Возрасту Евдокии Порфирьевне Ковригиной-Марсельезе было на означенный период времени сорок три года, и второй уже год она снова жила одна, спровадив третьего мужа Ваську Кабана (вот нормальное прозвище, все без объяснений понятно), как и двух предшествующих ему, на некоторый срок в места государственного вразумления, потому что была женщина властная и поперек себя не терпела никаких слов, а как женщина крупная не терпела никакого применения рук к своему телу, и оттого всякое ее замужество заканчивалось крупной дракой, из которой она при помощи государства неизменно выходила победительницей. Когда-то в молодости Евдокия Порфирьевна, а попросту еще Дуся, работала на ткацком производстве города, работала разметчицей в машиностроительном производстве, потом диспетчером в таксопарке, диспетчером в парке автобусном, но уже многие годы как нашла она свое призвание и тянула лямку, в которую другого нельзя было впрячь под пистолетным дулом, а именно: лямку автобусного контролера, справляя свои обязанности сурово и истово. Детей она вследствие неукротимого своего характера как-то не удосужилась завести, потому что заводить их нужно было от мужиков, а все, что от мужиков, кроме удовольствия в постели, казалось ей недостойным ее сил и внимания. Одинокая жизнь, хочешь не хочешь, сказывалась, скучно ей было, томилась она, все хотелось занять себя чем-то, возвеселить, приперчить жизнь какою-нибудь лихой забавой - и вот, выйдя поутру на крыльцо добежать до нужника, не успев еще и сойти на ступени, увидела своих стариков-соседей в таких занимательных обстоятельствах, что никак не могла не понаблюдать. А потом уж, когда Трофимовна, трясясь и колыхаясь, побежала от своего благоверного, тут уж выдержать, не вставиться со своим словом совсем было невозможно.
И что с ними сделалось от ее слов, как они там у себя задергались, как перепугались! Какие у них лица стали! Точь-в-точь "зайцы", когда прохлопают контролера - и ты для них как с неба свалишься. И, как те самые "зайцы" в надежде умилостивить тебя, Трофимовна, чуть оправившись от испуга, заулыбалась, закланялась - и до того льстиво, прямо вся замаслилась лицом:
- Доброе утречко! Доброе утречко! Тут мы вот… Вот мы тут… Ты что, Дуся… мы физкультурой решили…
И Трофимыч вслед ей тоже закланялся и, кланяясь, все пытался спрятать топор у себя на груди, закрывал его крест-накрест руками.
- Ой, здравствуй, Дуся!.. Здравствуй! Это я… Рябую на суп хотел, Трофимовна вон велела…
Евдокия Порфирьевна слушала их и веселилась, как уже давно не доводилось.
- Ладно, - сказала она самым своим милостивым тоном. - Раз залетела, пусть уж пока у меня побегает. - И кивнула благодушно на будку конуры подле забора: - Не денется никуда, мой Верный ее придушит. С работы вернусь - сама суп сварю и вас приглашу.
- Как придушит, ты че?! - завопила Трофимовна и полезла к забору прямо по лопухам и крапиве, а лицо сделалось - будто ее обворовали. - Он у тебя не на цепи, че ли? Почто он у тебя не на цепи-то?
А за Трофимовной, будто привязанный к ней, полез в лопухи с крапивой и ее Трофимыч. У этого высохшего пня вид был такой, словно он пособлял воровать, воровал - и не знал, у кого ворует, а оказалось - себя ж и обчистил.
- Цып-цып-цып-цып, - вопил он при этом, забыв спрятать топор и размахивая им.
Шум поблизости от его местовладения встревожил Верного. Он высунул наружу большую, похожую на кувалду голову, поглядел настороженно в сторону этого шума, шерсть на загривке у него встопорщилась, и он с оглушительным лаем выметнул могучее тело наружу. Зазвенела цепь, побежав по проволоке, пропущенной поперек двора, натянулась, не пуская Верного к забору, вскинула его на задние лапы, рванула обратно, - и Трофимычи так и шарахнулись от штакетиника. Трофимовна, разворачиваясь, аж запуталась в своих толстых ногах и упала, умора была глядеть на них!
Трофимыч, тот первый сообразил, что к чему.
- Так на цепи, слава богу! - выдохнул он.
- На цепи, конечно, - довольная наведенным на стариков шорохом, хохотнула Евдокия Порфирьевна. - Что ж вы думали. Гуляй ваша Рябая, сколько ей влезет. - И, приготовясь ступить с крыльца, крикнула: - Так ты, Трофимовна, значит, если что, так и сообщи: Марсельеза свидетельница. Упечем твоего хрена за милую душу.
Трофимычи не нашлись, как ответить ей. Стояли в своих лопухах, шипели друг на друга, а ей ничего не говорили, не имели слов для нее. Ох, человеческая природа, дрянь, не природа: пышет жаром, клокочет огнем, а чуть возьми покрепче в кулак - кап-кап водичка, как сыворотка из творога…
- Цып-цып-цып-цып, - только и осмелилась подать голос Трофимовна, когда Евдокия Порфирьевна сошла с крыльца.
- Пошла! - поддела Евдокия Порфирьевна ногой Рябую, проходя мимо нее.
Рябая метнулась в сторону и, негодующе закудахтав, взлетела на поленницу около забора. А оттуда спланировала и в родной огород.
- Принимайте! - крикнула Трофимычам Евдокия Порфирьевна на ходу. - На супчик потом позвать не забудьте.
И Трофимычи опять ничего не ответили, промолчали… Ох, человеческая порода!
* * *
Повеселив себя с утра пораньше, потешив душу натощак так, что чувствовала себя сытой на весь день, Евдокия Порфирьевна совершила все необходимые утренние дела и, заперев дом, вышла за калитку - начинать трудовой день. Родная зеленая улица с двумя пыльными колеями посередине повела ее к широкой асфальтовой дороге, что тянулась вдоль железнодорожных путей.
Последним домом перед асфальтовой магистралью в ряду, мимо которого шла Евдокия Порфирьевна, была небольшая избушка без палисадника с пузатым чемоданчиком стеклянной вывески под козырьком крыши: "Опорный пункт охраны общественного порядка", электрически светящейся ночью. Сейчас вывеска не светилась, а перед избушкой занимался гантельной гимнастикой ее хозяин - участковый, старший лейтенант милиции Альберт Иванович Аборенков, мужчина высокий и широкий, истинно напоминающий сложением добротно сработанный славянский шкаф. Обнажившись до пояса, аккуратно сложив на траве голубую форменную рубашку и поместив сверху нее синюю форменную фуражку, он приседал и одновременно взметывал руки с гантелями вверх, приседал и взметывал, вдох-выдох, ходила его широкая грудь, вдох-выдох.
Евдокия Порфирьевна шла себе и шла, помахивая сумкой, смотрела, как ходят вверх-вниз, будто поршни в моторе машины, руки Аборенкова, и вдруг ее будто что-то толкнуло в бок, она остановилась. Когда-то, когда она отправила государству на перевоспитание первого мужа, второй раз хотела она выйти замуж за него, за Аборенкова, но он только воспользовался ее желанием, тело ее принял, а от руки и сердца отказался. И хотя уже минуло много лет, а рука и сердце Евдокии Порфирьевны все помнили нанесенную обиду.
- Баклуши бьешь? - сказала Евдокия Порфирьевна Аборенкову. - Мышцы для баб качаешь? А у нас вон старик за старухой с топором гоняется!
- Где? - замер в присяде с вознесенными вверх руками Аборенков.
- Где, где! - ответствовала Евдокия Порфирьевна. - На вверенном тебе участке, где! Трофимычей знаешь, со мной рядом?
- Да брось! - неверяще и сурово протянул Аборенков, но руки с гантелями опустил и встал в рост.
- Мне что бросать, - сказала Евдокия Порфирьевна, - я не брала ничего. А вот у тебя на участке труп будет - за тебя возьмутся!
Сказала - и пошла себе дальше, как ни в чем ни бывало, помахивая сумкой. Но это только для Аборенкова - как ни в чем ни бывало, а на самом деле тормозя шаг, выворачивая голову и кося глазами так, что белки едва не выскакивали из орбит. Не увидеть результатов своей интриги было бы обидно. Неуж эта тумба не заглотит ее крючок? Из глаз у Евдокии Порфирьевны от неимоверной косьбы готовы уже были рвануть слезы, когда она удостоверилась: заглотил! Аборенков стоял, стоял, а потом резво бросился к своему обмундированию на траве и спешно стал облачаться в него.
- У, зараза! - с сердцем выговорила вслух Евдокия Порфирьевна, возвращая глаза в нормальное положение. Вернуть их в это положение было не легче, чем скосить в самый угол. Такая боль! Но сердце в груди аж прыгало от радости: давай-давай, сбегай, протрясись немного, тумба с погонами!
Асфальтированная проезжая дорога, отделявшая одноэтажную деревянную часть города, подобно некоей пограничной полосе, от части каменной, многоэтажной, со всякими учреждениями, заводами и очагами культуры, гудела проносящимися по ней машинами, визжала тормозами, бренчала прицепами грузовиков, дышала смрадом выхлопных газов. Выходя на нее, Евдокия Порфирьевна неизменно несколько раз чихала. После этого организму ее становилось легче, и он становился способным к жизни и действию в цивилизованных условиях.
Вот и сейчас, крепко сотрясясь всем своим могучим телом три раза, Евдокия Порфирьевна утерла затем нос посредством большого и указательного пальца - и замахала рукой приближающемуся автобусу, в маленьком квадратном окошечке которого, под самой крышей, слепо темнел номер маршрута: стой, стой, кому говорю!
Останавливаться автобусу здесь, где она вышла на дорогу, не полагалось. Но автобус тем не менее, как она только замахала рукой, живо затормозил, отчего, должно быть, пассажиров хорошо болтнуло вперед, и, подкатив передней дверцей ровнехонько к Евдокии Порфирьевне, покорно встал на тормоза и, натужно заскрипев складнями двери, распахнул ее.
- Что, много безбилетников везешь? - всходя по ступеням и доставая одновременно из сумки жетон контролера, хозяйски спросила Евдокия Порфирьевна водителя.
- Да чего ты в одиночку-то будешь, а, Дусь? - с заискиванием сказал парень-водитель, открывая окно внутрь салона. - Доедем до парка, а там уже с кем-нибудь в паре…
Как огня боялись водители Марсельезовых проверок. Придется потом помогать ей кого-нибудь скручивать, тащить в милицию, - не случалось еще такого, чтоб Евдокия Порфирьевна, если кто попался ей, того бы упустила.
- А чего мне в одиночку. Мне хоть в одиночку, хоть как, - перебила парня Евдокия Порфирьевна. - Ты только, гляди, заднюю дверь не открывай. - И объявила зычно, оборотясь к тесно набитому пассажирами автобусному нутру: - Приготовьте билетики, граждане! Отсутствие проездных абонементов от штрафа не освобождает!..
Наметанным глазом вырвала из спрессованной толпы боязливо метнувшиеся от нее глаза безбилетника и, принимая в руки абонементы, надрывая их, прямиком двинулась к этим глазам, и под ложечкой внутри с приятностью екало: счас дам, ох, сейчас дам!..
5
Рябая, перепуганная Марсельезой, вновь оказалась на родном огороде, сама Марсельеза скрылась в нужнике, громко хлопнув дверью, и Марья Трофимовна обрела, наконец, волю взнуздать своего старого. Господи помилуй, какого страху натерпелась ни за что ни про что… совсем ее старый умом свихнулся!
- Ты че это, ты че это, - с обычной своей приговоркой напустилась она на Игната Трофимыча, забирая у него топор и подталкивая к огородной калитке. - Ты это как это додумался? Раз - и на суп! А может, Рябая-то… - Тут она понизила голос, потянула Игната Трофимыча за рукав и произнесла ему в ухо: - Может, она и не Рябая вовсе? Понимаешь, нет? Может, эти яйца - нам знак какой?
- Какой знак? - непонятливо спросил Игнат Трофимыч.
- Какой! Такой. Не наше дело, не думай. Кто подает - тот и объяснит, надо будет. А ты - на суп ее!
- Так ты же сама говорила: на суп! - уязвленно воскликнул Игнат Трофимыч.
- Когда это я говорила? - вскинулась Марья Трофимовна. - Ополоумела я, че ли, чтоб такое сказать?
О Господи, воля твоя, только и оставалось произнести про себя Игнату Трофимычу.
- Ты мне, главное, под руку не лезь, - сказал он вслух. - Ясно? Я теперь понял, как их бить надо.
Яйца внутри были самые обыкновенные, самые обычные куриные яйца. И второе, и третье, и четвертое… И по-самому по-обыкновенному те из них, что были взяты раньше, стухли, а те, что посвежее - те сохранились. И когда Игнат Трофимыч, наловчившись раскокивать яйцо с одного удара, да еще так, чтобы не распустить желтка, разваливал скорлупу на две половины, ничего не происходило: ни гром не гремел, ни молния не блистала, не вырывался изнутри никто страхолюдный со струйкой дыма.
И только вдруг, когда Игнат Трофимыч примерился к очередному яйцу, занес уже руку, собираясь бросить нож с отмерянной силой вниз, раздался стук. Громкий и беспощадный.
Рука с яйцом у Игната Трофимыча так и подпрыгнула, а Марья Трофимовна издала непонятный звук, который при всем старании специально никогда бы произвести не смогла: вроде как мяукнула.
И только долгие секунды спустя дошло до них, что стук этот произошел не из яйца, и вообще он не внутри дома, а то постучал кто-то в стекло кухонного окна. Однако же страшен был и наружный стук, и Игнат Трофимыч тянул себя к окну глянуть, что там такое, будто на аркане.
А когда дотянул - увидел участкового Аборенкова, который в дом их отродясь не захаживал! И хорошо еще, что, взгромоздясь на забор палисадника, чтоб дотянуться до окна, Аборенков оказался в такой неловкой позе, что вынужден был смотреть в окно ухом, а ухо у него еще не научилось выполнять обязанности глаза.
- Да ну? - плаксиво проговорила Марья Трофимовна, когда, отпрянув от окна, Игнат Трофимыч сообщил ей шепотом, кто там стучит.
- Не "ну", а по лбу гну, - механически ответил ей Игнат Трофимыч. И вопросил с угрозой: - Ты языком никому не молола? Чего его принесло?
Марья Трофимовна взорвалась:
- Дура я, че ли? Сам если кому!
А стук между тем раздался вновь - громкий, требовательный, властный, - и теперь они даже увидели производящую его руку, большую, что булыжник, обросшую волосом, как зверья лапа.
- Ну что делать-то, что мыслишь? - рявкнул шепотом Игнат Трофимыч на свою старую.
- А затаимся, как нет нас! - тотчас, будто давно и заранее все решила, сказала Марья Трофимовна. Но тут же и отвергла свое решение: - Како затаимся! Полгода замок заменить не можешь, живем - от добрых людей запираемся. Дернуть покрепче - и вылетит твоя щеколда!
Верно, отозвалось в Игнате Трофимыче, щеколда слабая. Но не ответить на попрек своей старой было сверх его сил.
- А как его заменить, замок-то?! Их никаких ни в одном магазине!
- Был бы мужик хороший, давно бы добыл где! - не осталась в долгу Марья Трофимовна.
- Ты не лайся давай, а что делать соображай! - снова рявкнул Игнат Трофимыч, не замечая того, что сам он тоже то лишь и делает, что "лается", а время, между прочим, идет.
Только когда раздались в сенях тяжелые, могучие шаги Аборенкова, только тут и подхватились Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем по-настоящему. Откуда что и пришло к ним в голову, но, содрав с себя мигом фартук, расстелила его Марья Трофимовна на табурете, а Игнат Трофимыч, без всяких слов поняв ее, в тот же миг стряхнул туда с газеты всю скорлупу, покидал следом еще целые яйца, а Марья Трофимовна, будто заранее они договорились, кому какие обязанности, как он бросил последнее яйцо, сгребла фартук торбочкой и с маху обхватила ее под горло подвязками.
- Эй, есть кто?! А ну открывай! - постучал в дверь Аборенков и затряс ее с такой силой, что щеколда вместе с гнездом так и запрыгала.
- А полезай-ка! - пока Марья Трофимовна завязывала фартук, распахнул Игнат Трофимыч подпол под ногами, и спроси его, зачем он посылал туда свою старую, какой в этом смысл, он бы не ответил.
А Марья Трофимовна, в свою очередь, не поперечив ему даже взглядом, послушно полезла в подпол - не произнеся ни слова, а лишь тяжело отпыхиваясь от натуги.
- Эй, Трофимыч, ну, открывай! - грохнул в дверь кулаком Аборенков. - Знаю, что дома, не откроешь - дверь выломаю, хуже будет!
- Сиди там и ни гу-гу, - опуская крышку подпола прямо на голову своей старой, не дав ей и секунды устроиться там, погрозил голосом Игнат Трофимыч. - Что б ни было тут - ни гу-гу!
- А-ах! - протяжным ревом выдохнул из себя воздух Аборенков, с размаху, видно, кидаясь на дверь, и щеколда отскочила вместе с гнездом, брякнулась на пол, дверь отлетела в сторону, и Аборенков ввалился в дом. - Сто-ой! - закричал он Игнату Трофимычу, выставляя перед собой руку с оттопыренным указательным пальцем, будто тот был у него револьвером и мог стрелять. - Не двигаться!
Игнат Трофимыч, впрочем, если бы даже и захотел, двинуться бы не смог. Ноги у него как приварило к полу.
- А-а… что? Ч-что? - только и смог он выговорить, заикаясь.
- Что?! - устрашающе прогремел Аборенков, продолжая держать наведенным на него указательный палец, проходя вдоль печи и заглядывая в дверь комнаты. - Это я тебя сейчас спрашивать буду! Трофимовна где! Ну? Живо!
- Ж-живо… Н-ну. Г-где? - будто передразнивая Аборенкова, а на самом-то деле не в силах вымолвить ни единого собственного слова, пролепетал Игнат Трофимыч.
- Ты мне в дурачка не играй! Ты мне это брось! - Аборенков подошел к Игнату Трофимычу и взял его за грудки. - На нары на старости лет захотелось? Парашу выносить? Где Трофимовна, говорю? Куда топор дел?
Из всех слов, сказанных участковым, до впавшего в столбняк Игната Трофимыча дошли только эти: про нары и парашу. А дойдя и оглушив, выбили из него, как клин клином, и собственные слова:
- Так мы, так что же мы… мы сами ни сном ни духом… мы ни при чем тут, откуда что взялось… мы уж и хотели, да ведь страшно, пойди доказывай… - хоть и с трудом, трясущимися губами, но заговорил Игнат Трофимыч. - За что же тут… да обоих еще… чего ж мы, виноваты со старухой в том разве?
Ничего не понял старший лейтенант милиции, участковый Аборенков из этой несвязной, сбивчивой речи Трофимыча. Но одно уловил: виноват тот в чем-то и кается. А в таких случаях, было учено в свою пору участковым Аборенковым на занятиях в школе милиции, надо действовать решительно и быстро, тряхнуть преступника, пока он не в себе, так, чтобы вытряслось из него все до самого дна.
И потому Аборенков собрал рубаху на груди Игната Трофимыча своими могучими волосатыми лапами в горсть и в самом деле тряхнул его - аж затрещали нитки на швах.
- А ну не заговаривай зубы мне! Никому не удавалось еще! Крутить будешь - хуже будет. Трофимовна где, отвечай!
Во всем, во всем готов был признаться Игнат Трофимыч, все рассказать, с того самого первого дня, когда, вот так же, как нынче утром, вошел в курятник, стал собирать яйца, а одно яйцо вдруг оказалось… и потом в другой раз, и в третий… Виноваты, что не сообщили куда следует, не донесли, но боялись, что не поверят, кто будет разбираться… имеешь натуральное золото, хранишь его - ну так и полезай в самом деле на нары… Во всем, во всем готов был признаться Игнат Трофимыч, но выдать свою старую? Нет уж, пусть его одного, а старую чтоб не трогали!
- Трофимовна-то? - переспросил он поэтому, затягивая время, чтобы придумать что-нибудь понатуральнее. - Так где она… где ей быть… она никуда ничего…
Но тут, враз оборвав его нелепую речь, под полом загремело и задребезжало - как если бы упало и покатилось пустое ведро.
Долгое, ужасное, стовековое мгновение Аборенков молча глядел на Игната Трофимыча, с волчьей настороженностью прислуживаясь к наступившей внизу тишине, потом отпустил его, оттолкнул в сторону, поискал глазами крышку подпола, нашел и, втолкнув толстый палец в кольцо, рванул вверх.
И замечательная же картина открылась его взору.