Сборник повестей и рассказов современных писателей Японии, "новая японская проза". В нём с исчерпывающей полнотой представлена вся прозаическая литературная карта японского архипелага, произведения самых различных жанров расходятся по трём основным направлениям: классическая эстетика прекрасного, "ваби"; традиционность и постмодернизм; фантастическое в жизни и литературе. Авторы - разного времени и места рождения, пришли к писательству из разных профессий, занятий, увлечений и разных литературных предпочтений, словом: они не только самураи, они - японцы.
Содержание:
НЕ ТОЛЬКО САМУРАИ - Про женоподобных японских мужчин и немножко странную литературу 1
ян согиру - на синдзюку 5
макото сиина - когда дождь кончится 8
нацуки икэдзава - я, чайка 11
гэнъитиро такахаси - в деревне пингвинке перед заходом солнца 23
масахико симада - дельфин в пустыне 31
хидэо леви - товарищи 34
кёдзи кобаяси - ответный удар японии 41
хисаки мацуура - причуды жизни 46
дзиро асада - путеец 47
сюн мэдорума - капли воды 53
сю фудзисава - полночь в буэнос-айресе 60
тосиюки хориэ - auparavant 68
справки об авторах 70
Примечания 72
ОН
новая японская проза
НЕ ТОЛЬКО САМУРАИ
Про женоподобных японских мужчин и немножко странную литературу
Как один из составителей этой антологии, я первоначально хотел назвать два ее тома так: "Не только самураи" и "Не только гейши". Дело в том, что мне очень нравится довлатовское собрание анекдотов "Не только Бродский", хотелось сотворить нечто в этом же роде. Однако мой уважаемый коллега и со-составитель Григорий Чхартишвили этой идее воспротивился, так что теперь мужской и женский тома называются попросту "Он" и "Она". Наверное, это звучит проще и элегантней, но мне моего первоначального названия все-таки жаль. Ведь когда замышлялся этот проект, мне больше всего хотелось с его помощью продемонстрировать, что японская нация состоит не только из самураев и гейш. Иными словами, цель нашего проекта заключается в том, чтобы сломать укоренившиеся в России стереотипные представления о японцах.
Должен сразу разочаровать (а, возможно, и рассердить) читателей, которые надеются на страницах этого сборника насладиться традиционными японскими красивостями - увы, ничего особенно живописного в антологии вы не обнаружите. Зато в этом двухтомнике есть подлинная литература современной Японии - та литература, которую в России почти не знают. Разумеется, предлагаемая русскому читателю подборка не столь уж масштабна, да мы и не ставили себе задачу охватить неохватное, но все же, думается, что это важный шаг на пути к заполнению существующего вакуума.
Слово "вакуум" я употребляю безо всякого преувеличения. На русский язык переведены (и неоднократно изданы) произведения Ясунари Кавабаты, Кобо Абэ, Кэндзабуро Оэ и Юкио Мисимы, однако вся японская проза последних десятилетий, за исключением разве что романа Харуки Мураками "Охота на овец", в России почти совершенно неизвестна. Русские читатели не имеют ни малейшего представления о том, что происходило в японской литературе 80-х и 90-х годов двадцатого столетия. Вот почему в нашу антологию включены произведения только новые, созданные именно в этот период.
Что, собственно, известно современным русским о современных японцах? В последнее время интерес к Японии в вашей стране вроде бы возрастает, японская тематика становится все более популярной. Газеты и журналы делают спецвыпуски по Японии, в Москве открылось множество японских ресторанов, которые, несмотря на дороговизну, ломятся от посетителей. Больше появляется и книг, посвященных нашей литературе и культуре - правда, в основном, эти издания посвящены классике или истории, к современности они отношения не имеют. Меня, японца, подчас даже удивляет, как много сейчас в России всего японского. Идя по московским улицам, постоянно натыкаюсь на знакомые слова: ресторан "Идзуми", ресторан "Самурай". (Впрочем, самурайское сословие, как известно, отличалось аскетизмом, поэтому это не самое подходящее название для гастрономического храма - но ладно уж, не будем придираться.) Нередко можно увидеть на рекламных щитах умопомрачительной красоты улыбчивых азиаток, изображающих гейш (одеты они по большей части в нечто диковинно-китайское, но не придираться так не придираться). Поразительно, что слово "самурай" в Москве мне встречается гораздо чаще, чем в моем родном Токио.
Например, в мае минувшего года, в рамках Всемирного конгресса ПЕН-клубов, в Петербурге состоялся некий поэтический вечер. Один почтенный журнал (не буду говорить, какой именно) описывал происходившее на сцене так: "…Американского поэта сменил вежливый японец, одетый не менее безупречно и сдержанный, как самурай. С ним вышел переводчик, тоже японец. Оба синхронно поклонились залу. Следующим естественным шагом стал бы короткий показательный бой на мечах или на худой конец голыми руками, но вместо этого переводчик сказал" и т. д. Переводчиком, упомянутым в этой цитате, был ваш покорный слуга. А "безупречно одетый" японец - по-моему, совершенно не похожий на самурая член японской делегации, человек весьма ученый, интеллигентный и известный мягкостью характера.
Не подумайте, что я собираюсь тратить порох на разбор проходной статейки, кое-как сляпанной бойким репортером, которому было глубоко наплевать на предмет описания. Тут интересно другое: то, что в сознании русского человека при виде японцев моментально выстраивается определенная ассоциативная цепочка "японец=самурай", даже если некий конкретный японец ничем не напоминает кровожадного вояку.
Пожалуй, пора объяснить уважаемым русским читателям, что в нынешней Японии никаких самураев нет. А если и есть, то лишь в парках аттракционов, костюмированных драмах и исторических романах. И всем известный фильм Куросавы "Семь самураев" - увы, тоже предание давно минувших дней.
В Москве меня не раз спрашивали: "Как вы относитесь к трактату "Хагакурэ"?" Или, скажем: "Жив ли в современной Японии дух Бусидо?"
"Хагакурэ" - это пособие для воспитания воинов, написанное в начале XVIII века. Недавно перевод этого сочинения был издан в России. Есть в трактате, например, такое знаменитое высказывание: "Кодекс самурая - готовность к смерти". Это сочинение вообще представляет собой апологию смерти и ценностей, слишком экстравагантных с точки зрения ортодоксального конфуцианства, поэтому в феодальной Японии эксцентричная книга находилась под запретом. После реставрации Мэйдзи трактат был напечатан и получил широкую известность - в особенности благодаря Ю. Мисиме, который относился к "Хагакурэ" с особенным благоговением (как известно, Мисима последовал призывам автора книги на практике). Однако для деградировавших японцев вроде вашего покорного слуги "Хагакурэ" - сочинение настолько же современное, как для русских кубофутуристская "Пощечина общественному вкусу" или для французов Бретоновский "Манифест сюрреализма". То есть, конечно, самурайский трактат тоже является частицей нашего культурного наследия, однако вовсе не олицетворяет собой всю японскую культуру и очень далек от воззрений нынешних японцев. Да если б все мы были таковы, какими нас хотел видеть автор "Хагакурэ", то после поражения в войне страна Япония просто перестала бы существовать!
Я пишу этот текст не для того, чтобы обрушиться на стереотипные представления русских о японцах. В конце концов, такого рода клише характеризуют не столько объект представлений, сколько самого носителя. И если в российском массовом сознании японцы предстают исключительно в виде гейш и самураев, это проблема русской культуры, а не японской. Я же всего лишь хочу обратить внимание читателей на сам факт: господа, вы видите нас не такими, каковы мы на самом деле.
Вот любопытная иллюстрация к теме. Писатель Виктор Пелевин, пользующийся в сегодняшней России такой популярностью, как известно, весьма неравнодушен к дальневосточной и японской культуре. В статье, которую он написал для японского литературного журнала "Синтё", есть такие строки: "Когда я кончил школу и поступил в институт, среди моих друзей распространилась довольно странная игра. Мы все были буквально влюблены в перевод "Исэ-моногатари" Николая Конрада(…). Наша игра заключалась в том, что мы сочиняли пятистишия и трехстишия на русском языке, подразумевая, что они являются переводами несуществующих японских стихов(…) Можно сказать, что перевод стихотворения является его тенью, но в случае переводов Конрада эту тень отбрасывал реальный культурный объект. Мы занимались тем, что рисовали эту тень: участникам предлагалось представить несуществующий объект, который ее отбросил".
Проницательный читатель уже догадался, что в этой игре мне видится аллегория всего отношения русских к Японии. Не пора ли перестать заниматься постмодернистскими забавами с тенью и заняться изучением реального объекта, отбрасывающего эту тень? Эта наша антология и представляет собой первую попытку перефокусировки вашего внимания с тени на сам объект.
Если придираться к словам, то можно сказать, что всякое литературное произведение в определенном смысле - тоже не более чем тень реальности, да и сама реальность, как известно, эфемерна, но в этакие философские глубины давайте зарываться не будем.
2
Это собрание текстов охватывает примерно двадцатилетний период, 80-е и 90-е годы истекшего века. Японская литература в этот период претерпела довольно существенные метаморфозы, подробно описывать которые не позволяет ни объем, ни жанр вступительной статьи. Ограничусь напоминанием о том, что Япония сегодня, как и Россия, является "литературной сверхдержавой", о чем, в частности, свидетельствует обилие толстых ежемесячных журналов - во всем мире эта традиция только в двух наших странах и существует. Невозможно подсчитать, сколько в Японии было создано художественных произведений за эти 20 лет! Оценить значение этих сочинений можно будет лишь тогда, когда 99 % из них канут в Лету и наша с вами современность, утратив этот статус, превратится в объект исследования для будущих историков литературы. И все же, для того чтобы дать вам некоторое представление о драматических переменах, произошедших в японской словесности, рискну предложить некую схему. За точки отсчета возьму два писательских самоубийства и две нобелевские лекции.
Самоубийцы - это Юкио Мисима, совершивший харакири в 1970 году, и критик Дзюн Это, добровольно ушедший из жизни в 1999-ом. Про харакири Мисимы (1925–1970) подробно рассказывать, наверное, излишне - в России эта история хорошо известна. Мисима, чья звезда ярко вспыхнула на литературном небосклоне вскоре после окончания войны, ко второй половине 60-х годов увлекся идеей "соединения пера и меча", пускаясь на поприще "меча" в самые различные эскапады. Он вступил в ряды Сил Самообороны, создал военизированное "Общество щита". Закончилось всё это 25 ноября 1970 года, когда несколько членов организации во главе с писателем попытались устроить путч на армейской базе Итигая в Токио. Когда мятеж не удался, Мисима заперся в кабинете коменданта и вспорол себе живот.
Все факты хорошо известны и досконально изучены, но в мотивациях этого безумного поступка до сих пор не все ясно. Японцы отнеслись к нему по-разному. Кто-то говорил, что это был героический подвиг истинного патриота; кто-то обзывал Мисиму психопатом; иные говорили: "Мисима отторг литературу и доказал, что Дело выше Слова"; были и такие, кто иронически кривился; "Перформанс а-ля камикадзе, затеянный для увековечивания своей литературной славы". Как бы там ни было, неоспоримо одно: западник и эстет Мисима на исходе жизни сделал выбор в сторону национализма и самурайских ценностей. Только этот акт мало что изменил. В послевоенные годы японское общество в целом от самурайских ценностей отвернулось, да и вообще в известной степени пожертвовало традиционными ценностями во имя модернизации. Самоубийство Мисимы стало последним сполохом былого пламени.
За несколько лет до самоубийства Мисимы известный литературный критик Дзюн Это выпустил весьма примечательную книгу. Она называлась "Зрелость и утрата" (1967). Это критическое исследование прозы Сётаро Ясуоки и Дзюндзо Сёно по сути дела представляло собой анализ перемен, произошедших в японском обществе за послевоенный период. Автор утверждал, что, модернизировавшись, Япония отказалась от основополагающего принципа патриархальности, поменяв его на матриархальные ценности, обычно свойственные земледельческим сообществам, но в данном случае с успехом примененные на ниве индустриализации. Фигура Отца, ранее игравшая ключевую роль в семье и всем обществе, постепенно стала утрачивать свое значение, но и женская природа под воздействием страха - как бы не отстать от современности, тоже претерпела существенные изменения в погоне за новой американизированной цивилизационной моделью и стала терять свою природную "материнскость".
Мне кажется, что эта оценка была довольно точной. В тот самый период, когда Мисима пытался напоследок возродить триаду "Отец-мужчина-самурай", японское общество уже успело демаскулинизироваться, и вследствие этого литература тоже заметно обабилась (во времена политической корректности это слово попало под запрет, но лучше, ей-богу, не скажешь). На исходе жизни Это подтвердил правильность вердикта своей собственной кончиной. Как и Мисима, он ушел из жизни добровольно, но это было самоубийство совсем иного рода, без малейшей тени мачизма и героизма. Дзюн Это рано осиротел; главным стержнем его жизни были отношения с женой. Поэтому, когда жена умерла, а сам литератор перенес инсульт, он предпочел поставить в своей жизни точку.
Несколько упрощая, можно сказать, что за годы, прошедшие между двумя этими самоубийствами, окончательно распался миф о мужественных японских самураях, японское общество достигло зрелости, а мужчины в нем стали женоподобными и мягкими, так что теперь у нас все чаще сетуют: "Нынче мужику без крепкой бабы никуда".
Еще одно сопоставление, которое поможет понять, насколько изменилась японская литература за последние четверть века, - это сравнение нобелевских лекций двух лауреатов, Ясунари Кавабаты и Кэндзабуро Оэ.
Речь Оэ (р.1935), произнесенная в Стокгольме в 1994 году, называлась "Неопределенностью Японии рожденный", пародийно обыгрывая название лекции "Красотой Японии рожденный", с которой двадцатью шестью годами ранее выступил там же первый японский нобеленосец Кавабата (1899–1972). Возможно, шутка была не вполне уместна для столь торжественного мероприятия, однако тем явственней для всех стали метаморфозы, произошедшие в сознании японского литературного сообщества.
Речь Кавабаты всячески подчеркивала оригинальность японской эстетики, ее отличие от западной традиции. Пожалуй, сам выбор Кавабаты для нобелевских лавров отчасти объяснялся бытовавшими в западном обществе мечтаниями об некоей особенности Японии.
Мне не кажется, что проза Кавабаты так уж отлична от всех прочих образцов и непостижима для иностранного читателя (уж во всяком случае, вряд ли она воспринимается труднее, чем проза Оэ), однако писатель волей-неволей был вынужден принять на себя навязанную ему роль - чтобы не разочаровать мировую общественность.
К тому времени, когда настал черед следующего японца получать Нобелевскую премию, наша страна уже сняла рекламный щит оригинальности и непонятности и хотела, чтобы ее литературу воспринимали просто как литературу, безо всяких дополнительных эпитетов. Лекция Кавабаты делала упор на слово "красота", то есть являла собой попытку свести суть Японии к одному-единственному четкому признаку и, солидаризировавшись с этой характеристикой, отгородиться от всего остального мира. А речь Оэ, наоборот, подчеркивала неопределенность, расплывчатость как собственного творчества, так и Японии в целом, что предполагает открытость миру и взаимосвязь с ним. Чтобы продемонстрировать отход от позиции самодовлеющей японскости, лауреату и понадобилось юмористически - даже пародийно - обыграть название лекции своего предшественника.
Через четверть века после Кавабаты устами К. Оэ была сформулирована новая задача: создать литературу, открытую всему миру. Но как это сделать - открыть литературу? Ведь дело не только в том, чтобы широко пропагандировать ее по всему миру. В другой своей лекции "Может ли мировая литература стать японской?" Оэ рассуждал о творчестве чешского писателя Милана Кундеры, эмигрировавшего во Францию. В молодые годы Кундера написал по-чешски роман "Шутка", "истинно космополитическое, понятное всему миру произведение", а позднее, уже в эмиграции, Кундера написал роман "Бессмертие", который "безусловно является продуктом национальным, насквозь французским". На мой взгляд, очень меткое определение пути, проделанного Кундерой. Действительно, книга, написанная на локальном, малом языке была более универсальной, чем роман, созданный на языке всемирно распространенном. В этом-то и состоит великий парадокс языка и литературы. И именно здесь следует искать ключ к всеобщности прозы Оэ. Из глубоко локальных, сугубо приватных тем (деревня на острове Сикоку, жизнь с умственно отсталым) писатель парадоксальным образом прокладывает дорогу к всеобщности - вот принципиальная позиция, на которой стоит Кэндзабуро Оэ.
Однако, вопреки логике, это вовсе не означает, что произведения Оэ более понятны иностранцам, чем проза Кавабаты. Твердую установку Кавабаты на "красоту Японии" понять гораздо проще, чем двусмысленную "неопределенность", о которой говорит Оэ. Японцы думают, что чужестранцу никогда не разобраться в истинном смысле Дзэн или эстетического понятия "ваби". На самом же деле человеку со стороны куда труднее уразуметь, чем живут реальные люди, населяющие современную "неопределенную" Японию. Поэтому задача, которую ставит Оэ, неизмеримо сложнее. И все же миру от Японии сегодня нужно именно это. Прочитав эту антологию, вы, наверное, многое в ней сочтете трудным для понимания, но виной тому не экзотичность, а "неопределенность" нашей современной литературы.