Гэри поднял голову и улыбнулся. Может, правда Шарлотта, понадеялась Ширли. "Не нравится мне, когда так собственнически относятся к моему сыну. - И тут же обозвала себя матерью-наседкой. - Но ведь у меня только он и остался!" - попыталась она оправдаться. Она полузакрыла свои большие измученные глаза женщины, которая вынуждена прежде времени сойти со сцены, женщины, теряющей любовь, которую ждала со всей страстью изголодавшейся самки. "Не буду больше изголодавшейся самкой, - подумала она, хлеща себя жестокими словами, чтобы вновь обрести утраченное достоинство. - Ты все подмечай, но не злись по пустякам и дай этим двоим любить друг друга так, как им хочется, не твое это дело". Она почувствовала, как отчаяние растет и крепнет в ней, и стала нашаривать пальцами край скатерти, чтобы мять его и комкать и так успокоиться.
- Это Маэстро, он поздравляет меня с Новым годом! - сказал Гэри, закрывая телефон. - Пожелал счастья в новом году. Сказал, что счастлив, полон планов и ждет одну женщину, которая уехала на каникулы в Париж. Мне кажется, он влюблен…
В час ночи, поцеловав ветку омелы, Ширли, девочек, Гаэтана и Гэри, постелив в гостиной красивую белую скатерть, сложив все приборы с перламутровыми ручками, вымыв тарелки и потушив свечи, проводив свою страдающую подругу, которая надеялась забыться сном, Жозефина вышла на балкон, чтобы произнести свои пожелания серебряному растущему месяцу.
Первое января. Первый день нового года. А где ее застанет последний день грядущего декабря? В Лондоне или Париже, одну или с кем-то? С Филиппом или без Филиппа, который не позвонил и тоже, возможно, смотрит сейчас на месяц со своего английского балкона.
В момент, когда вытягивала перину на балкон, она услышала тихий женский смех, и мужской голос шептал: "Ядвига, Ядвига!" - а потом тишина, ни звука. Она представила прорезающий ночь поцелуй и увидела в этом знак. И тотчас побежала за телефоном, чтобы позвонить мужчине на английский балкон.
Затаив дыхание, набрала номер. Подождала несколько гудков. Стиснула зубы, попросила: "Возьми трубку". Потерла виски. Он вышел. На мгновение захотела повесить трубку. "А что я ему скажу? С Новым годом, я думаю о тебе, скучаю по тебе? Плоские, пустые слова, которые ничего не говорят о моем бешено бьющемся сердце и мокрых от страха руках. А если сейчас он пьет шампанское с друзьями или, что еще хуже, с разомлевшей красавицей, которая повернет к нему голову и, наморщив брови, спросит: "Это еще кто?" И тогда останется мне только тонкий лунный серпик, чтобы согреться". Она провела пальцем по холодной плитке балкона, потерла ее немного, словно чтобы согреть, чтобы стать смелее. Нарисовала круглую рожицу со стоящими дыбом волосами, большим носом и широкой глупой улыбкой. "Ну, значит, либо он не слышит, либо вообще выключил телефон. Когда он склонился ко мне в полумраке театра, его рот показался мне таким большим, и он взял мое лицо в руки, словно желая выучить его наизусть… Помню, шерсть его пиджака показалась мне мягкой и нежной. Помню, как его горячие ладони обхватили мою шею и я задрожала, забыла обо всем на свете… Это не просто безобидные дружеские знаки внимания. Он наверняка вспоминает обо мне, когда первая ночь года опускается на скверик напротив его квартиры. Он спрашивает себя: где я? Почему не звоню?
Подойди, Филипп, подойди. Или я сброшу вызов, и никогда уже у меня не хватит смелости позвонить. Не хватит смелости подумать о тебе, стыдливо не потупившись и горестно не вздохнув по упорхнувшему счастью. Опять стану благоразумной женщиной, смирившейся с тем, что радость миновала. Я знаю эту роль наизусть, неоднократно ее исполняла, но мне хотелось бы изменить текст в первую ночь нового года. Если не хватит смелости в эту благословенную ночь, я не осмелюсь уже никогда…"
Никогда! И едва она мысленно произнесла это ужасное слово, уничтожающее всякую надежду, как тут же захотела сбросить вызов - чтобы надежда еще оставалась.
Но с другой стороны Ла-Манша чья-то рука сняла трубку, прервав песню телефонного гудка. Жозефина едва собралась прошептать в трубку, что это она, как женский голос произнес:
- Да!
Женский голос.
Жозефина онемела.
Из трубки в ночь неслись вопросы. Женщина спрашивала: "Кто у телефона?" Она объясняла: "Я не слышу, здесь очень шумно!" Она уже сорвалась на крик: "Кто это, кто это, говорите же…"
"Никто", - чуть не сказала Жозефина. Это никто.
- Алло, алло! - сказала еще женщина с сильным лондонским акцентом, смягчающим слоги, приглушающим гласные.
- Дотти! Я нашел твои часы! Они в вашей комнате, на ночном столике у папы. Дотти! Пошли с нами на балкон. Там в парке салют!
Голос Александра.
Каждое слово убивало ее. Ваша комната, папин ночной столик, пошли с нами…
Дотти живет у него. Дотти с ним спит. Дотти проводит с ним сочельник. Он целует Дотти в первую ночь нового года. Его горячие ладони обхватывают ее шею, его губы спускаются к шее Дотти…
Боль охватила ее могучей волной, повлекла за собой, понесла, бросила и вновь подхватила. Несколько простых слов разрезали ее на кусочки. Каждодневных слов из повседневной жизни. Спальня, ночной столик, балкон. Ничего не значащие слова. Она стиснула грудь, успокаивая боль, сдерживая ее, словно заряд, готовый взорваться.
Подняла голову к небу и спросила: "Почему?"
Почему?
- Ну, теперь ты довольна? Нашла свои часы? - спросил Филипп, обернувшись к Дотти, вышедшей на балкон.
- Прекрасные часы. Ты мне подарил их в нашу первую ночь, - ответила Дотти, скользнув к нему поближе. - Мне холодно…
Он обнял ее так рассеянно, как придерживают дверь в кафе. Она это заметила, взгляд ее потух.
"Что сейчас делает Жозефина?" - подумал Филипп, глядя на красные и зеленые ракеты, разрывающиеся в черном небе гигантскими бархатными тысяченожками. Она не позвонила. Она бы позвонила, если бы была у себя с Ширли, Гэри и девочками. Значит, она не дома… В ресторане… С Джузеппе… Они поднимают бокалы и шепчут друг другу пожелания. Он в темно-синем блейзере и рубашке в бело-голубую полоску, на которой вышиты его инициалы, волосы у него каштановые, а глаза зеленые, как болотная вода, чуть кривая улыбка. Он всегда улыбается и жестикулирует, когда говорит. Он восклицает: "Ма-а-а!" - всплескивая руками в знак удивления или ярости. Он угощает ее шоколадом "Джандуйя", лучшим в Турине, потому что научил ее ценить вкус сладкого. И декламирует ей стихи Гвиницелли, поэта-трубадура двенадцатого века, которые так поразили Жозефину, что она переписала их и отправила Ирис по почте в Межев. Ирис прочла стихи вслух, встряхивая головой и повторяя: "Бедная моя сестричка, вот же дурочка! В ее возрасте переписывать стишки! Ну и кулема…"
Io voglio del ver la mia donna laudare,
Ed asembrarli la rosa e lo giglio
Più che Stella diana splende e pare,
E cio ch’e lassù bello a lei somiglio.
Филипп сунул потом открытку в карман пиджака. Ему эти стихи тоже показались прекрасными. Любовь так чудесно звучит по-итальянски. А потом он призадумался, почему они так ему понравились.
- Мне холодно, я схожу за свитером, - сказала Дотти, высвободившись.
Глаза ее блестели от слез.
- Тебе грустно? - спросил отца Александр.
- Нет. Почему ты спрашиваешь?
- Ты думаешь о маме… Она любила салют. Знаешь, иногда мне ее не хватает. Хочется сказать ей что-то, а ее нет.
Филипп не знал, что ответить. Потерял дар речи, проглотил язык, застигнутый врасплох. И смелости тоже недоставало. Говорить - значит называть вещи словами. "Если у меня вырвутся какие-то неловкие, неосторожные слова, Александр их запомнит. Но тем не менее я должен поговорить с ним…"
- Это тем более странно, поскольку мы не особенно много с ней разговаривали… - добавил Александр.
- Я знаю… Она была сдержанной, скрытной… Но она любила тебя. Она ложилась в твоей комнате, если ты долго не засыпал, баюкала тебя, а я из-за этого приходил в ярость!
- С тех пор как Бекка здесь, и еще Дотти, все стало гораздо лучше, - сказал Александр. - Было так грустно, только мы вдвоем…
- Да?
- Мне нравится жить как сейчас.
- Мне тоже…
Он говорил правду. Они провели вместе праздники. Каждый нашел в доме свое место. Бекка в бельевой, переделанной в комнату. Дотти и он - в его комнате. Присутствие Дотти было легким и необременительным: она ничего не требовала и дрожала от скрытого счастья, боясь слишком явно выказать его, чтобы не спугнуть. Анни болтала с Беккой, показывала ей открытки родной Бретани. "Брест. Это Брест, а вот это Кимпер, - повторяла она, - Кимпер". У Бекки не получалось произнести ни "Брест", ни "Кимпер", она мычала что-то невнятное, вечная английская овсянка во рту.
- Я доволен, папа.
- А я доволен, что ты доволен.
- Не хотелось бы, чтобы что-то менялось.
Бекка пошла спать в половине первого: "Как только у меня появился настоящий дом, я стала все время спать. Превратилась в настоящую маленькую старушку. Комфорт разнеживает. Я уже не та отважная нищенка из парка". Она говорила улыбаясь, но можно было догадаться, что она действительно так думает и ей это не слишком нравится.
- Я даже думаю, что никогда не был так счастлив… - вздохнул Александр.
Он посмотрел на отца. Широко улыбнулся. Как мужчина мужчине.
- Я счастлив, - произнес он вновь, глядя на финальный букет салюта, озаривший парк.
Зоэ и Гаэтан спустились в подвал. Со свечкой, спичками, шампанским на дне бутылки и двумя бокалами. Гаэтан чиркнул спичкой, и подвал озарился мерцающим неверным светом. Зоэ поджала под себя ноги и съежилась, ругая про себя холодный и твердый пол.
- Помнишь, как в первый раз… тут, в подвале, с Полем Мерсоном?
- Что-то Поля не видно…
- Должно быть, уехал в горы, на лыжах кататься…
Она запахнула ворот пальто и сунула подбородок в воротник. Воротник был довольно колючий.
- Через три дня ты уезжаешь, - прошептала она.
- Не думай об этом. Это совершенно ни к чему.
- Не могу удержаться…
- Тебе так нравится быть несчастной, страдать?
- А ты будешь страдать, а? - спросила она, подняв к нему обеспокоенный чуткий нос женщины, которая всегда настороже.
Она неуверенно чувствовала себя с этим новым человеком, который пытался казаться взрослым и владеть ситуацией. Она больше ни в чем не была уверена. Наверное, она такая - влюбленность. Ни в чем не быть уверенным, сомневаться, бояться, воображать себе самое худшее.
Он уткнулся носом в волосы Зоэ и ничего не ответил.
Зоэ вздохнула. "Любовь - это как американские горки, взлетаешь и падаешь, все меняется каждую секунду. Вдруг я уверена, что он любит меня, и готова плясать от радости, и так же вдруг уже не уверена и готова сесть на землю и умереть на месте".
- А зачем ты моешь голову каждый день? - спросил Гаэтан, двигая носом в волосах Зоэ.
- Потому что не люблю, когда по утрам они пахнут… пахнут сном…
- А мне вот нравится по утрам чувствовать сон в твоих волосах…
И тут тело Зоэ расслабилось, плечи опустились. Она прижалась к нему, как зверек, который прячется в тепле другого зверька, чтобы уснуть, и протянула ему бокал, чтобы он наполнил его шампанским.
Жозефина скользнула в кровать под бочок к Ширли. Та спала на спине, скрестив на груди руки. Жозефина подумала о лежащих статуях святых Средневековья, о тех замечательных мужчинах и женщинах, которых они представляли. Скульптуры, лежащие на слое камня или мрамора, защищали именем Господа провинцию, аббатство, замок, которые разоряли банды мародеров и воинственных соседей, от огня, от потоков расплавленной смолы, от бесчинств солдат, которые отрезали носы и груди и насиловали женщин. Мы - две женщины, разоренные мужчинами, две женщины, которые лежат бок о бок, сжав кулаки, в ледяной тишине замка или монастыря. Лежат, потому что мертвы. В Средние века спали сидя, вытянув ноги, обложившись подушками, поддерживающими тело под прямым углом. Горизонтальная позиция казалась опасной. Она означала смерть.
Дю Геклен толкнул дверь комнаты и свернулся у изголовья кровати. Жозефина улыбнулась в темноту. Он уловил ее улыбку, подошел, лизнул ей руку. Собака у ног лежащей статуи означала верность. "Дуг прав, я верная женщина, - подумала Жозефина и погладила Дю Геклена. - Я верная женщина, а он спит с другой".
Ночью Ширли проснулась и услышала, что Жозефина тихонько плачет.
- Почему ты плачешь? Нехорошо начинать год со слез…
- Это все Филипп… - всхлипнула Жозефина. - Я ему позвонила. Дотти подошла к телефону… В общем, она спит с ним. Она даже живет у него, в его комнате, и мне от этого так больно… Она не могла найти свои часы, а они были на ночном столике у Филиппа, и в этом не было ничего необычного…
- Ты с ним говорила?
- Нет… Я положила трубку. Я не могла говорить с ним… Я услышала, как Александр все это говорит, обращаясь к Дотти… Он кричал: я нашел твои часы, они у папы на ночном столике…
Ширли не была уверена, что уяснила все до конца. Лишь понимала, что Жозефине плохо и не стоит требовать от нее более подробных объяснений.
- Сегодня не наш день, а?
- Нет, вообще не наш, - подтвердила Жозефина, жуя кусочек простыни, чтобы сдержать рыдания. - Год начался из рук вон плохо…
- Но у нас целый год, чтобы все исправить!
- Я уже ничего не могу исправить. Закончу дни как Хильдегарда Бингенская. В монастыре…
- Ты себе льстишь, нет? Она же была вечной девственницей.
- Я отказываюсь от любви… И потом, я слишком стара! Мне уже скоро сорок пять…
- Через год!
- Моя жизнь закончена. Я прошла свой круг. - И она зарыдала пуще прежнего.
- О-ля-ля! Зачем ты все валишь в одну кучу, Жози?! О'кей, он проводит новогоднюю ночь с Дотти, но ты сама отчасти в этом виновата… Ты молчишь, не появляешься, не звонишь, торчишь здесь, во Франции, как столб…
- А как мне прикажешь действовать?! - вскричала Жозефина, выпрямившись в кровати. - Это муж моей сестры! Я ничего не могу с этим сделать!
- Но твоя сестра умерла!
- Да, ее больше нет, но я непрерывно о ней думаю…
- Подумай о чем-нибудь другом! Подумай о ее прахе и стань наконец живой, желанной, сексуальной!
- Я совсем не сексуальная, я некрасивая, старая и глупая…
- Этого-то я и боялась! Ты совершенно чокнутая… Вернись на землю, Жози, этот мужчина великолепен, и ты вот-вот его упустишь со своим трауром безутешной вдовы! Это ты его бросила, а не он!
- Как это я его бросила?! - остолбенела Жозефина.
- Вот так… Целуешься с ним как ненормальная, а потом не подаешь признаков жизни!
- Но ведь он тоже целовал меня как ненормальный и после этого мог бы позвонить!
- Да его достало посылать тебе цветы, письма и сладости, которых ты не замечаешь или выкидываешь в мусорное ведро! Поставь себя на его место! Всегда нужно поставить себя на место человека, если хочешь его понять…
- Ты можешь объяснишь мне, что происходит?
- Да все очень просто. Так просто, что ты даже об этом не подумала! Он был один на Новый год. Пригласил друзей и попросил Дотти помочь ему принимать гостей. Ты следишь за моей мыслью?
Жозефина кивнула.
- Дотти приехала с большим зонтиком, в теплых ботинках, теплом пальто, толстом свитере, напоминаю тебе, что в Лондоне на Новый год был снег, можешь посмотреть метеосводки, если не веришь, и тогда он сказал ей, что она может переодеться, платье, туфельки, губная помада, сережки, я уж не знаю, что там еще!
Она изобразила жест той, которая уж не знает, что там еще, воздев руку к потолку.
- Он предложил ей переодеться в его комнате… Она помогала ему накрывать на стол, стряпать, они смеялись и пили на кухне, они друзья, Жози, друзья… как мы с тобой, не более того! А потом она пошла принять душ, положила часы на ночной столик Филиппа, нарядилась, накрасилась и вернулась в гостиную к Филиппу, Александру и их друзьям, забыв в комнате часы… Вот что случилось, и ничего более… А ты устраиваешь из этого роман с продолжением, представляешь себе Дотти в прозрачной ночнушке в постели Филиппа, да еще с обручальным кольцом на пальце! Ты воображаешь себе их первую брачную ночь и рыдаешь в подушку!
Жозефина спрятала подбородок в простыню и внимательно слушала. Ширли права. Ширли в очередной раз права. Именно так все и происходило… Как хочется поверить в придуманную Ширли историю… Хорошая получилась история. Но она почему-то в нее не верит. Видно, подобная версия может успокоить таких, как Ширли, но только не ее, не Жозефину.
Она никогда не тянула на роль героини.
Когда влюблен, вечно придумываешь себе истории. Придумываешь соперников… или соперниц, кто как. Придумываешь интриги, сорванные украдкой поцелуи, авиакатастрофы, молчание в телефонной трубке, внезапно сломавшийся телефон… Придумываешь опоздания на поезд и потерявшиеся письма, ни минуты покоя. Как будто счастье противопоказано влюбленным… Как будто счастье существует только в книгах, детских сказках и на витринах магазинов. Но не на самом деле. Или оно бывает так мимолетно, что утекает между пальцами, и только удивляешься, отчего в руке ничего не осталось…
Свеча догорала, слабый огонек дрожал на тонком фитиле.
Скоро в подвале станет совсем темно. Зоэ боится. Она чувствует, как комок в животе надувается и надувается, и пытается сдуть его, надавив на живот руками.
Гаэтан замолк. Он тоже, наверное, чувствует опасность.
Первый день нового года. Они вдвоем в подвале. Через три дня он уедет. И они не увидятся еще до… еще до… до чего? Еще долго.
Это случится сегодня вечером.
Опасность…
Сейчас или чуть позже.
Это случится.
Они уже не могли решиться посмотреть друг другу в глаза.
Неоновая лампа в подвале загорелась, и они услышали звук шагов.
Они прочли один и тот же страх в глазах друг друга.
Услышали приближающиеся шаги, голоса людей, которые заблудились. Они искали паркинг, "кажется, это здесь, - утверждал один голос, - нет, здесь". Потом дверь хлопнула, неоновый свет мигнул и погас.
Гаэтан долил себе из бутылки последние капли. Зоэ подумала: "Для храбрости, он так же боится, как я". Она попыталась разглядеть его в темноте, темный неясный силуэт, от него исходила опасность. Ее сердце колотилось со скоростью сто семьдесят ударов в минуту. Хотелось встать и сказать: все, давай пойдем. Она ничего не понимала. В голове и животе у нее творилось нечто безумное. Словно пульсы бились во всем теле. Она не была уверена, что сможет устоять на ногах.