Рожденная на выжженных берегах Мертвого моря, эта книга застает читателя врасплох. Она ошеломляюще искренна: рядом с колючей проволокой военной базы, эвкалиптовыми рощицами, деревьями - лимона и апельсина - через край льется жизнь невероятной силы. Так рассказы Каринэ Арутюновой возвращают миру его "истинный цвет, вкус и запах". Автору удалось в хаотическом, оглушающем шуме жизни поймать чистую и сильную ноту ее подлинности - например, в тяжелом пыльном томе с золотым тиснением на обложке, из которого избранные дети узнают о предназначении избранной красной коровы.
Содержание:
Все армяне Иерусалима 1
Цвет граната, вкус лимона 2
Исход 2
Египетская принцесса 3
Попутчики 4
Гардель 5
Пепел красной коровы 6
Бабочка 7
Мое армянское лето 7
Приглашение к воскресной мессе 8
Гуантанамера 8
Закон кармы 9
Цитрус к Рождеству 10
Предчувствие синего 11
Венецианские фрески 11
Регтайм 13
В будущем году в Иерусалиме 14
Немного Вуди Аллен 15
Исполнение желаний 16
Ниночка 17
Условия игры 17
Волчок 18
Когда 18
Меня звали Эмма 18
Римские каникулы 19
Сангрия 19
Партия 20
Ах, эти прекрасные острова 20
Весенняя охота на куропаток 20
Глиняный петушок 21
Это потом 21
Племя 21
Встреча 21
Третье время 22
Не лучшее время для отстрела морских котиков 22
Маленькая Грета. Побег 22
Синопсис 23
Капричос 23
Элегия 23
Изгнание 24
Suerte 24
Чужой 24
Полная луна 25
Шедевр 25
Жажда 26
Маша и Медведь 26
В поисках розовой ящерицы 27
Утро одного дня 27
Стрептомицин 27
Рита Краузе 28
Правильная композиция 28
И реки не зальют… 28
Ева 30
Улица Дэгель Рэувен 31
Записки на подоконнике 32
Имитация 33
Ждите ответа 33
Канун последней субботы 34
Примечания 36
Каринэ Арутюнова
"Пепел красной коровы"
Рассказы
Хамсин
Тель-Авив год 5758 канун Судного дня
Когда полезешь на стену от духоты, мысли станут горячими и бесформенными, а кожа покроется волдырями, тогда, только тогда, отмокая в ванне, подставляя лицо тепловатой струе с привкусом хлора, только тогда, задыхаясь, пробегая, нет, проползая мимо летящего весело синебокого автобуса, это если "Дан", и краснобокого, если "Эгед", только тогда, вдыхая песок вперемешку с выхлопами бензина, ожидая очереди и отсчитывая дни, дни и часы, часы и секунды, кубометры и миллилитры дней, заполняющих двуногое пространство, с фалафельной на углу улицы Хаим Озер, не важно какого города, с пьяным негром-баскетболистом на заплеванной тахане мерказит , - утопая в чудовищном гуле голосов, распухающих в твоей башке кашей из "ма шломех, кама оле, иди сюда, шекель, шекель тишим", ты будешь плакать и метаться по залам и этажам, сбивая по пути флажки и заграждения, сжимая в руке билет, счастливый билет, вымученно улыбаясь свежевыбритому щеголеватому водителю с ласковыми, как южная ночь, глазами гуманоида, только тогда, вздрагивая от толчка и треска, и даже тогда, взлетая в воздух, мешаясь с красными и белыми кровяными тельцами вашего соседа, изрыгая последнее - ох, нет, матьвашу, нет, - выблевывая свой мозг, селезенку, утренний кофе, музыку мизрахи , надменную мину ваадбайта , неотправленное письмо, невыгулянную собаку, просроченный чек, добродушный и неподкупный лик банковского клерка, неприготовленный обед, неизношенные еще туфли, не успев порадоваться неоплаченным кредитам и вдумчиво взглянуть в ставшее красным небо и не вспомнить лиц, обещаний, клятв, родильной горячки, всех рожденных тобою или зачатых, возносясь в сферы, называемые небесными, и взирая на массу сплющенных, воняющих горелой резиной, вздувшихся, только тогда, не ощущая ни голода, ни жажды, ни страсти, ни вины, оставив свое либидо и свое эго там, на заплеванной тахане, с маленьким эфиопом, похожим одновременно на кофейное дерево и на китайского болванчика, и с бесполезными мешками и сумками, с прекрасной бесполезной дешевой едой с шука Кармель - пастрамой, апельсинами, связками пахучей зелени, орешками, коробками маслин, плавающих в затхлой соленой водице, раздавленными куриными потрошками, слизью и кровью, вонью, мухами, истекающей медом баклавой на липком лотке белозубого араба, враз лишаясь оболочек, каркаса, цепей, застежек, ощущая ватный холод в ногах, улыбаясь застенчивой улыбкой невесты, самоотверженно сдирающей с себя капрон и креп-жоржет, натягивая развороченное чрево блудницы на остов последнего желания, отдаваясь с жаром и спешкой деловито сопящим архангелам, - вот Гавриил, а вот - черт знает кто еще, - мешая ультраортодоксов и хилоним, кошерное и трефное, прикладывая ладонь к выпуклости над лобком, заходясь от невыразимого, ты станешь следствием и судом, поводом и причиной, желанием и пресыщением, - возносясь уже чем-то эфемерным, освобожденным от веса, пола, правды, вранья, счетов за коммунальные услуги, диагнозов и приговоров, споров и измен, ты станешь аз и есмь, алеф и бет, виной и отмщением, искуплением и надеждой, семенем и зачатьем, победой и поражением, ямбом и хореем, резником и жертвой, - чаша весов качнется вправо, - раздирая рот и хватая пальцами воздух, ты будешь корчиться в потугах, выталкивая смятым языком Его имя, - под визгливое пение ангелов - далеко, очень далеко от вздыбленного хребта улицы Арлозоров и русского маколета на углу Усышкин, от лавки пряностей с запахом гамбы и корицы до куриных крылышек и четвертей, от маклеров и страховых агентов, от пабов и дискотек, от сверкающего центра Азриэли до бесконечной улицы Алленби, прямо к морю, к вожделенной прохладе, - остановка шестьдесят шестого и пятьдесят первого по дерех Петах-Тиква, - ты станешь глиной и дыханием, творением и Творцом распахивая несуществующие крылья на несуществующих лопатках, продираясь сквозь страшную резь от невообразимого света под истошный вой "Шма Исраэль", ты вздрогнешь от чистого звука шофара, - в иссохшем сиротском небе загорится первая звезда и прольется дождь.
Все армяне Иерусалима
Чудо, конечно же, происходит. На фоне совершенно обыденных, казалось бы, вещей. Допустим, звонит телефон, и взволнованный женский голос сообщает, что все армяне Иерусалима. И все евреи у Стены Плача. Они тоже молятся. Да еще как! И, представьте, это работает.
Я совершенно нерелигиозный человек. Но что-то такое… Вы понимаете.
Что-то такое безусловно есть. Когда, допустим, веселый молодой врач разводит руками и сообщает, что надежд, собственно, питать не следует, и советует готовиться. Все, разумеется, бледнеют, хватают друг друга за руки. Мечутся по тускло освещенным коридорам.
Готовьтесь, милые мои, - бодро говорит врач и, потирая ладони, уносится дальше, по своим неотложным делам, - там, впереди, маячат и лепечут другие, - лепечут, заламывают руки, пытают назойливыми расспросами, - готовьтесь, - он рассеянно улыбается и летит дальше, оставив вас практически в пустыне - без капли воды, без молекулы веры - оседать на пол, хвататься за холодные стены, щупать ускользающий пульс.
И тут случается чудо. Из буквально какой-то ерунды. Кто-то кому-то звонит - просто набирает номер, и звонок раздается у самой Стены, - ну, еще не вполне так, - допустим, кто-то едет в автобусе, следующем по маршруту Ор-Йеуда-Иерусалим либо Тель-Авив-Хайфа, и раздается какая-нибудь "Хава Нагила" либо "Турецкий марш", - немолодая женщина с грудой пластиковых пакетов, набитых дребеденью вроде слабосоленой брынзы, пары куриных растопыренных ног, банки хумуса, коробки кислых маслин, долго роется в сумочке, во всех кармашках и потайных отделениях - сыплются просроченные билеты, крошки вчерашнего печенья, смятые кусочки фольги, - але, - але, - вы еще мечетесь по коридорам, а чудо уже начинается, допустим, на автобусной остановке неподалеку от шука, - передайте, скажите, - задыхаясь просит немолодая полноватая женщина в нелепо скособоченной шляпке, - в Иерусалиме осень, но нет запаха прелой листвы, - передайте, скажите ему - все армяне Иерусалима, - неужели все? - спрашиваете вы, - ну, почти все, - они молятся, - а евреи? - они тоже молятся - каждый на своем месте.
И вы летите домой - дорога от метро занимает минут десять, - пока вы вспарываете ключом замочную скважину и хватаете телефонную трубку, которая не умолкает ни на минуту, потому что все армяне. Иерусалима, Москвы, Копенгагена, и все евреи - они буквально сговорились, ни на минуту не оставлять вас в покое, наедине с жизнерадостным врачом, подписывающим приговор, - глупости, - говорят они, кричат наперебой - вай мэ, ахчик, что знает врач? что вообще знают врачи? - глупости, - бормочете вы, обнимая подушку, впервые проваливаясь в сон, в котором впервые - не бесконечные узкие коридоры с холодными стенами, а, допустим, набирающий скорость самолет и стремительно расширяющееся пространство.
Цвет граната, вкус лимона
Женщина похожа на перезрелый плод манго - она мурлычет мне в лицо и мягко касается грудью, - не зажигай свет, - бормочет она, увлекая в глубь комнаты. В темноте я иду на запах, чуть сладковатый, с экзотической горчинкой. Вы бывали когда-либо в апельсиновом пардесе? Сотни маленьких солнц под вашими ногами - они обращены к вам оранжевой полусферой, но стоит нагнуться и поднять плод, как покрытый седовато-зеленым ворсом цитрус начинает разлагаться в вашей руке, и сладковатый запашок гниения преследует до самого утра.
В окно врывается удушливая ночь с белеющим во тьме лимонным деревом. Каждое утро я срываю по одному лимону. Признаться, я и мечтать не смел о подобном чуде.
В той стране, откуда я прибыл, лимоны не растут на деревьях. Они лежат в ящиках, заботливо укрытые от морозов.
Я срезаю тонкую кожицу и вкладываю в рот моей гостьи ломтик лимона. Женщина-манго смеется и из рук моих Божий дар. Это добрый знак. Она не отшатывается, а молча, как заговорщик, вбирает мягкими губами ломтик лимона и нежно посасывает его вместе с моим пальцем. Я ощущаю жало ее языка, мне горячо и щекотно. Женщина ведет меня по запутанному лабиринту толчками и касаниями. Сегодня я решил быть ведомым. Легко даю снять с себя одежды и медленно обнажаю ее, слой за слоем. Легким нажатием ладони задаю темп и направление. Женщины ночи щедры и любвеобильны.
Мои соседи - жалкий сброд на окраине восточного городка, они скупают краденое и режут кур на Йом Кипур. Дети их красивы. Это дети от смешанных браков - тут парси перемешались с тайманим, а марокканцы с поляками. Все плодится и размножается на этой благословенной земле. От брит-милы до бар-мицвы один шаг. Здесь нет декораций, только тощие египетские кошки у бомбоубежища, скудная эвкалиптовая рощица. За ней четыре действующие синагоги, по две для сефардов и ашкеназим, и опутанная проволокой военная база. Чуть поодаль бейт-кварот, пустынное густозаселенное кладбище со скромными белыми плитами.
Все здесь и сейчас, плодитесь и размножайтесь. У них грубые лица и крепкие челюсти. Они разделывают жен на купленных в кредит матрасах, раскладывают их добросовестно и неутомимо после обильно приправленной специями пищи, которая варится и жарится в больших котлах. Они зачинают ангелоподобных младенцев. Они провожают субботу и встречают ее с первой звездой. Так поступали их деды и прадеды. Вот женщина, вот мужчина, - треугольник основанием вниз накладывается на другой, вонзающийся острием в землю. Ее основание вселяет уверенность в меня. Она становится на четвереньки, поблескивая замшей бедер и пульсирующей алой прорезью между, - соединенные, мы напоминаем изысканный орнамент либо наскальный рисунок, - мне хочется укрыться там, в их бездонной глубине, и переждать ночь.
Комната, в которой я живу, заполнена призраками. Говорят, не так давно здесь жила русская женщина, проститутка. Все местное ворье ошивалось у этих стен, - на продавленном топчане она принимала гостей, всех этих йоси и хескелей. Переспать с русской считалось доблестью и хорошим тоном. Низкорослые, похожие на горилл мужчины хлопали ее по заду и кормили шаурмой, и угощали липкими сладостями ее малолетнего сына, маленького олигофрена, зачатого где-то на окраине бывшей империи, и совали шекели в ее худую руку. Женщина была молода и курила наргилу.
Я слышу хриплый смех, вижу раскинутые загорелые ноги. По субботам она ездила к морю и смывала с себя чужие запахи, потом долго лежала в горячем песке, любуясь копошащимся рядом уродцем, и возвращалась к ночи, искривленным ключом отпирала входную дверь и укладывала мальчика в постель. Обнаженная, горячая от соли и песка, курила у раскрытого окна - что видела она? лимонное дерево? горящую точку в небе? мужчин? их лица, глаза, их жадные, покрытые волосами руки? Наверное, ей нравилось быть блядью. В этом сонном городке с бухарскими невестами и кошерной пиццей, с утопающими в пыли пакетами от попкорна и бамбы. Иногда она подворовывала в местном супермаркете, так, по мелочи. Нежно улыбаясь крикливому румыну в бейсболке, опускала в рюкзак затянутое пленкой куриное филе, упаковку сосисок, банку горошка, шпроты, горчицу, палочки для чистки ушей, пачку сигарет. Мальчик канючил и пускал слюни. С ребенком на руках и заметно округлившимся рюкзаком выходила она из лавки. Мадонна с младенцем.
В Тель-Авиве ей, можно сказать, повезло. Маленький горбун встретился на ее пути, на углу Алленби-Шенкин, - искусство, омманут, - закатывая глаза, пел марокканец из Рабата жилистой гортанью, повязанной кокетливым платком. О, он знал толк в красоте, в цвете и форме, объеме и пропорциях. Искусство для него было - фотокарточки с голыми девушками в разнообразных сложных позах, женщина была для него диковинным цветком с наполненной нектаром сердцевиной. Установив мольберт посреди офиса, крохотной комнатушки в полуразрушенном здании на улице Левонтин, он наслаждался искусством. Над каждой позой работал часами, словно скульптор, - разворачивая модель покрытыми старческой гречкой костистыми руками, - приближая напряженное лицо, задерживая дыхание, наливаясь темной кровью. Он не набрасывался на истомленную ожиданием жертву, о нет, скорее, как гурман в дорогом ресторане, наслаждался сервировкой, ароматом, изучал меню. Выдерживая паузы, подливая вино, пока со стоном и хрипом, взбивая пену вздыбленными во тьме коленами, она сама, сама, сама.
Женщина ночи не отпускает меня. Тело ее покрыто щупальцами - они ласкают, укачивают, вбирают в себя, - у нее смех сытой кошки, тревожный и чарующий. Смеясь и играя, мы перекатываемся по топчану. Вином я смазываю ее соски, и она поит меня, покачивая на круглых коленях. Призрак белоголовой мадонны с младенцем там, на обочине дороги, за лимонным деревом и свалкой, тревожит и смущает. Она протягивает руки и бормочет что-то несуразное на славянском наречии, таком диком в этих краях, - пить, пить, - шепчет она, - ее ноги в язвах и рубцах, а сосцы растянуты, как у кормящей суки, - пить, - просит она без звука, одним шелестом губ, - завидев мужчину, она кладет дитя на землю и привычно прогибается в пояснице. У женщины ночи терпкий вкус и изнуряющее чрево. Еще несколько мгновений она будет мучить и услаждать меня, под заунывные и вязкие песнопения Умм Культум и причитания сумасшедшей старухи из дома напротив.
Исход
Вы чувствуете? нет, вы чувствуете атмосферу? - это особая атмосфера, - шабат, понимаете? - тон собеседника из вопросительного стал угрожающе-восторженным, фанатично-восторженным, что ли, - он обвел пустеющую на глазах улицу торжествующим взглядом и склонил голову набок, - казалось, еще минута, он зальется соловьиной трелью, - это было мгновение немого восторга перед опустившейся на многогрешную землю красавицей-субботой.
Опьяненная внезапно осознанной миссией, я поспешила к дому. Еврейская женщина, очаг, свечи, - кто, если не я?
А мы тут за крысой гоняемся, - в глазах шестилетнего сына сверкал охотничий азарт, - из ванной комнаты раздавался топот, сдавленные крики и глухие удары об стену, - вот, нет, - да вот же она! - каким-то непостижимым образом несчастная крыса очутилась в барабане стиральной машины, - я взвизгнула и мигом взлетела на диван, - ведь никто и никогда не объяснял мне, как поступила бы в подобном случае настоящая еврейская женщина, хранительница домашнего очага.
Мы сели к столу часа через два, взмыленные и порядком уставшие. Выпущенная на свободу крыса победно вильнула голым хвостом и юркнула в небольшое отверстие, изящно закамуфлированное розовой плиткой.