Мама приставала ко мне с расспросами. Но я всю правду излагала за общим столом, и лишнего мне добавить было нечего. Миша растет, Мирослав работает, Ольга Николаевна болеет.
Мама прослезилась:
- Ой, доченька, она не болеет, это она так живет. Это жизнь у нее такая до самого конца.
Спросила, конечно, по-матерински прямо, не собираемся ли мы завести с Мирославом общего ребеночка. Я заверила, что очень даже собираемся, но пока не время.
- А кто тебе назначает время? - не удержалась мама.
Я не стала входить в подробности.
Фима на попутке поехал провожать меня до Козельца.
В дороге говорил без перерыва:
- Я теперь другой человек. Меня Гиля переделал напрочь. Я как думал? Всех моих нет. И столько они сделали из себя хворобы вокруг меня! И со всех сторон меня теснит проклятая болячка. А Гиля научил: надо болячку эту завернуть в себя самого. И, главное, руками показал так представимо! Ты, говорит, ее в себя заверни, и она там растолкается по нужным местам. Тогда ничего. Тогда уже можно будет как-то жить с ней вместе. А то когда она кругом, только поворачивайся, чтоб не задеть. А когда внутри - ничего, перемешается, перемелется. Об кости, об жилы. Да. Гиля так говорит.
Фима водил руками, будто раскладывал, рассовывал что-то в сердце, в кишки, в печенку, в горло, в голову. В глаза. В уши.
- Ну, я сделал. Не сразу, ясно, совсем не сразу. Но получилось. Ты ж видишь.
Ничего я не видела.
- Несомненно, - говорю, - Фима. Ты стал на хороший путь. Не пьешь, лицо у тебя теперь приятное. Если так пойдет - и женишься!
Фима радостно подхватил:
- Конечно. И деток еще нарожаю. Есть здесь одна женщина. Приезжая. Блюмочка Цивкина. Вообще-то она из Чернигова, но сюда перебралась к родственникам. В Чернигове ей жить негде, а тут в тесноте да не в обиде. Нас Гиля познакомил. Он тебе не рассказывал?
- Нет. Жалко, мне пора ехать, а то бы обязательно познакомились.
Приехали. На автобусной станции на меня, конечно, все обращали внимание. На мне пальто песочного цвета, распахнуто - тепло. Юбка солнце-клеш из тонкой шерсти. Шилась абсолютно по косой и носилась обязательно с широким ремнем. Иначе не получался силуэт.
Про Яшковца Фима не спрашивал. А я не сказала. Рассудила, что Фиме Леню девать уже некуда. Все занято. И уши, и мозги, и печенка. А Гиле с мамой потом расхлебывай. И мне тоже.
Фима по своей инициативе сообщил, что в ближайшее время лично приедет в Киев выписываться с жилплощади по новому месту жительства в Остре, к Гиле, а то на работу его приняли с нарушением, а надо, чтобы все по закону.
Я практически пропустила это мимо ушей, и напрасно.
Теперь про Мишеньку.
Надо сказать, его поведение не всегда было безоблачным. Он проявлял склонность к уединению, слушал меня невнимательно, хотя с Мирославом охотно играл и длительно прогуливался. Я как педагог сильно переживала отсутствие должного контакта. Старалась наладить нерасторжимую связь, присущую сыну и матери. Но добилась сначала только того, что Миша звал меня "мамочка" вместо "мама". Мирослава называл "папа". Все же немало.
Потом я потихоньку систематически стала указывать Мишеньке на правила поведения за столом, на личную гигиену и прочие повседневные мелочи, к которым в Остре его должным образом не приучили.
Первое время Миша плохо ел, обращал внимание на разницу в пище - у меня и в Остре. Там вкуснее. Я объяснила, что вкуснее, чем у родной мамочки, быть не может ни в каком случае. И чтобы он ел до последней крошки и не привередничал. Мальчик раза три-четыре отставлял тарелку и убегал в коридор, прижимался к входной двери и плакал. Я его утешала и обцеловывала всего, потому что кто же пожалеет ребенка, как не мать.
Постепенно мы сроднились, и он стал доверять мне свои детские тайны. Например, в садике ему очень нравилось, но он не мог понять, почему дети смеются, когда он вставляет в разговор естественные выражения на идише типа "чепенит" (отстань), "нахес" (счастье), "фишеле" (рыбка), "форгерт" (наоборот), "неббиш" (бедненькая моя), "гелик" (быстрее), "бикицер" (короче).
Я ему объяснила, что так в Киеве не говорят, а говорят только в Остре. А Остер - село. Отсталое по сравнению со столицей. И если он не хочет быть отсталым среди хороших детей, ему надо говорить по-русски. В крайнем случае по-украински.
Дома у Мишеньки иногда тоже вырывались еврейские словечки, которых он нахватался у Гили с мамой, но он всякий раз краснел и поправлялся, и всегда искал глазами у меня одобрения. Я хвалила его и заставляла несколько раз повторять слово по-русски.
Однажды такое случилось при Мирославе. Он не подал вида, что заметил. Но когда Мишенька вышел из комнаты к себе на кухню, сделал мне выговор.
- Зачем ты дергаешь ребенка? Может, у него склонность к языкам, а ты портишь. Это же развитие. А развитие - главное в растущем человеке.
- Развитие бывает разное. Языки - пожалуйста. Хоть по-немецки, хоть по-французски. Но по-еврейски мой ребенок говорить не будет никогда. Для его же пользы. И не делай вид, что не понимаешь. Тебе еврейские слова ничего не стоят. А ему могут стоить ой как. До смерти могут довести.
Мирослав промолчал. И в подобных случаях больше меня не одергивал.
Это происшествие натолкнуло меня на мысль, что пора пристроить Мишеньку в кружок по развивающему направлению.
В свободные минуты Мирослав любил играть в шашки. Играл чаще всего сам с собой. Иногда в напарники для веселья приглашал Мишеньку. Тот делал хорошие для его возраста успехи.
Я отвела мальчика в пионерский дворец в кружок шашек. Руководитель сразу отметил Мишу как подающего надежды. Хоть возраст у него был всего шесть лет.
И вот я привезла документы об отказе Фимы. Представила их Мирославу. Он обрадовался. Завязалась история с усыновлением.
Цвели каштаны. Белые и красные свечки. Как всегда. В природе не меняется ничего. Не то что в человеке.
Но дело не в этом.
Мы с Мирославом и Мишенькой в воскресенье гуляли в Мариинском саду. Мишенька осваивал новенький велосипед, двухколесный. Хоть я волновалась, упал он всего три раза, и то не больно. Мирослав постоянно держался на страховке.
Возвращались домой поздно вечером. Я с Мишенькой поднялась на этаж первой - Мирослав возился внизу с велосипедом.
Под окном на лестничной клетке расположился Фима. Увидел нас, раскрыл объятия, с громким стуком уронил чемоданчик - толкнул локтем с подоконника.
- Родненькие мои, дождался! А я ж уже уходить хотел! Пойду, думаю, к Леньке, а с утречка сюда. Мишенька! Какой большой! Майечка! Какая ты красавица! Ну, давайте обнимемся!
Я, чтобы даром не перечить, обняла Фиму. Понюхала. Трезвый. Миша обниматься не стал, зацепился за мою руку и тянет к нашей двери.
- Фимочка, как хорошо, что ты приехал, - говорю, - сейчас мой муж Мирослав Антонович подойдет, познакомитесь. А Мишеньке спать сильно пора. - И в глаза Фиме пристально смотрю, не меняя направления ни на секунду.
Он сделал мне успокаивающий жест, мол, относится с пониманием.
Я познакомила Фиму с Мирославом. Получилось, правда, официально. И хорошо.
Сели ужинать. Фима смотрел на Мишеньку и рассеянно отвечал на наши с Мирославом вежливые расспросы. Погладил Мишеньку по голове. Мишенька чуть не закашлялся чаем. Я резко отбросила руку Фимы, но с улыбкой. С улыбкой.
Спросил, чем мальчик увлекается. Я ответила, что подает большие надежды в шашках. Фима обрадовался.
- Ой, шашкес! Шашкес - большая вещь! Ими многие пренебрегают, думают, только в Чапаева можно ими щелкать. А мальчик сообразил! Умничка!
Мишенька кинул на меня взгляд и уткнулся в свою чашечку. У него была специальная, веселенькая, детская.
Когда Мишу быстро отправили спать, Фима поделился новостями из Остра. Все здоровы, передали гостинцы - варенье, домашнюю тушенку, сушеную малину. Выставил это из своего чемоданчика прямо на белую скатерть.
Стал прощаться:
- Я сейчас к Лене Яшковцу, это друг мой, с фронта, - объяснил в сторону Ярослава, - переночую, сто лет с ним не виделись. А к восьми часам в жилконтору, в милицию. Выписываться. У меня и открепительный талон, и все формы, какие надо. Не волнуйтесь. Спасибо за компанию.
И тут же без перерыва:
- У меня тут в чемодане, чтобы не удивлялась, госзаймы. Я часто на всю зарплату покупал, пока один был. Это вам с Мишенькой, на будущее.
И вытащил пакет, завернутый в газету. Газета развинтилась - и весь стол усыпался облигациями.
Мирослав сгреб их и серьезно запихнул опять в чемоданчик. Щелкнул замочками.
Положил руки на плечи Фимы и говорит:
- Спасибо вам, дорогой Ефим Наумович. Но мы ни в чем не нуждаемся. Правда, Майечка? А вам в дальнейшем пригодится на устройство.
Я согласно кивнула. Хоть ожидала возражений с Фиминой стороны.
Но Фима развеселился:
- Конечно, я вижу, что вам не надо. Хотел подарок преподнести. Думал-думал и придумал. Не обижайтесь.
Я вызвалась проводить Фиму до конца двора.
В голове стучало - сейчас он пойдет к Ленечке, а Ленечки нету на свете. Такой удар! Бросится к соседям - те еще неизвестно что наплетут. А у него такое состояние - без равновесия. Может снести в любую сторону.
- Знаешь, Фимочка, я тебе не говорила, а есть хорошая новость. Даже радостная. Леня женился. И отправился с женой по вербовке куда-то на Север.
- Как? А я ж не знал. Вот Ленька! Меня мутузил за женщин. И давно?
- Как ты уехал, я к нему заходила проведать, передать твою записку. А у него как раз та женщина находилась. Они мне признались, что собираются. Только ждали, когда ты устроишь свою жизнь. Ты себе место нашел, они и поехали.
- Вот, значит, всех я задерживал. И тебя. И Леньку. Ты меня прощаешь, Майечка?
- Что за вопрос, Фимочка, прощаю сто раз.
Получилось достоверно, так как выхода у меня не было.
- А хибару пустили под огонь. Там будут что-то строить. Я ходила, смотрела. Думала их еще увидеть, а уже уехали. Мне соседи сказали во дворе. Ты рад?
- Конечно. Я сам счастливый, мне надо, чтоб и Ленька был такой же. Значит, я теперь к Лазарю двинусь. Фаня ему все время строчит письма, и я приписки делаю. Он в курсе.
Фима находился во взвинченном состоянии. Но это было правильно в его положении и не вызвало у меня никаких подозрений. Если мама переписывалась с Лазарем, и Фима ничего не знал про Яшковца, значит, и Лазарю ничего не известно. Если бы знал - обязательно написал. Такое событие. Но все-таки опасность сохранялась. Там Хася со своими змеиными разговорами. Нет, отпускать Фиму от себя до тех пор, пока не выпишется, нельзя.
И я сделала так.
- Фима, а ты бы не хотел еще некоторое время провести рядом с Мишенькой? До утра примерно. Ляжешь на кухне. Я Мишеньку к себе заберу. Потеснимся с Мирославом. И нам приятно, и тебе большое удовольствие. Утром все вместе позавтракаем. Все-таки ты прощаешься со своим бывшим домом. У тебя с ним связано многое. Мы с тобой хоть и разведенные, но друзья. Я тебя прошу.
Фима задумался на секундочку. И согласился.
Не скрою, я хотела поправить бестактность, допущенную Фимой. Такие вещи, как облигации, делаются наедине. Если хотел отдать нам с Мишенькой - так и отдал бы без Мирослава.
Мы вернулись в квартиру. Мирослав одобрил.
Говорит:
- Не по-людски человека выставлять на ночь из его дома. Ефим, я тебе больше скажу: если завтра в один день не оформишься, поживи у нас сколько надо. С сыном побеседуй. Если рассудить, он наш общий с тобой ребенок. Ну, бумаги, метрики, то-се. А ты его родил. Ты ему ничего плохого не сделал. Надо, чтоб он тебя считал своим. А жизнь она и есть жизнь.
Фима прослезился. Вот наглядная сила слова. И до чего она доводит.
Мишенька уже спал, и сонного мы перенесли его на нашу кровать. Сами примостились вокруг него.
Я хотела перестелить постельное белье на топчанчике, но Фима попросил оставить, чтобы согреться теплом Мишеньки.
Утром мы все вместе позавтракали, поговорили о незначащих вещах. Мирослав задержался, чтобы отвести Мишеньку в сад, а я с Фимой направилась в жилконтору и дальше куда надо.
По дороге Фима молчал. Я, чтобы отвлечь, рассказывала о нашей с Мирославом жизни, о его матери Ольге Николаевне. Фима не отвечал и даже внутренне не слушал.
Потом он все-таки открыл рот:
- Скажи, Майя, а если б я не согласился, что бы ты сделала со мной?
Я остановилась в растерянности.
- А что я смогла бы сделать? Не с тобой даже, а вообще? Ты странный, Фимочка. Ты живешь прошлым. И вопросы задаешь из прошлого. Слава богу, между нами все решено, остался только последний шаг. И вот мы с тобой по-хорошему обоюдному согласию идем его делать. Разве не так?
- Да-да. Я просто поинтересовался. Ленька мне говорил, что ты и убить можешь, ты такая. Он говорил - страстная. А я не страстный. Я даже не ревнивый. Мы разные, вот в чем задача. Я размышлял, почему у нас не сложилось. Не потому, что я был пьющий. И с пьющими еще как живут. Ты, Майечка, из другого теста. Как маца. Пресная и твердая. А из тебя много чего сделать можно. При условиях, конечно. Никогда не знаешь. Моя жена делала из мацы мацедрай. И пирожки. Дети любили. А я черствый. И водой не размочишь. А размочишь - кушать не будешь. Противно потому что. И ничего из меня не сделаешь.
Я промолчала. Естественно, по дороге на выписку Фима подводил итоги своего киевского пути. Что тут можно сказать со стороны.
- Ты, Фимочка, говоришь пустое. Надо смотреть вперед.
- Да-да, Майечка, ты права. Пусть Мишенька будет счастлив. Вот в чем корень.
Так мы дошли до цели. Все сделали быстро, и в милиции, в паспортном столе. Там начальник отделения был знакомый Фимы еще со старых довоенных времен - Тарасенко Федор Григорьевич.
Сделал замечание в мою сторону:
- Что ж ты, Фимка, не удержал такую кралю?!
А Фима с улыбкой ответил:
- Она сама. Я ж ее на веревочку не посажу, сам понимаешь.
Замечание, конечно, бестактное. А смолчать, видно, не сумел ни один, ни второй.
Тут Фима, чтобы сгладить положение, спросил:
- Ты, Федя, Леньку Яшковца помнишь? Художник в кино Чапаева.
- А как же. Бедный. Допился.
- Что такое? - встрепенулся Фима.
- Так он же ж сгорел подчистую. Прямо в своей хибаре. Это ж соседний участок. Мне хлопцы рассказывали. Крутовского Сашку знаешь? Он и рассказал. На место выезжал. Поворошил утли, составил протокол и закрыл дело.
- Какое дело?
- Ясно. Пьяный пожар.
Фима дернул головой.
- И кости нашли? Ну, скелет?
- Там столько барахла - и железо, и камни, и рога - Ленька ж любил, фигурки резал. Никто особо не разбирался. Отдельного скелета вроде не было. Ты ж понимаешь, огонь не разбирает. В общем, признаный сгоревшим. Нихто за ним нэ журывся. Нэма и нэма. И ты нэ журыся. У тебя своя жизнь на начальной точке, можно сказать.
Фима смотрел на Тарасенко с пониманием, но без смысла.
Начальник заверил, что документы без задержки отправят по почте в Остер, через пару-тройку дней будут на месте, и можно прописываться.
Мы шли по улице прогулочным шагом. Я думала, как проявить свою реакцию насчет Яшковца.
Но Фима опередил:
- Видишь, Майечка. Ты ошиблась. Не уехал Леня. Сгорел. Хотя как рассудить. Может, именно уехал. Отбыл по месту постоянной прописки. И никто его уже с того места не стронет. Ни милиция, ни бабы, ни дружки приблудные. Никто.
И так спокойно констатировал, что меня мороз пробрал по нервам.
Фима в мою сторону даже не смотрел. Я сухо ответила, что у меня другие сведения. И я их уже излагала. А милиция смотрит на внешнюю сторону. Может и ошибиться.
Фима пробурчал:
- Помолчи, помолчи. Я так и знал. Так и знал.
У меня был план.
Когда дело с выпиской закончится, не оставлять Фиму до его отъезда. Проводить до речпорта. Я и предложила. Он отказался и сказал, что собирается к Лазарю.
Мне это не понравилось, особенно в свете нового сообщения про Яшковца. Но делать нечего. Я только предложила пойти с ним.
Фима согласился как ни в чем не бывало. Будто встряхнулся.
- Точно. Хватит дуться. Надо примиряться. Ты сколько Лазаря не видела?
- Я не подсчитываю.
- Тем более надо идти. По-семейному.
Выходило по всему, что времени до возвращения Лазаря с работы еще много. Фима захотел что-нибудь купить Мишеньке из игрушек. Зашли в магазин, и удачно - Фима купил интересную железную дорогу, сборную, с пятью красными вагончиками, которые должны, если правильно сложить рельсы, ездить по кругу. Фима попросил взять с собой к Лазарю и Мишеньку, для чего забрать его пораньше из садика.
Вернулись к нам домой, чтобы в пять часов выйти за Мишенькой по направлению Лазаря и Хаси.
Мишенька сильно обрадовался нашему приходу и шел за руку с Фимой. Миша рассказывал, как дела в садике, и прочитал новый стишок.
Фима его похвалил и попросил несколько раз повторить на бис. Когда Миша рассказывал в третий раз, забыл последнюю строчку, и Фима ему подсказал.
Из кондитерского магазина на углу, совсем недалеко от дома Лазаря, высовывался хвост очереди. Фима спросил у крайней женщины, что продают, она ответила, что торт "Киевский". Тогда он только-только появился и сразу стал знаменитостью и страшным дефицитом. Я сказала Фиме, что надо во что бы то ни стало купить, чтобы порадовать Лазаря и Хасю.
Мы простояли минут сорок и купили два, по одному в руки.
Было уже около семи часов вечера. Тепло, как будто летом.
Вдруг Фима говорит:
- Не хочется в помещение. Лазарь с Хасей никуда не денутся. А придем попозже, так еще лучше. Точно застанем дома. Давайте посидим в скверике. Полюбуемся вокруг.
Честно признаться, мне вообще не хотелось к Лазарю со всеми его разговорами, которые я знаю наизусть с детства. Не имея в виду даже Хасю.
Присели на скамейку. Ну, каштаны, зеленая трава. Дети бегают, мамаши с колясками.
Мишенька сел и сидит.
Я ему посоветовала:
- Пойди недалеко к мальчикам своего возраста, познакомься, поиграй.
Он отказался. А Фима внезапно разорвал бечевку на торте, вынул складной ножик из кармана брюк и начал прямо на скамейке резать торт большими порциями.
- Мишка, давай торт съедим. Не стесняйся. Приступай.
И сам первый схватил кусок. Запихивает его в рот, практически без жевания. Мишенька на него смотрит и отщипывает крошечки пальчиками.
Надо сказать, что торт довольно ломкого состава. Там же орехи, цукаты и основа хрупкая - вроде безе, но не безе. Фима весь в крошках, лицо замазано в креме. На нас стали обращать неприятное внимание. А Фима хоть что. Следующий кусок даже не ест, а жрет, как свинья. Тут уже дело не в культуре поведения, а я не знаю в чем.
Мишеньке не по себе, он не привык. Я его приучила к аккуратности. Он положил кусок обратно в коробку и смотрит под ножки, на землю.
Я сделала замечание Фиме: