8
Весь класс облетела невероятная новость, что Лиза Непомилуева не будет носить октябрятскую звездочку. Дети не интересовались, почему она отказалась от значка, зато на переменах обсуждали, кому теперь достанется заветное Лизино сокровище. Некоторые девочки льстиво поглядывали на Татьяну Петровну, а мальчики старательнее обычного писали в тетрадях буквы и читали слова в букваре, однако лучшую учительницу Бауманского района занимали иные мысли.
Утаить дело от школьного начальства не удавалось. Уговорить упрямую хромую старуху и ее безвольную, чем-то напуганную сестру – тоже.
– Господи, Таня, этого нам только не хватало! – воскликнула директор школы, обхватив голову руками, когда Татьяна Петровна рассказала о том, что случилось в классе.
Заперевшись в кабинете с учительницей, директор листала документы Лизы Непомилуевой, которыми была так поражена и растрогана полгода назад.
Медицинская карта, копия свидетельства о рождении, копия судебного решения о назначении бабушки официальным опекуном. Здесь было что-то не так, что-то непонятное и неприятное, и, еще не зная, чем все окончится, директор почувствовала острую тоску и сожаление, что приняла ребенка в школу. Под любым предлогом она всегда старалась не брать детей из неполных семей – ее школа была образцом благополучия, и только такая школа могла дать детям достойное образование. Что ждет теперь школу? Проверки из роно, райкома партии, горкома, вызовы, разбирательства…
– Ты отца найти не пробовала?
– Как? – спросила осунувшаяся Татьяна Петровна. – Брак не был зарегистрирован.
– А бабушки где работают? – В голосе у директрисы послышалась слабая надежда.
– Одна нигде, она инвалид, другая – гардеробщица в иностранке.
– Господи, куда я только смотрела? – быстро заговорила директор, расхаживая по кабинету и нанизывая одно предложение на другое. – Затмение какое-то нашло. Давай еще раз вызовем обеих бабушек. Поговорим все вместе в моем кабинете. Припугнем судом. Надо постараться их расколоть. Одна из них точно вменяемая.
Однако разговоры с Лизиными воспитательницами ни к чему не привели. Баба Шура прийти в школу отказалась, сославшись на больную ногу, и не согласилась ни на встречу у себя дома, ни на разговор по телефону, а баба Аля – бледная, трясущаяся – вела себя чрезвычайно странно и говорила совершенно несуразные вещи про внученьку, которая сама решила не носить звездочку, и идти против ее воли она не может.
– Да при чем здесь вообще звездочка? – вскипела директриса. – Как вы не понимаете, что если уже в первом классе девочка отказывается подчиняться школьным правилам, то в восьмом она забеременеет?
И не удержавшись, в сердцах добавила:
– С ее-то наследственностью.
Баба Аля охнула, и взгляд у нее сделался бессмысленным.
– Пишите заявление, бабуля! – приказала директор, почти наверняка уверенная, что писать что-либо старая женщина побоится.
– Я… уже написала, – еще более виновато и потерянно пролепетала баба Аля, доставая из потертой дерматиновой сумки с двумя ручками листок, над которым трудилась все утро ее сестра.
– Мягко стелет, да жестко спать, – процедила директор, когда старушка, не чуя под собой пола, бочком, пытаясь сохранить елейную улыбку на лице, выскользнула за дверь. – Ребенка надо немедленно спасать.
Но слова, которые могли бы хорошо прозвучать где-нибудь на совещании в райкоме, совершенно нелепо отдавались в разговоре с Татьяной Петровной.
– Я не знаю, обратиться в комиссию по делам несовершеннолетних, что ли, – раздраженно сказала директриса и закурила. – Я не понимаю тебя, Таня. Чего ты ждешь? Это твое упущение. Да к тому же ты еще назначила ее старостой.
– Ее выбрали дети.
– Ты это будешь в роно объяснять. Или забыла, как разогнали вторую школу на Ленинском?
– Я к тебе не напрашивалась, – выпрямилась Татьяна Петровна.
– Ой, Таня, только не обижайся, – поморщилась директриса. – Ты должна меня понять. Отдуваться за все мне придется, и моя голова полетит первая. Ты как пришла, так и уйдешь. Даже выговора не получишь. А для меня эта школа – все. Ты должна уговорить девочку. Тебя она послушает.
Татьяна Петровна пробежала глазами заявление.
– Извини меня, – сказала она тихо. – Но я не буду. Я против того, чтобы детей насильно загоняли.
Некоторое время директор недоуменно, раздосадованно, обиженно смотрела на учительницу, с которой когда-то они заканчивали потемкинский пединститут.
– Но ведь это же ее загоняют, – произнесла она отчетливо по словам, как будто диктовала диктант. – Что может понимать и решать ребенок в семь лет?
– В восемь. И очень много.
– Что же, если вы решили загребать жар чужими руками, Татьяна Петровна, – заговорила после недолгой паузы директор задумчиво и негромко, точно обращаясь к самой себе, а не к оступившейся учительнице, – придется поговорить с девочкой мне.
9
Лиза провела в кабинете у директора почти час. С ней говорили то терпеливо и мягко, то чуть ли не начинали кричать, ей читали лекцию, угрожали, ее жалели и сочувствовали, ей льстили и хвалили за необыкновенные способности, красивую внешность и нарядный бант. Ее расспрашивали про мать и отца и говорили, что никогда бы родители не позволили темным недобрым старухам диктовать свою волю и как огорчились бы они, если бы узнали, в какую беду попала их маленькая дочь. А девочка молчала. Спокойно и бесстрастно она смотрела на хорошо одетую, ухоженную темноволосую женщину, которую боялась вся школа и которая теперь из кожи вон лезла, пытаясь подобраться к детской душе, и женщина эта чувствовала, что ничего у нее не получается.
Если бы нахалка хоть опустила свои ядовито-зеленые глаза. Но девочка не мигая смотрела на директора, и под этим взглядом школьной начальнице стало неуютно.
Вести политические разговоры, убеждать ее, что Володя Ульянов был добрым и смелым мальчиком, казалось верхом абсурда. Девочка не понимала ничего, и в какой-то момент директору почудилось, что перед ней стоит не умный и взрослый ребенок, каким пыталась представить Лизу ее учительница, а нахохлившийся зверек.
"Точно – беспризорница. Того гляди набросится".
– Что с тобой, Лиза? – говорила директор заботливым голосом. – Совсем недавно ты была живая и веселая девочка. Так хорошо рассказывала про Дриандию. Я всегда радовалась, когда встречала тебя. А теперь ты изменилась. Почему ты не хочешь быть искренней со мной? Я ведь не сделала тебе ничего плохого.
– Вы дали мне чужую звездочку! – выпалила вдруг девочка.
– А где же твоя?
– Ее украли, – сказала Лиза мрачно, и директор заметила, как сжались у первоклассницы кулачки и на глаза навернулись слезы.
– Кто украл? Что ты такое говоришь?
– Ее украли ночью, когда все спали. Тот мальчишка, который на ней нарисован. А вы хотите меня обмануть.
– Господи, что за нелепая фантазия! Но при чем здесь я?
– Вы здесь главная.
– Это тебя бабушка научила так говорить? Та, что с палочкой ходит? – спросила директор осторожно и тотчас же пожалела и поняла, что спрашивать этого не следовало. Лиза замкнулась, и маленькая искра, которая успела пробежать между взрослым человеком и ребенком, пропала.
Женщина почувствовала это и неуклюже попыталась что-то спасти.
– Запомни, Лиза. Тот мальчик никогда ничего не крал. А если ты так боишься свою бабушку, то ведь можешь носить значок в школе и перед тем, как приходить домой, снимать, – понизив голос, доверительно, почти заговорщицки, проваливаясь под пол, произнесла она, заглядывая Лизе в глаза. – Это будет наша маленькая тайна. Ты ведь любишь тайны, Лиза Непомилуева?
Так выходило совсем унизительно, это значило признать поражение перед маленькой соплячкой, но другого выхода не было. Однако Лиза не согласилась и на это. Она отказалась надевать звездочку даже тогда, когда, потеряв терпение, директор сказала ей, как совершенно взрослому человеку, что из-за ее упрямства Татьяна Петровна не сможет дальше работать в школе. Ни в этой, ни в какой другой.
Лиза только очень побледнела, глаза у нее расширились, и могло показаться, что сейчас она не выдержит и упадет в обморок, но она устояла.
– Не воображай, пожалуйста, что ты какая-нибудь героиня, – рассердилась директриса. – Ты просто избалованная, упрямая и взбалмошная девчонка, которой нравится, что вокруг нее скачут взрослые люди и не знают, чем еще ублажить. Больше всего ты заслуживаешь хорошей порки. Мне очень жаль, что я ошиблась в тебе. Но такая ученица в моей школе не нужна. Скажи своим бабушкам, чтобы они пришли за документами и перевели тебя в другую школу.
– Пусть только попробуют, – злорадно произнесла баба Шура, когда Лиза ровным голосом передала старушкам слова директора. – Соблюдайте вашу Конституцию – вот, что ты им скажешь завтра от моего имени. И ничего не бойся! – прикрикнула она, стукнув палкой по полу. – Запомни – это самое главное, когда имеешь с ними дело: ничего не бояться!
10
Татьяна Петровна уволилась из школы посреди второй четверти. На увольнении никто не настаивал, но директор держалась с нею подчеркнуто вежливо, обращалась по имени-отчеству и говорила только на "вы". Однако прежней растерянности в глазах у начальственной женщины не было – видимо, в роно ей сказали нечто обнадеживающее.
Сильнее всего были огорчены родители первоклассников. Они умоляли учительницу не портить жизнь ни в чем не повинным, успевшим к ней привязаться детям, почем свет кляли двух вздорных старух, одну из которых давно пора посадить в тюрьму, а вторую заточить в монастырь, и обещали самое высокое покровительство, но какая-то тоска гнала учительницу из школы.
– Не знаю, деточка, – сказала она, прощаясь в пустом классе с плачущей навзрыд Лизой, утешая ее и гладя по голове. – Я тридцать лет учу детей, и никогда у меня не было такой, как ты. Может быть, ты и права. Только мне так жалко тебя… Бедная, моя бедная сиротка. Ты не виновата. А с учительницей твоей я поговорю и все ей объясню.
Новая учительница Лизу Непомилуеву не видела в упор. Она никогда не спрашивала ее, не вызывала к доске, не глядела в ее сторону, она проверяла и ставила оценки лишь за письменные работы, и только пятерки – Лиза по-прежнему училась лучше всех, – но не позволяла дружить с ней другим детям. Лизу не звали на дни рождения и не брали на экскурсии, от нее отсадили влюбленного в нее мальчика, ей не разрешали убираться в классе, поливать цветы и работать на субботнике. Даже на физкультуре ее не принимали в команду по пионерболу, когда девочки играли против мальчиков и легко их обыгрывали. Детям объяснили, что Лиза – грубая и непослушная девочка, которая недостойна быть октябренком, за недостойное поведение была исключена из октябрят и так будет с каждым, кто не будет слушаться учителей. Столь же жестко, к радости родителей, вела себя молодая учительница на родительских собраниях, и как ни пыталась баба Аля к ней подмазаться и смягчить неудобную жесткость сестры, сколько ни надеялась на то, что история со звездочкой быльем порастет и забудется, старушку игнорировала, словно никакой Лизы в классе не было.
Все стремились к одному: чтобы девочку забрали из школы – но оскорбленный ребенок, точно угадав сердцем намерение своих мучителей, восстал и принялся себя защищать. Это был странный и страшный поединок, в котором обе стороны соревновались в деланом равнодушии. Все в школе вели себя так, как будто ничего не произошло. Учительница никогда не упоминала имени ученицы на педсовете и в разговорах с коллегами, дети сторонились ее, а Лиза сносила презрение, не проливая ни в классе, ни дома ни одной слезинки и никогда не жалуясь.
– У меня все хорошо, – говорила она и так же рано и легко вставала по утрам, завтракала и шла с бабой Алей в школу.
Тихо стало в доме, как будто он приготовился к длительной осаде. Лиза потускнела, поблекла, не смеялась, и при взгляде на нее разрывались сердца у обеих женщин. Старушки баловали ее как могли – купили рыбок, птичку в клетке и черепаху. Лиза любила животных: черепаху она смазывала подсолнечным маслом, кормила листьями салата и свежей травой, подолгу смотрела, как плавают в аквариуме рыбки, меняла им воду, давала корм и выпускала попугая летать по комнате. Она разговаривала со своими питомцами и сочиняла для них сказки, но что-то прошлое, детское навсегда исчезло с ее лица.
Она не закапывала больше во дворе счастье и не играла с детьми после школы. Наверное, она могла бы и вовсе не приходить в то место, которое по-прежнему казалось ей храмом, но храм этот оказался не то осквернен, не то в нем служили недостойные пастыри, однако благодать все равно совершалась, и это противоречие мучило девочку. Лиза сидела одна на задней парте и не поднимала руку, даже если знала ответ, а больше не знал никто, учила стихи, зная, что учительница никогда их не спросит, и выполняла все домашние задания, зная, что та их не проверит. На переменах она спускалась на первый этаж и забивалась в раздевалке, дожидаясь, когда прозвенит звонок, и украдкой читала вслух по букварю. Никто не заговаривал с ней, но однажды после уроков к Лизе подошел десятиклассник, который поднимался с ней по школьным ступенькам первого сентября. Он был теперь коротко острижен, но лицо у него было почему-то такое же красное, как и тогда.
– А ты молодец. Я вот так не могу, – сказал он тихо.
Лиза не поняла ничего, кроме того, что большой мальчик сочувствует ей, и из глаз ее хлынули слезы.
– Что ты, что ты, не плачь, – испуганно заговорил десятиклассник, озираясь по сторонам, – а то подумают, что это я тебя обидел.
Лиза отчаянно замотала головой. На них смотрели дети, уборщица, какая-то учительница замедлила шаг. Лизе очень хотелось, чтобы мальчик продолжал с ней говорить, но тут она услышала голос своей учительницы и свою фамилию. Девочка вцепилась в десятиклассника, пряча в его пиджак лицо.
– Да отстанешь ты, наконец! – рассердился он, оттолкнул Лизу и, перепрыгивая через ступеньки, бросился вниз по лестнице.
11
– Ты молись за нее, – однажды сказала баба Аля. – За врагов надо молиться.
– Она учительница. Разве учительница может быть врагом? – возразила Лиза тихо и подняла на бабушку печальные взрослые глаза. – Баба Аля, а вдруг меня тоже Бог оставил, как бабу Шуру?
– Что ты, Лизонька, что ты! – всполошилась старуха. – Ты лучше носи эту проклятущую звездочку, только не думай так.
– Нет, бабушка. Они говорят, что даже если я попрошусь обратно в октябрята, меня не примут. И что меня скоро у вас отберут и отдадут в детдом.
– Господи, Шура! – крикнула Аля.
– Лиза, внученька, не слушай никого, тебя просто запугивают, – заговорила горячо Шура, которая появилась на пороге кухни так быстро, будто все это время стояла за дверью и слушала. – Пройдет время, и им станет стыдно. Им уже сейчас стыдно, поэтому они тебя избегают. Они несчастные, обманутые и очень трусливые люди. И ты должна их пожалеть. Нам нельзя отступать, миленькая, никак нельзя.
Впервые на глазах у бабы Али она прижала девочку к себе и стала гладить по голове. Что-то очень нежное, глубоко сокрытое проявилось на Шурином лице, отчего баба Аля смутилась и опустила глаза, но когда Лиза, ничего не сказав, высвободилась и ушла, хромоногая старуха переменилась, и голос ее снова сделался звонче обычного.
– Мерзавцы, ах, какие же все мерзавцы, – говорила она оцепеневшей сестре, зажигая папиросу, – половина родителей в нашем классе в душе со мною согласны. Они читают то, что я перепечатываю. Если бы они нас поддержали, если бы… Ведь им же за это ничего бы не было!
– Они не враги своим детям, Шура.
– Они хуже чем враги! Клейменые рабы, выращивающие клейменых рабов.
– Они просто живут, как умеют, а ты злопамятна и держишь в заложницах и меня, и Лизу.
Шура подняла на сестру тяжелый, полный обиды взгляд.
– Что ты так на меня смотришь? Я тоже там была, – сказала Аля сердито.
– С тобой не делали того, что сделали со мной.
– Зато у тебя была дочь.
– Которая родилась в лагере потому, что мне не разрешили сделать аборт.
– Господи, что ты говоришь такое! – пискнула Аля тоненьким голосом.
– Замолчи. Откуда тебе знать, каково мне было, если моя дочь прожила всю жизнь, не зная, кто ее мать?
– Я не виновата, что ты от нее отказалась.
– А ты из детдома взяла, чтобы добренькой быть и мне всю жизнь своей добротой в лицо тыкать?
– Не надо так, Шурочка.
– Что ж ты позвала к себе Шурочку только после того, как Шурочкина дочка умерла? – произнесла хромоножка с издевкой.
– Ты сама не хотела, – прошептала Аля.
– Не лги. Это ты не позволяла, боялась, как бы она правды не узнала. И ее своей дурью довела до того, что сначала она родила неизвестно от кого, а потом…
– Ты не смеешь! Ты не знаешь! Ты обещала… никогда… никогда… Я только поэтому… до сих пор… – захлебываясь, беспомощно взмахивая руками, выталкивала откуда-то из горла Аля бессвязные слова.
– Тише!
Лиза с черепахой в руках стояла в дверях и смотрела на них. Старухи виновато переглянулись и враз осеклись: они вдруг сделались очень похожи друг на друга в эту минуту, и Лиза почувствовала, как сильно они ее любят и как любит их она. Совсем не так, как прежде.
12
Весной у девочки начались сильные головные боли. Она плохо спала по ночам, часто просыпалась и тихо плакала. К утру боли проходили, Лиза шла в школу, но ей все время хотелось спать. Она чувствовала слабость, плохо слушала учительницу и была уже рада, что ее не вызывают к доске и не спрашивают. Теперь в тетради у нее стали появляться четверки, а потом тройки.
Врачи не могли определить причины болезни, спрашивали, отчего умерла Лизина мать, и настороженно советовали девочке побольше гулять и меньше заниматься. Приходил батюшка, исповедовал и причащал Лизу. Он был очень ласков с нею и подарил образок, но когда баба Аля, по обыкновению, предложила ему попить чаю с вишневым вареньем, от угощения отказался.
– Что, не рады уже, что заварили эту кашу? – сказал он, надевая поверх рясы болоньевую куртку.
– Что делать-то, отец Андрей? – заплакала баба Аля, припадая к его руке. – Пропадает девочка.
Шура тенью стояла за сестрой.
– Раньше надо было спрашивать.
– А нас, когда сажали, спрашивали? – угрюмо произнесла Шура из-за Алиной спины, вперив в священника черепаший взгляд.
– Батюшка, отец Андрей, – бросилась к нему Аля и быстро зашептала на ухо, – благословите нас разъехаться. Не могу я с ней больше.
– Я тебе что говорил? Повтори, – приказал священник, из которого даже долгие годы церковной службы не могли вытравить военной выправки.