И вот сигнал снова прозвучал в эфире. Афанасьев сидел на прослушке частот дипломатических миссий в Анкаре. "Minimize" по дипломатическим каналам – это было странно, но, с другой стороны, почему нет? Тем более что частота принадлежала хотя и не американцам, однако же их союзникам британцам, стратегические бомбардировщики которых с ядерными бомбами на борту денно и нощно барражировали над Северным морем, чтобы, получив приказ, немедленно направиться в сторону Советского Союза. О сигнале следовало сообщить оперативному дежурному немедленно, и Афанасьев с белыми от осознания того, что перехватил, вылезшими из орбит глазами, записав на бланк выхваченный из эфира текст, отнес бланк дежурившему старшему лейтенанту в телетайпный зал. Старлей, матерясь, составил донесение о грозном радиоперехвате в разведотдел округа, и радисты по ЗАСу – засекреченной аппаратуре связи – тут же передали его в Ленинград.
Через десяток минут стратегическая авиация округа, дежурившая в пятиминутной готовности к взлету на военных аэродромах, с такими же ядерными бомбами на борту, как у самолетов Британского авиакомандования, поднялась в воздух и пошла набирать высоту, чтобы лечь на боевой курс. Сургуч на секретных пакетах с целями бомбардировки был сломан, пакеты вскрыты. Однако спустя еще десяток минут авиация получила приказ садиться: стоявшая в Пушкине часть КГБ, дублирующая работу их части, прохождения страшного сигнала не подтвердила.
Обо всем этом, впрочем, стало известно только на следующий день. Утром, когда рота, высыпав из казармы и вея в морозный воздух клубами пара изо рта, строилась неподалеку от КПП на завтрак, к воротам части хищно подкатили две черные "Волги". Из будки КПП на улицу опрометью вывалился ефрейтор с повязкой дежурного по КПП на рукаве, бросился открывать ворота, а следом за ним сгремел вниз по крыльцу дежурный по части с капитанскими погонами и – ефрейтор еще разводил в стороны створки – вытянулся перед воротами, отдавая честь, по стойке "смирно".
В "Волгах", как выяснилось вскоре, прибыли сам начальник разведотдела, его заместители и другие высокие чины из штаба округа. Афанасьева сняли с дежурства, не дав досидеть полчаса до окончания смены, и в штабе части он предстал перед таким количеством больших звезд – столь густого скопления их за два предыдущие года службы видеть ему не доводилось.
Лёнчик заступил дежурить на своем посту сразу после завтрака. Его смена была следующей за той, в которой дежурил Афанасьев. Постом назывался большой, широкий стол с тремя громоздящимися на нем мощными приемниками, способными выловить из эфира самый слабенький сигнал. На приставном столике сбоку стояла туша девяностокилограммового пятискоростного магнитофона, на который полагалось записывать все перехваченные шифрограммы, чтобы потом на уменьшенной скорости проверить правильность услышанных сигналов. Стол Лёнчика располагался напротив стола Афанасьева – через проход, и, когда подошел к своему посту, он увидел, что на посту Афанасьева шуруют двое неизвестных майоров – на головах у них наушники, и они щелкают тумблерами магнитофона.
К обеду все прояснилось. Дело, оказывается, было в порвавшейся пленке. Моторы магнитофона, крутившие бобины, брали с места так резко, что пленка рвалась постоянно. Склеивать ее полагалось специальным клеем, но никто этого клея в глаза никогда не видел, и склеивали ацетоном. Пленка коробилась, расползалась под пальцами, склеивать ее приходилось по пять-шесть раз, обрезая концы ножницами, пленка укорачивалась, и морзянка, что была тут записана, бесследно исчезала. Именно это у Афанасьева и произошло. Какие-то точки-тире пропали, и вместо переданного слова, а может, двух, у него получился "minimize".
Над Афанасьевым ржали даже салаги, еще толком и не дежурившие самостоятельно. "Афоня, ты дал! Стратегическую авицию в воздух поднял! Чуть войну с Америкой не начал!" Афанасьев вначале отшучивался, но мало-помалу стал смурнеть, огрызаться. Хорошему настроению у него взяться было неоткуда – расплата за бомбардировщики в небе обещала быть нехилой.
Лёнчик в это время дежурил, сидел в наушниках, следя за американскими подлодками с ядерными ракетами "Поларис" на борту в Атлантическом океане, и узнал о веселье в казарме позднее из пересказов. Однако известие о причине появления сигнала "minimize" просочилось на посты в техздание тотчас, как истекло из штаба, и позубоскалили над отсутствующим Афанасьевым от души. Жёлудев, при всей своей склонности к насмешничеству, зубоскалил не особенно, но вид у него был – истинно именинника.
– Видишь, что значит КГБ?! – сказал он Лёнчику, придя к нему из телетайпного зала, где было его рабочее место. – Сработали ребята как надо! Не проходило сигнала – значит, не проходило. КГБ – это КГБ.
– Да при чем здесь КГБ? – в Лёнчике взыграла обида за свою часть, которая носила гордое название "спецназ". – Просто уж так сошлось – пленка на таком месте порвалась.
– А у них не порвалась.
– Пленка у всех рвется. И если б еще клей был нормальный.
– А вот у них, я уверен, и клей есть.
– С чего это он у них есть? – Лёнчику не хотелось сдаваться.
– А потому что КГБ, – довольно посмеиваясь, ответил Жёлудев.
Когда ранним вечером после смены Лёнчик вернулся в казарму, Афанасьев ходил уже с таким черным лицом – к нему было страшновато приближаться. С двумя фазанами-второгодками, которые провели сутки в карауле, ничего толком не знали, однако слышали звон и пожелали вложить персты в рану, он едва не подрался, еле их развели. Воздух был пропитан предощущением грозы. Оно все усиливалось, сгущалось, – и гроза разразилась.
Она разразилась на вечернем построении. В том, что это произойдет именно на нем, Лёнчику стало ясно, когда незадолго до построения, проходя мимо канцелярии, в приоткрытую дверь он увидел, что она полна: и замполит Правдин, и все командиры взводов, и зампотех Лисицын, а главное, сам майор Портнов – все ротное начальство до последнего человека. Майор Портнов за те два с лишним года, что Лёнчик отслужил в роте, приходил на вечернее построение считаное число раз, а чтобы весь командный состав роты – такого вообще никогда не случалось.
Рота, строиться на вечернюю прогулку, крикнул дежурный.
Кутнер, вместо того чтобы, как обычно, ждать перед строем доклад дежурного, что рота построена, сам встал в строй. А перед строем, выйдя из канцелярии, выстроился в шеренгу весь командный состав во главе с Портновым. И команду "Равняйсь! Смирна-а!" отдал вместо дежурного замполит Правдин.
Вольно, разрешил Портнов. "Рота, вольно!" – отдал команду Правдин.
Медленно, словно пересчитывая стоящих в строю, Портнов прошелся взглядом по каждому. И хотя вроде бы Лёнчику ничего не грозило, ему стало не по себе от взгляда Портнова: по-рачьи красные, словно воспаленные глаза командира роты обещали такую грозу – позавидуешь тем, кто ушел в ночь на смену и сидел сейчас на постах. Смятые в туго перевитую веревку губы майора были сжаты так – казалось, треснут от напряжения.
Но они не треснули, они наконец разомкнулись. И с небес на землю рухнули огненные стрелы:
– Всем известно, какой позор обрушился сегодня на наше подразделение?! Позор на всю часть! Позор на весь разведотдел! На весь округ! Сам начальник отдела прибыл разбираться! Стратегическую авиацию в воздух поднять, на каждом бомбардировщике по несколько ядерных зарядов – это вы дырявыми башками своими соображаете, что такое?! Ядерная война! Мы их, они нас, от нас бы с вами уже один пепел веял! От всех! – майор смолк, свив губы прежней бечевкой, но тут же эта бечевка снова пришла в движение: – Кто служит в моем подразделении третий и второй год, тот меня знает! Кто первый год, тому предстоит. У меня спуску не будет! Разболтались! Бардак в подразделении! И если б еще служащий первого года! Нет, старослужащий! Какой пример молодым?! Вам рубежи Родины доверили защищать, такую дорогую аппаратуру в руки дали, лучшие умы страны ее создавали, и что?! Поподнимали уважаемых людей среди ночи с постелей! Будете теперь, старые, молодые – все, каждую свободную минуту в учебных комнатах сидеть, заново свой класс подтверждать! Пахать будете день и ночь! День и ночь! – он вновь смолк, словно задохнувшись от клокотавшего в нем гнева. А когда продолжил, раскаты грома и молнии в его голосе словно отодвинулись к горизонту, оставив над головой хлещущий изо всей силы ливень: – Благодарите за это вашего товарища. Товарищ постарался. Ножницами решил поработать… портной. Рота, равняйсь! Смирна-а! – отдал команду Портнов. И когда строй, мгновенно подобравшись, застыл в напряженной неподвижности, приказал: – Рядовой Афанасьев, выйти из строя!
Афанасьев со своим черным, обуглившимся лицом сделал из строя два шага, повернулся к строю и застыл. Портнов поднес руку с вытянутыми сомкнутыми пальцами к виску:
– Рядовой Афанасьев, от имени начальника разведотдела округа объявляю вам пятнадцать суток гауптвахты!
Пятнадцать суток гауптвахты – это было на всю катушку. Больше согласно Устава внутренней и гарнизонной службы дать не мог никто. Даже министр обороны.
Есть пятнадцать суток гауптвахты, следовало ответить Афанасьеву, после чего Портнов отправил бы его обратно в строй, и гроза откатилась бы за горизонт окончательно. Но Афанасьева, должно быть, переклинило. Вместо того чтобы покорно принять объявленное наказание, он вдруг, мрачно глядя в пространство перед собой, произнес:
– При чем здесь вообще я? Я виноват, что магнитофоны рвут? И клея нет. А этим ацетоном… Мне благодарность нужно объявить, а не гауптвахту.
– Отставить, рядовой Афанасьев! – гроза от горизонта мгновенно вернулась обратно, сверкнуло и громыхнуло так, что в глазах встала тьма и заложило до глухоты уши. – Вы что себе позволяете? Понимаете, что несете?!
– Я все понимаю, это вы ничего не понимаете, – с прежней мрачностью проговорил Афанасьев.
Он вообще и в повседневной жизни был таким угрюмоватым, весь обращенный внутрь себя, ни с кем особо не сближался, как бы говоря своим видом: я сам по себе, не трогайте меня, когда надо будет, я к вам обращусь.
– Та-ак, – протянул Портнов. – Пререкаетесь! Вы понимаете, что вам грозит за пререкания, рядовой Афанасьев?
Теперь Афанасьев не ответил. Стоял, смотрел, словно перед ним была не пустота, воздушное пространство, не имеющее в себе опоры глазу, а что-то совершенно отчетливое для его взгляда, и то, что видел, не видимое больше никем, велело ему молчать.
– Я вам приказываю отвечать, рядовой Афанасьев! – неожиданно спокойным голосом, даже с некой умиротворенностью произнес Портнов – бушевавшая гроза враз стихла, небо прояснилось, ударило пронзительными лучами солнце.
– Что мне отвечать? – немного помолчав, уронил на этот раз Афанасьев.
– То, что вы должны отвечать согласно Устава, рядовой Афанасьев!
– Не знаю, что я должен отвечать согласно Устава, – сказал Афанасьев.
– Прекрасно, – проговорил Портнов. В голосе его было все то же ясное небо, солнце, послегрозовые покой и нега. – Сейчас вы, рядовой Афанасьев, в присутствии десятков свидетелей отказались выполнить приказ командира роты: ответить положенным образом на объявление вам наказания. За невыполнение приказа пойдете в дисбат. Становитесь в строй!
Афанасьев стоял и не трогался с места. Лёнчик видел: он уже обо всем жалеет. Он жалеет и готов произнести нужные слова, готов отправиться на гауптвахту, но поздно, все!
– Становитесь в строй! – повторил майор Портнов.
Афанасьев, смотрел на него Лёнчик, сделал над собой усилие и шагнул вперед. Первая шеренга расступилась, пропустила его, и Афанасьев растворился в строю.
– Товарищ старшина! – посмотрел командир роты на Кутнера во главе строя. – Ведите роту на прогулку.
* * *
Комсомольское собрание было назначено сразу после ужина. Собирали на него все подразделение до последнего человека. Что было совсем не простым делом: до трети роты всегда находилось на боевом дежурстве, с постов людей так просто не снимешь, и командиры взводов договаривались специально со взводными из других подразделений – чтобы те выделили на время собрания подмену.
Комсоргом роты нынешний год был Альгис Жунас. Он еще три дня назад, когда Афанасьев только вернулся с губы, позвал Лёнчика в свободные полчаса после обеда пойти прогуляться по морозцу и, только отошли от казармы, сообщил Лёнчику, что Портнов ничего не забыл и приказал готовить комсомольское собрание – исключать Афанасьева из комсомола. Оформлять документы для отправки в дисбат на комсомольца было не положено, его следовало сначала исключить из комсомола, и после этого препятствий для направления дела в военную прокуратуру, чтобы впаяли срок в дисплинарном батальоне, не оставалось.
Понимаешь, со своим мягким литовским акцентом жарко говорил Жунас Лёнчику, скрипя снегом по ногами, если мы его не исключим, значит, и в дисбат его отправить будет невозможно! Значит, надо столковаться и всем проголосовать против исключения! Во всяком случае, чтоб больше половины, тогда исключение не состоится. Как ты, согласен? Если половина подразделения против проголосует, что Портнов с нами со всеми сделает? Да, если половина роты – ничего он не сделает, согласился Лёнчик. День стоял ясный, солнечно-весенний, несмотря на середину февраля, контуры строений, голых деревьев вокруг, зеленой щетины леса за пределами части – все было словно прорисовано тонким, сильным грифелем, десятиградусный мороз приятно студил и жег щеки, и в морозном звуке скрипящего снега тоже было что-то ясное, резкое, грифельное; собрание, исключающее из комсомола твоего товарища по призыву, ожидающий его дисциплинарный батальон – все казалось из этого дня нереальным, невозможным, невзаправдашным.
Лёнчик с Альгисом определили, кто с кем говорит, условились во всем отчитываться друг перед другом, и все эти три дня превратились в одно приготовление к собранию – чтобы спасти Афанасьева, хотя Афанасьев о том и не подозревал. Он сам ни с кем ни о чем не говорил, только ходил еще мрачнее, чем в тот несчастливый день, когда выудил с магнитофонной ленты сигнал "minimize", и держался от всех отдельно, словно судьба его уже была решена и он готовился, когда настанет время, принять ее.
Лёнчик взял на себя разговор со своими бывшими друзьями Андрюхой Логиновым, Женькой Синицыным, Левой Лерманом, со всеми замкомвзводами. И все в один голос соглашались: нужно спасти Серегу, да последними суками будем, если не спасем, и обещали проголосовать против исключения.
То, что с Жёлудевым будет говорить он, Лёнчик, с Жунасом даже не обсуждали. Кому еще было говорить. Конечно, ему.
Кошачьи глаза Жёлудева, когда слушал Лёнчика, смеялись с такой откровенной иронией, что Лёнчик помимо воли потерялся, запутался в своей речи и смолк.
– Ты что? – спросил он Жёлудева.
– Лёнчик, Лёнчик, – протянул Жёлудев. – Что ты так раздухарился? Кто тебе Афанасьев? Земляки вы с ним, да?
– При чем тут земляки? – Лёнчика всегда выводила из себя эта армейская привычка объяснять симпатии-антипатии и причины поступков землячеством. Никогда они с Афанасьевым не были близки, служили в разных взводах, дежурили на разных постах, спали в разных концах казармы.
– Как при чем земляки, – отозвался Жёлудев. – А что ты тогда так за него? Какой у тебя интерес?
– Да какой интерес, – Лёнчик не понимал Жёлудева. – Спасти человека! Каждый на его месте мог оказаться.
– Не каждый на его месте стал бы так залупаться. Кто его заставлял? Сам подставился.
– Подставился, конечно, – вынужден был согласиться Лёнчик. – Но что ж из того, не в дисбат же идти из-за глупости. – Он решил взять быка за рога: – В общем, какой бы давеж ни был, нужно проголосовать "против". Понял, да?
– Понял, Лёнчик, понял.
Жёлудев со всею очевидностью подтверждал лишь свое понимание сказанного Лёнчиком, но согласия проголосовать "против" в его подтверждении не было.
Что-то вроде чувства потрясения пронзило Лёнчика.
– Что же, – сказал он, – все проголосуют "против", а ты "за"?
Теперь Жёлудев насмешливо прищурился.
– А вот погляди, все проголосуют "за", а не "против". И ты тоже. Видел я у себя в Школе, как это происходит.
– Это там, в вашей Школе, – гневно ответил Лёнчик.
– А вот посмотрим, – все с тем же насмешливым прищуром проговорил Жёлудев.
На том их разговор и закончился.
Накануне собрания майор Портнов собрал весь сержантский состав роты у себя в канцелярии. Присутствовал еще замполит, капитан Правдин, но он сидел рядом с командиром роты и молчал. Начал Портнов с того, что показал свою осведомленность о ведущейся подготовке к собранию:
– До меня дошли слухи, что в роте готовится крупная идеологическая провокация: кое-кто, – тут он посмотрел на Жунаса, на Лёнчика, однако и другим достался его взгляд, – хочет ослабить дисциплину во вверенном мне подразделении. Пусть эти личности, – теперь он сильно ударил раскрытой ладонью по столу перед собой, – знают, что если будут упорствовать в своих намерениях, им придется крупно пожалеть о том!
Пауза, сделанная им после этого, ознаменовалась тем, что капитан Правдин, вертевший между пальцами карандаш, уронил его на стол, и звонко-легкий звук удара в наставшей тишине, незаметный в другое время, прозвучал неким убедительным подтверждением произнесенным словам: крупно пожалеть!
Командир роты с неудовольствием покосился на замполита рядом и продолжил:
– В связи с дошедшими до меня слухами должен вам напомнить, товарищи сержанты, что сержантский состав должен всемерно помогать офицерскому составу поддерживать в подразделении воинскую дисциплину. А иначе какие вы сержанты? Зачем вам тогда ваши воинские звания? Пожалуйста – обратно в рядовые, в общий строй и в наряд на кухню чистить картошку. Есть желающие? – на этот раз взгляд его обошел по очереди всех, не миновав никого. – В моем подразделении бардака не будет, ни при каких обстоятельствах! И никому не позволю мешать мне в поддержании дисциплины на высоком уровне. Я за четырнадцать лет, как служу командиром в Советской армии, отправил в дисбат четырнадцать человек. По одному в год. И буду это делать дальше, пресекая всякое неповиновение железной рукой. Кто не желает подчиняться без рассуждений – пеняй на себя: в дисбат!
Про четырнадцать человек, отправленных им в дисбат, Портнов, судя по всему, не сочинял. За два года, что отслужил под его командованием, Лёнчик стал свидетелем двух историй, закончившихся дисбатом, – действительно, по человеку в год. Правда, в тех случаях были самоволки, драка, разбитая табуреткой голова предыдущего, до Кутнера, старшины. Портнов старшинами всегда назначал срочников, находя такого, кто в обмен на собственное вольное житье не давал житья остальной роте.
Выходили из канцелярии, как из бани – красные, со звенящей головой, – и с таким чувством, словно по ним проехался каток. Кутнер, направляясь к себе в каптерку, проговорил, ни к кому не обращаясь: "Что, товарищи сержанты, поняли, кто в доме хозяин?"
Жунас придержал Лёнчика, позвал его на разговор, рядом был Жёлудев, – и Лёнчик позвал Жёлудева пойти с ними.
Они зашли в пустовавшую по дневной поре Ленинскую комнату, Жунас торопливо закрыл дверь и тотчас взволнованно проговорил:
– Что делать, что делать? Кто-то заложил, но кто?!
– Не все ли равно кто, – первым отозвался Жёлудев. – Не один, так другой бы. Так оно все и должно было быть.