, так сказать, на равных правах борются с общим врагом…
Фурман на какое-то время отключился.
– …Таким образом, желая помочь этому мальчику, который мужественно переносит довольно неприятные, надо признать, процедуры, я вынуждена буду пойти на определенные нарушения нашей врачебной этики. Вы, конечно, не должны подумать, что это является чем-то обычным в моей практике. Это именно исключение, которое я сегодня решила сделать.
В нашей медицинской среде действительно как-то не принято, чтобы врачи откровенно обсуждали с пациентом проблемы, связанные с его заболеванием. Я говорю именно о нашей стране, потому что за границей, где мне в последние годы была предоставлена возможность не только побывать, но и поработать в нескольких ведущих клиниках – во Франции и еще в других местах, – там с этим делом обстоит немного иначе. Насколько это целесообразно, мы сейчас, конечно, не имеем возможности обсуждать – не будем забывать, что мы здесь собрались, так сказать, по другому поводу. Но я считаю, что в каком-то смысле мы с нашим мужественным мальчиком, моим уважаемым пациентом, делаем одно общее дело. И я надеюсь, что моя откровенность поможет ему и дальше держаться так же хорошо.
Мальчик, я надеюсь, ты еще слышишь меня? Боюсь, наши скучные взрослые разговоры утомили его даже больше, чем операция…
…
– Да он уже давно спит! – ехидно предположил кто-то. Все облегченно рассмеялись.
Фурман на всякий случай пошевелил ногой, но вроде бы никто этого не заметил. Было непонятно, ждет ли профессорша, чтобы он опять подал голос, поэтому он решил подождать более четких указаний.
Шутливые предположения о его состоянии продолжали сыпаться.
– Ну-ну, друзья мои, давайте все же оставаться в рамках приличий.
Лично я думаю, он столько натерпелся, что ему пока не до сна. Мальчик, я права? Если слышишь меня, дай знак.
Стесняясь, Фурман коротко "акнул".
– Ну вот, видите, что значит опыт. Пока он меня не подводит… Итак, мальчик, теперь послушай меня внимательно. Я собираюсь, ни много ни мало, раскрыть тебе некоторые наши профессиональные секреты, чтобы ты был готов к тому, что нас ждет дальше. Мы уже проделали большую работу, которую можно считать предварительным этапом. Подробности я опускаю, чтобы не засорять твои мозги лишней информацией. Сейчас нам нужно будет как следует почистить твою носовую полость. Это необходимо сделать для того, чтобы в дальнейшем твой гайморит не так осложнял тебе жизнь. Возможно, во время чистки ты почувствуешь определенную боль. А возможно, и ничего не почувствуешь. Но я специально тебя предупреждаю об этом, рассчитывая на твою разумность и силу воли. До этого момента ты проявлял их в полной мере. Надеюсь, так будет и дальше. Поверь мне, в любом случае ничего страшного тебя не ждет. Ты уже мог в этом убедиться: никаких ужасов с тобой до сих не случилось. Просто в том месте, где мы сейчас будем работать, действие "заморозки", как вы ее называете, может проявляться немного слабее. Мне придется работать очень аккуратно, буквально по долям миллиметра, поэтому я рассчитываю на твою помощь. Я могу тебе сказать совсем откровенно: если ты вдруг начнешь дергаться, ты можешь каким-то одним случайным движением все испортить, всю нашу тонкую работу. И нам тогда, не дай бог, придется все начинать сначала, все переделывать. Я думаю, ни ты, ни я в этом не заинтересованы. Поэтому в наших общих интересах – сделать все, что нужно, сделать это хорошо и побыстрее закончить. Я отвечаю за свою часть работы, а от тебя потребуется еще немного терпения. Я уверена, что все у нас с тобой пройдет нормально, но на самый крайний случай, если уж почувствуешь, что тебе совсем невмоготу, можешь немножко постонать, как мы и договаривались, – я пойму и постараюсь что-нибудь придумать, чтобы тебе стало легче. Ты меня понял?
Фурман тихо и печально проревел из своей темной ледяной берлоги.
– Ну что ж, тогда вернемся к работе. Все, товарищи, наш маленький перерыв закончен! Прошу извинить меня за импровизированную лекцию, но мне этот вопрос представляется важным. Если у вас появится желание продолжить обсуждение, мы сможем вернуться к этому на нашем четверговом семинаре…
Эта их "ложечка" оказалась ужасно, безумно острой. Медленные, огненно-скребущие движения, совершавшиеся в буквальном смысле внутри черепа (казалось даже, прямо по мозгу), были почти непереносимы. Какой-то дикий, гадский, абсолютный, абсолютный кошмар – и не шевельнуться! Чтобы выдержать еще хоть сколько-нибудь эту пытку, Фурман намертво вцепился в свои перетяжки, влажные и скользкие от пота, и с такой силой напряг все свое никчемно-протяженное тело, мешающее ему терпеть – или наоборот, как раскоряченный якорь, удерживающее его от окончательного безумия, – что оно само собой стало – да нет, просто спеклось – в черный кусок угля, а вся жизнь, которая водилась в нем до того, тончайшим пылающим отрезком поместилась под ползущий и жгуче-выскребывающий ее до самого последнего донца кончик "ложечки"… "Я слышу, слышу, мой мальчик. Потерпи, осталось совсем чуть-чуть". – "Она не поможет! Не поможет!!! Не остановит!!!! О-О-О. ТЕРПЛЮ".
Выжил Фурман или нет – было уже все равно.
В палату он пришел на "своих" – плохо пригнанных – ногах, бережно поддерживаемый сестрой.
Все его чувства были выжжены, и смутно знакомые схематичные ходы больничной реальности – ничуть не изменившейся, в то время как его тело странным образом вернулось из безвоздушного и бесчеловечного космического приключения, – некоторое время вызывали в нем недоверие и слабую тошноту. Здешняя налаженная реальность казалась "подставленной", ненастоящей. Он машинально погрузился в "Отверженных" и в какой-то момент с удивлением осознал, что Мариус Понмерси, Жан Вальжан и даже инспектор Жавер с его навязчивой идеей – все они кажутся намного живее и ближе ему, чем механически бодрые соседи по палате, исчезающие один за другим без всякого следа, словно приснившись.
Между тем весна за облезлыми оконными переплетами набирала ход. Форточку стали дольше держать открытой, и с прохладным сыроватым воздухом из неподвижного больничного парка отдаленно доносился тревожный, "перелетный" запах воли.
Итак, все, что требовалось, было уже сделано. Пора было выписываться?..
Но нет, палатный врач, занявший авторитетное место тоже куда-то бесследно пропавшего Лисицына, решил ЗАОДНО избавить Фурмана еще и от небольших аденоидов.
Произошло это один на один. Фурман был опять крепко пристегнут к специальному креслу и, сидя лицом к окну, с каким-то отвлеченным волнением и радостью ждал встречи с болью. Никакая новая боль не могла быть большей, чем ТА, – а ТУ он уже вынес. И теперь ему было даже интересно, что может сделать с ним НОВАЯ.
Она оказалась очень короткой: две серии из двух резких движений, – но такой свежей, что при первой подсечке он громко вскрикнул, забрызгав фартук и защитные очки врача алой кровью ("Ничего, не беспокойся, это нормально!.."), а при второй – когда он уже знал, что сейчас будет, – его тело, несмотря на привязь, выгнулось в кресле мгновенной жесткой дугой…
* * *
Отходив в школу две последние предканикулярные недели, Фурман получил дневник с удивившими и огорчившими его отметками: из-за того, что он много болел, многие из них – и четвертные, и годовые – были просто снижены на балл, и он из нормального ученика вдруг превратился в троечника. По большому счету, это было несправедливо, и Фурман безнадежно обиделся на школу.
За миллион лет до нашей эры
Начались летние каникулы, но впервые за шесть лет Фурмана вроде бы решили не отправлять в пионерский лагерь. Врачи из Филатовской больницы мягко рекомендовали после операции некоторое время не рисковать: один случайный удар по лицу, и весь результат сложной работы может пойти насмарку; кроме того, и на взрослых членов семьи, и на самого Фурмана все-таки давило воспоминание о его прошлогоднем побеге из лагеря… Поэтому последнее слово родители оставили за ним. Желая избежать ответственности, Фурман тянул волынку и все откладывал ответ "на потом", а в наиболее острый момент принятия окончательного решения на семейном "совете" попытался скрыть свое душераздирающее нежелание ехать за рассудительным взвешиванием всех "за" и "против". Но, как видно, несколько переусердствовал, расписывая многочисленные и неминуемые опасности коллективной жизни, – и мама, не удержавшись, сделала ему язвительно-разоблачительное замечание. Фурман тут же слезливо взвился, в спор с готовностью влез Боря, и завязалась общая скандальная перепалка, конец которой положила предложенная миролюбивым папой и устроившая всех формулировка, что лучше все же прислушаться к мнению врачей…
Проблема заключалась еще и в том, что бабушка Нина находилась в Москве и могла поехать в Покров только недели через две. Но Фурман утверждал, что он найдет, чем заняться, и скучно ему не будет. Впрочем, выбора у родителей все равно не было.
К седьмому июня в Москве уже не осталось никого из ребят. Неинтересно повзрослевшая зелень прочно вписалась в городской пейзаж, и легкое весеннее ощущение беспричинного праздника незаметно растворилось в глубокой, с маревом, перспективе наступившего лета.
С утра Фурман, выполнив мамино требование, сходил в парикмахерскую, где знакомый ему с детства лысый мастер привычно обкорнал его под полубокс, потом помылся в ванной, немного почитал и – опять-таки исполняя данное маме обещание дышать свежим воздухом – собрался "куда-нибудь погулять". Дедушка стал уговаривать его пообедать перед уходом, но он отказался. Смутная цель прогулки неожиданно побудила дедушку вручить любимому внуку трехрублевую бумажку "на карманные расходы" (куча денег, если учесть, что самое дорогое мороженое стоило 28 копеек).
Радостно выкатившись из дома в легкой рубашке с коротким рукавом, Фурман в сомнениях дошел до угла и повернул обратно – утепляться. На улице оказалось совсем даже не жарко, хотя утром солнышко пригревало вполне по-летнему. У себя в комнате он мимоходом заглянул в зеркало: противно свежепостриженный – уши торчат, на бледном треугольном личике – странное беспокойное выражение, и синяя шерстяная олимпийка тоже сидит как-то криво – напялил ее прямо поверх рубашки, а она и без того уже тесна… – а, ладно, сойдет!