- Неужели опять про хлеб? - запихнул новую салфетку за ворот Саблин. - Черт его побери совсем! Надоело. Господа, неужели других сюжетов нет?
- Это все мужчины, Сергей Аркадьич, - крутила бокал с вином Румянцева. - Их - хлебом не корми, дай про что-нибудь механическое поспо...
- Что?! - притворно-грозно оперся кулаками в стол Саблин. - Каким еще хле-бом?! Каким, милостивая государыня, хле-бом?! Я вас не на хлеб пригласил! Хле-бом! Это каким же, позвольте вас спросить, хлебом я кормлю мужчин?! А? Вот этим, что ли? - Он схватил тарелку Арины с недоеденным лобком. - Это что по-вашему - булка французская?
Румянцева уставилась на него, полуоткрыв рот.
Повисла тишина.
Мамут выпустил изо рта нераскуренную сигару, подался массивной головой вперед, словно собираясь завалиться на стол, колыхнул пухлым животом и утробно захохотал. Румянцев втянул узкую голову в стоячий воротник, замахал руками, словно отгоняя невидимых пчел, взвизгнул и пронзительно захихикал. Лев Ильич икнул, схватился руками за лицо, будто собираясь оторвать его, и нервно засмеялся, дергая костлявыми плечами. Отец Андрей хлопнул ладонями по столу и захохотал здоровым русским смехом. Арина прыснула в ладонь и беззвучно затряслась, словно от приступа рвоты. Румянцева завизжала, как девочка на лужайке. Саблина покачала головой и устало засмеялась. Саблин откинулся на стул и заревел от восторга.
Минуты две хохот сотрясал столовую.
- Не могу... ха-ха-ха... смерть, смерть моя... ох... - вытер слезы отец Андрей. - Тебя, Сережа, надобно на каторгу сослать...
- За что... ха-ха... за каламбуризм? - тяжело успокаивался Мамут.
- За пытку смехом... ой... хи-хи-хи... - извивался Румянцев.
- Сергей Аркадьевич настоящий... ох... инквизитор... - вздохнула раскрасневшаяся Румянцева.
- Палач! - покачал головой Лев Ильич.
- Аринушка, прошу вас. - Саблин поставил перед ней тарелку.
- Как же я теперь есть буду? - искренне спросила она.
Новый приступ хохота обвалился на гостей. Хохотали до слез, до колик. Мамут уперся багровым лбом в стол и рычал себе в манишку. Румянцев сполз на пол. Его супруга визжала, сунув в рот кулак. Лев Ильич плакал навзрыд. Батюшка хохотал просто и здорово, как крестьянин. Саблин хрюкал, молотя ногами по полу. Арина мелко хихикала, словно вышивала бисером.
- Ну все! Все! Все! - вытер мокрое лицо Саблин. - Finita!
Стали приходить в себя.
- Похохотать хорошо, конечно, голову прочищает... - тяжело выдохнул Мамут.
- Говорят, можно эдаким манером и заворот кишок схлопотать, - глотнул вина Румянцев.
- От доброго смеха никто не умирал, - огладил короткую бороду батюшка.
- Господа, продолжим, продолжим, - потер руки Саблин. - Пока Настя теплая. Сашенька-свет, положи-ка ты мне... - он мечтательно прищурился, - потрошков!
- А мне - шейки.
- Мне - плечико, Сашенька, голубушка...
- Бедро! Только бедро!
- Можно... там вот, где корочка отстает?
- Александра Владимировна, от руки будьте любезны.
И вскоре все уже молча жевали, запивая мясо вином.
- Все-таки... необычный вкус у человеческого мяса... а? - пробормотал Румянцев. - Дмитрий Андреевич, вы не находите?
- Мясо вообще странная пища, - тяжело пережевывал Мамут.
- Это почему же? - спросил Саблин.
- Живое потому что. А стоит ли убивать живое исключительно ради поедания?
- Жалко?
- Конечно, жалко. Мы на прошлой неделе в Путятино ездили к Адамовичам. Только от станции отъехали - ступица подломилась. Дотащились до тамошнего шорника. А пока он новую ладил, я на ракиту присел эдак в теньке. Ну и подошла ко мне свинья. Обыкновенная хавронья. Встала и смотрит на меня. Выразительно смотрит. Живое существо. Целый космос. А для шорника - просто семь пудов мяса. И я подумал: какая все-таки это дичь - пожирать живых существ! Прерывать жизнь, разрушать гармонию только для процесса переваривания пищи. Который кончается известно чем.
- Вы просто как Толстой рассуждаете, - усмехнулась Румянцева.
- По проблеме вегетарианства у меня с графом нет расхождений. Вот непротивление злу - это увольте.
- Что значит - прерывать жизнь? - перчил печень Саблин. - А у яблока вы не прерываете жизнь? У ржаного колоса?
- Колосу не больно. А свинья визжит. Значит, страдает. А страдание - нарушение мировой гармонии.
- А может, яблоку тоже больно, когда им хрустят, - тихо проговорил Лев Ильич. - Может, оно вопиет от боли, корчится, стенает. Только мы не слышим.
- Ага! - заговорила вдруг Арина, вынув изо рта лобковый волос Насти. - У нас прошлым летом рощу рубили, а маменька покойная всегда окна закрывала. Я говорю - что ты, маменька? А она - деревья плачут.
Некоторое время ели молча.
- Бедра удивительно удались, - покачал головой Румянцев. - Сочные... как не знаю что... сок так и брызжет...
- Русская печь - удивительнейшая вещь, - разрезал почку Саблин. - Разве в духовом шкафу так истомится? А на открытых углях?
- На открытых углях только свинину жарить можно, - тяжело кивал Мамут. - Постное мясо сохнет.
- То-то и оно.
- Но жарят же черкесы шашлык? - подняла пустой бокал Румянцева.
- Шашлык, голубушка - вороний корм. А тут - три пуда мяса! - кивнул Саблин на блюдо с Настей.
- А я люблю шашлыки, - вздохнул Лев Ильич.
- Нальет мне кто-нибудь вина? - трогала свой нос бокалом Румянцева.
- Не зевай, пентюх! - прикрикнул Саблин на Павлушку.
Лакей кинулся наливать.
- А Александра Владимировна вообще не едят-с, - доложила Арина.
- Неужели невкусно? - развел масленые руки Румянцев.
- Нет, нет. Очень вкусно, - вздохнула Саблина. - Просто я... устала, право.
- Вы мало пьете, - заключил Мамут. - Поэтому и кусок в горло не лезет.
- Выпей как положено, Сашенька, - Саблин поднес полный бокал к ее устало-красивым губам.
- Выпейте, выпейте с нами, - возбужденно моргал Румянцев.
- Не манкируйте, Сашенька! - улыбалась порозовевшая Румянцева.
Саблин взял жену левой рукой за шею и медленно, но решительно влил вино ей в рот.
- Ой... Сережа... - выдохнула она.
Все зааплодировали.
- И теперь - капитальнейшей закуски! - командовал Мамут.
- Чего-нибудь оковалочного, с жирком, Александра Владимировна, - подмигивал Лев Ильич.
- Я знаю, что надо! - Саблин вскочил, схватил нож и с размаху вонзил в живот Насте. - Потрошенций! Это самая-пресамая закуска!
Откромсав ножом ком кишок, он подцепил его вилкой и кинул на тарелку жены:
- В потрохе - самая суперфлю, самая витальность! Съешь, радость моя! У тебя сразу все пройдет!
- Правильно! Очень правильно! - тряс вилкой Мамут. - Я куропаток только с потрохами ем.
- Я не знаю... может, лучше белого мяса? - Саблина смотрела на серовато-белые кишки, сочащиеся зеленовато-коричневым соком.
- Съешь немедленно, умоляю! - взял ее за затылок Саблин. - Будешь потом благодарить всех нас!
- Скушайте, Сашенька!
- Александра Владимировна, ешьте непременно! Это приказ свыше!
- Нельзя отлынивать от еды!
Саблин насадил на вилку кусок кишок, поднес ко рту жены.
- Только не надо меня кормить, Сереженька, - усмехнулась она, беря у него вилку и пробуя.
- Ну, как тебе? - смотрел в упор Саблин.
- Вкусно, - жевала она.
- Милая моя жена. - Он взял ее левую руку, поцеловал. - Это не просто вкусно. Это божественно.
- Согласен, - откликнулся отец Андрей. - Есть свою дочь - божественно. Жаль, что у меня нет дочери.
- Не жалей, брат, - отрезал себе кусок бедра Саблин. - У тебя духовных чад предостаточно.
- Я не вправе их жарить, Сережа.
- Зато я вправе! - Мамут ущипнул жующую дочь за щеку. - Ждать не так уж много осталось, егоза.
- Когда у вас? - спросил отец Андрей.
- В октябре. Шестнадцатого.
- Ну, еще долго.
- Два месяца быстро пролетят.
- Ариша, ты готовишься? - спросила Румянцева, разглядывая отрезанный Настин палец.
- Надоело ждать, - отодвинула пустую тарелку Арина. - Всех подруг уж зажарили, а я все жду. Таню Бокшееву, Адель Нащекину, теперь вот Настеньку.
- Потерпи, персик мой. И тебя съедим.
- Вы, Арина Дмитревна, будете очень вкусны, уверен! - подмигнул Лев Ильич.
- С жирком, нагульным, а как же! - засмеялся, теребя ей ухо, Мамут.
- Зажарим, как поросеночка, - улыбался Саблин. - В октябре-то под водочку под рябиновую как захрустит наша Аринушка - у-у-у!
- Волнуетесь поди? - грыз сустав Румянцев.
- Ну... - мечтательно закатила она глаза и повела пухлым плечом, - немного. Очень уж необычно!
- Еще бы!
- С другой стороны - многих жарят. Но я... не могу представить, как я в печи буду лежать.
- Трудно вообразить?
- Ага! - усмехнулась Арина. - Это же так больно!
- Очень больно, - серьезно кивнул отец Андрей.
- Ужасно больно, - гладил ее пунцовую щеку Мамут. - Так больно, что сойдешь с ума, перед тем как умереть.
- Не знаю, - пожала плечами она. - Я иногда свечку зажгу, поднесу палец, чтоб себя испытать, глаза зажмурю и решаю про себя - вытерплю до десяти, а как начну считать - раз, два, три, - и не могу больше! Больно очень! А в печи? Как же я там?
- В печи! - усмехнулся Мамут, перча новый кусок. - Там не пальчик, а вся ты голенькая лежать будешь. И не над свечкой за семишник, а на углях раскаленных. Жар там лютый, адский.
Арина на минуту задумалась, чертя ногтем по скатерти.
- Александра Владимировна, а Настя сильно кричала?
- Очень, - медленно и красиво ела Саблина.
- Билась до последнего, - закурил папиросу Саблин.
Арина зябко обняла себя за плечи:
- Танечка Бокшеева, когда ее к лопате притянули, в обморок упала. А в печи очнулась и закричала: "Мамочка, разбуди меня!"
- Думала, что это сон? - улыбчиво таращил глаза Румянцев.
- Ага!
- Но это был не сон, - деловито засуетился вокруг блюда Саблин. - Господа, добавки! Торопитесь! Жаркое не едят холодным.
- С удовольствием, - протянул тарелку отец Андрей. - Есть надо хорошо и много.
- В хорошее время и в хорошем месте. - Мамут тоже протянул свою.
- И с хорошими людьми! - Румянцева последовала их примеру.
Саблин кромсал еще теплую Настю.
- Durch Leiden Freude.
- Вы это серьезно? - раскуривал потухшую сигару Мамут.
- Абсолютно.
- Любопытно! Поясните, пожалуйста.
- Боль закаляет и просветляет. Обостряет чувства. Прочищает мозги.
- Чужая или своя?
- В моем случае - чужая.
- Ах, вот оно что! - усмехнулся Мамут. - Значит, вы по-прежнему - неисправимый ницшеанец?
- И не стыжусь этого.
Мамут разочарованно выпустил дым.
- Вот те на! А я-то надеялся, что приехал на ужин к такому же, как я, гедонисту. Значит, вы зажарили Настю не из любви к жизни, а по идеологическим соображениям?
- Я зажарил свою дочь, Дмитрий Андреевич, из любви к ней. Можете считать меня в этом смысле гедонистом.
- Какой же это гедонизм? - желчно усмехнулся Мамут. - Это толстовщина чистой воды!
- Лев Николаевич пока еще не жарил своих дочерей, - деликатно возразил Лев Ильич.
- Да и вряд ли зажарит, - вырезал кусок из Настиной ноги Саблин. - Толстой - либеральный русский барин. Следовательно - эгоист. А Ницше - новый Иоанн Креститель.
- Демагогия, - хлебнул вина Мамут. - Ницше вам всем залепил глаза. Всей радикально мыслящей интеллигенции. Она не способна просто и здраво видеть сущее. Нет, это бред какой-то, всеобщее помешательство, второе затмение умов! Сперва Гегель, на которого мой дедушка молился в буквальном смысле слова, теперь этот усатый!
- Что вас так раздражает в Ницше? - раскладывал вырезанные куски по тарелкам Саблин.
- Не в нем, а в русских ницшеанцах. Слепота раздражает. Ницше не добавил ничего принципиально нового к мировой философской мысли.
- Ой ли? - Саблин передал ему тарелку с правой грудью.
- Сомнительное заявление, - заметил Лев Ильич.
- Ничего, ни-че-го принципиально нового! Вся греческая литература ницшеанская! От Гомера до Аристофана! Аморализм, инцест, культ силы, презрение к быдлу, гимны элитарности! Вспомните Горация! "Я презираю темную толпу!" А философы? Платон, Протагор, Антисфен, Кинесий? Кто из них не призывал преодолеть человеческое, слишком человеческое? Кто любил демос? Кто говорил о милосердии? Разве что один Сократ.
- О сверхчеловеке заговорил первым только Ницше, - возразил Саблин.
- Чушь! Шиллер употреблял это слово! О сверхчеловеке говорили многие - Гете, Байрон, Шатобриан, Шлегель! Да что Шлегель, черт возьми, - в статейке Раскольникова весь ваш Ницше! С потрохами! А Ставрогин, Версилов? Это не сверхчеловеки? "...Свету провалиться, а мне всегда чай пить!"
- Все великие философы подводят черту, так сказать, общий знаменатель под интуитивно накопленным до них, - заговорил отец Андрей. - Ницше не исключение. Он же не в чистом поле философствовал.
- Ницше не подводил никакого общего знаменателя, никакой там черты! - резко тряхнул головой Саблин. - Он сделал великий прорыв! Он первый в истории человеческой мысли по-настоящему освободил человека, указал путь!
- И что же это за путь? - спросил Мамут.
- "Человек есть то, что должно преодолеть!" Вот этот путь.
- Все мировые религии говорят то же самое.
- Подставляя другую щеку, мы ничего не изменяем в мире.
- А толкая падающего - изменяем? - забарабанил пальцами по столу Мамут.
- Еще как изменяем! - Саблин поискал глазами соусник, взял; загустевший красный соус потек на мясо. - Освобождая мир от слабых, от нежизнеспособных, мы помогаем здоровой молодой поросли!
- Мир не может состоять исключительно из сильных, полнокровных. - Осторожно положив дымящуюся сигару на край гранитной пепельницы, Мамут отрезал кусочек мяса, сунул в рот, захрустел поджаристой корочкой. - Попытки создания так называемого "здорового" государства были, вспомните Спарту. И чем это кончилось? Все те, кто толкал падающих, сами попадали.
Саблин ел с таким аппетитом, словно только что сел за стол:
- Спарта - не аргумент... м-м-м... У Гераклита и Аристокла не было опыта борьбы с христианством за новую мораль. Поэтому их идеи государства остались утопическими... Нынче другая ситуация в мире... м-м-м... Мир ждет нового мессию. И он грядет.
- И кто же он, позвольте вас спросить?
- Человек. Который преодолел самого себя.
- Демагогия... - махнул вилкой Мамут.
- Мужчины опять съехали на серьезное, - обсасывала ключицу Румянцева.
Отец Андрей положил себе хрена:
- Я прочитал две книги Ницше. Талантливо. Но в целом мне чужда его философия.
- Зачем тебе, брат, философия. У тебя есть вера, - пробормотал с полным ртом Саблин.
- Не фиглярствуй, - кольнул его серьезным взглядом отец Андрей. - Философия жизни есть у каждого человека. Своя, собственная. Даже у идиота есть философия, по которой он живет.
- Это что... идиотизм? - осторожно спросила Арина.
Саблин и Мамут засмеялись, но отец Андрей перевел серьезный взгляд на Арину.
- Да. Идиотизм. А моя доктрина жизни: живи и давай жить другому.
- Это очень правильная доктрина, - тихо произнесла Саблина.
Все вдруг замолчали и долго ели в тишине.
- Вот и тихий ангел пролетел, - вздохнул Румянцев.
- Не один. А целая стая, - протянула пустой бокал Арина.
- Не наливай ей больше, - сказал Мамут склоняющемуся с бутылкой Павлушке.
- Ну, папочка!
- В твои годы человек должен быть счастлив и без вина.
- Живи и давай жить другому, - задумчиво проговорил Саблин. - Что ж, Андрей Иваныч, это философия здравого смысла. Но.
- Как всегда - но! - усмехнулся батюшка.
- Уж не обессудь. Твоя философия сильно побита молью. Как и вся наша старая мораль. В начале девятнадцатого века я бы безусловно жил по этой доктрине. Но сегодня мы стоим на пороге нового столетия, господа. До начала двадцатого века осталось полгода. Полгода! До начала новой эры в истории человечества! Поэтому я пью за новую мораль грядущего века - мораль преодоления!
Он встал и осушил бокал.
- Что же это за новая мораль? - смотрел на него отец Андрей. - Без Бога, что ли?
- Ни в коем случае! - скрипнул ножом, разрезая мясо, Саблин. - Бог всегда был и останется с нами.
- Но ведь Ницше толкует о смерти Бога?
- Не понимай это буквально. Каждому времени соответствует свой Христос. Умер старый гегелевский Христос. Для грядущего века потребуется молодой, решительный и сильный Господь, способный преодолеть! Способный пройти со смехом по канату над бездной! Именно - со смехом, а не с плаксивой миной!
- То есть для нового века нужен Христос - канатный плясун?
- Да! Да! Канатный плясун! Ему мы будем молиться всей душой, с ним преодолеем себя, за ним пойдем к новой жизни!
- По канату?
- Да, любезнейший Дмитрий Андреевич, по канату! По канату над бездной!
- Это сумасшествие, - покачал головой отец Андрей.
- Это - здравый смысл! - Саблин хлопнул ладонью по столу. Посуда зазвенела.
Саблина зябко повела плечами.
- Господи, как я устала от этих споров. Сережа, хотя бы сегодня можно обойтись без философии?
- Русские мужчины летят на философию, как мухи на мед! - произнесла Румянцева.
Все засмеялись.
- Александра Владимировна, спойте нам! - громко попросил Румянцев.
- Да, да, да! - вспомнил Мамут. - Спойте! Спойте обязательно!
- Сашенька, спойте!
Саблина сцепила замком тонкие пальцы, потерла ими:
- Я, право... сегодня такой... день.
- Спой, радость моя, - вытер губы Саблин. - Павлушка! Неси гитару!
Лакей выбежал.
- А я тоже выучилась на гитаре играть! - сказала Арина. - Покойная maman говорила, что есть романсы, которые хороши только под гитару. Потому как рояль - строгий инструмент.
- Святая правда! - улыбался Румянцев.
- Две гитары, зазвенев, жалобно заныли... - угрюмо осматривал стол Мамут. - Позвольте, а где горчица?
- Je vous prie! - подала Румянцева.
Павлушка принес семиструнную гитару. Саблин поставил стул на ковер. Александра Владимировна села, положив ногу на ногу, взяла гитару и, не пробуя струн, сразу заиграла и запела несильным, проникновенным голосом:
Ты помнишь ли тот взгляд красноречивый,
Который мне любовь твою открыл?
Он в будущем мне был залог счастливый,
Он душу мне огнем воспламенил.В тот светлый миг одной улыбкой смела
Надежду поселить в твоей груди...
Какую власть я над тобой имела!
Я помню все... Но ты, - ты помнишь ли?Ты помнишь ли минуты ликованья,
Когда для нас так быстро дни неслись?
Когда ты ждал в любви моей признанья
И верным быть уста твои клялись?Ты мне внимал, довольный, восхищенный,
В очах твоих горел огонь любви.
Каких мне жертв не нес ты, упоенный?
Я помню все... Но ты, - ты помнишь ли?Ты помнишь ли, когда в уединенье
Я столько раз с заботою немой
Тебя ждала, завидя в отдаленье;
Как билась грудь от радости живой?