Костас Кодвяс – известный греческий прогрессивный писатель. Во время режима "черных полковников" эмигрировал в Советский Союз. Его роман "Забой номер семь" переведен на многие языки мира. На русском языке впервые опубликован в СССР в издательстве "Прогресс". Настоящее издание переработано и дополнено автором. Это художественное описание одного из самых критических моментов современной истории рабочего и социального движения в Греции.
Роман повествует о жизни греческого народа в 50-е годы, после гражданской войны 1946–1949 гг., когда рабочее движение Греции вновь пошло на подъем. Писатель дает как бы разрез греческого общества, обнажая всю его социальную структуру, все его тайные пружины и рычаги. В романе показана группа плутократов я политиканов во главе с Фармакисом, владельцем шахты, связанным с иностранными монополиями; рабочие шахты Фармакиса, отстаивающие свои права; и те, кто, не выдержав испытаний, отошел от борьбы, заплатив за это кошмаром духовного опустошения. Лучшие представители рабочего класса коммунисты Илиас Папакостис и Стефанос Петридис, возглавив борьбу трудового народа Греции, остались верными своим идеям до конца.
Содержание:
Часть первая 1
Часть вторая 21
Часть третья 34
Часть четвертая 55
Примечания 66
Костас Кодзяс
Забой номер семь
Часть первая
Глава первая
В дождливый зимний день по грязному тротуару Центрального рынка медленно шел Клеархос Мавридис, высокий юноша с впалыми щеками и густыми черными волосами; его холодные глаза порой загорались и тогда напоминали хищные глаза ястреба. Яркий пиджак, шерстяной свитер с желтыми оленями на груди, небритое лицо, давно не стриженные волосы придавали его облику изысканную небрежность, вошедшую в моду среди молодежи в послевоенные годы. Но старые, дырявые, стоптанные ботинки свидетельствовали о его крайней бедности.
На нем не было ни пальто, ни плаща. Воротник пиджака у него был поднят, на лацкане красовался облезлый значок футбольной команды; руки, сжатые в кулаки, глубоко засунуты в карманы.
Он шел, ничего не замечая вокруг.
В рядах с фруктами и овощами толпилось особенно много народу. Торговцы выкрикивали что-то нечленораздельное. Какой-то зеленщик, вытянув шею, вопил, как бесноватый. Дальше на лотках были разложены мясо, рыба, сыр. На грязной мостовой отпечатались следы пешеходов и лошадей.
Под канализационной решеткой притаились крысы, терпеливо дожидаясь ночной тишины.
Клеархос почувствовал, что кто-то дергает его за рукав.
– Ты что, не видишь – на человека наступил!
Женщина средних лет лежала ничком у его ног на тротуаре; она, видно, поскользнулась и упала. Только тут он заметил, что наступил грязным ботинком ей на платье. Еще шаг, и он споткнулся бы об упавшую.
– Каланча ты этакая, нагнись да помоги ей! – крикнул тощий старик, по-видимому пенсионер, бывший чиновник какого-нибудь министерства.
Клеархос перешагнул через женщину и молча продолжал свой путь.
– Ну и бессовестный, полюбуйтесь-ка на него! А еще говорят – молодежь! Вот мы и катимся в пропасть.
Тощий пенсионер, бросив завистливый взгляд на равнодушно удалявшегося юношу, прицепился теперь к бакалейщику и начал разглагольствовать, брызгая слюной. Как все старики, что достойно прожили серую, безрадостную жизнь в плену мещанских предрассудков, он не упустил случая выразить свое возмущение "упадком нравов" теперешней молодежи.
Зеленщик продолжал истошно вопить, вытянув шею. На грязной мостовой отпечатывались все новые следы пешеходов и лошадей.
Крупная капля скатилась с крыши и упала на лицо Клеархоса. Мягким кошачьим движением он повернул голову и вытер щеку о плечо. Дойдя до конца тротуара, он остановился, задумавшись, потом двинулся дальше, перескакивая через лужи.
Клеархос проснулся сегодня почти в полдень и долго еще оставался в постели. Сначала он приподнялся и, как всегда, закурил. Но в подвале было холодно, и вскоре рука, державшая сигарету, окоченела. Клеархос бросил окурок на цементный пол и, чтобы согреть руки, спрятал их между коленей.
Последние дни стоит Клеархосу открыть глаза, как им овладевает смертельная тоска. Поэтому он опять вытягивается на кровати и накрывается одеялом с головой. Он старается отогнать от себя всякую мысль, связанную с его жалким существованием. Пытается снова задремать.
Но Клеархос проспал уже около одиннадцати часов. Он снова откидывает с лица одеяло. Его взгляд теперь приковал к пятнам плесени на стене. Он долго рассматривает их очертания. Различает странные лица стариков, видит всадников в средневековых доспехах, животных, даже голых женщин. Взгляд Клеархоса блуждает по отвратительной серой стене, но это его личное дело, как и все, что касается его совести. Глаза его видят, мысль работает, но в то же время он словно находится под гипнозом.
Почти целый час он не спит и даже не вспоминает, что в четыре часа его ждет в своей конторе тот человек.
А для того чтобы не вспоминать об этом, он сосредоточенно разглядывает большое пятно плесени рядом с гвоздем, где висит рваный халат его матери.
С улицы доносится визг детей трактирщика, что живет наверху.· Во дворе две женщины судачат о галантерейщике, который торгует на углу, – он, мол, совсем потерял голову из-за какой-то вертихвостки.
– Этот дурачок в конце концов женится на ней, – говорит одна из женщин.
– Ну и потаскуха, ни одного мужика не пропустит! в прошлом году хотела подцепить даже подручного у водопроводчика, еще сосунка. Но о самом кошмарном я умолчу, а то еще скажут, что я сплетница, – говорит другая и тут же выпаливает "самое кошмарное".
Клеархос различает только отдельные слова. Но противный голос жены Николараса, похожий на гоготанье гусыни, ему знаком так же хорошо, как голос его матери. (Нищий Николарас поселился с семьей в подвале, в соседней комнате, еще до рождения Клеархоса.) Наконец голоса умолкли. Деревянные башмаки одной из женщин простучали по двору.
Клеархос рассеянно протягивает руку, чтобы проверить, сколько денег у него в кармане пиджака. Стул с одеждой стоит около стола, и ему не удается до него дотянуться. Он слегка приподнимается, но сразу вспоминает, что все его богатство – лишь жалкая мелочь.
Он осматривает комнату. В прошлом месяце он продал скатерть, простыни, тряпье, которое хранилось в сундуке, даже нарядные лакированные туфли матери. Туфли с маленькими бантиками были почти новые. Мать не надевала их больше десяти лет, с тех пор как его отец погиб в шахте. Они были завернуты в фланелевую тряпку и для лучшей сохранности набиты бумагой.
Эта находка удивила Клеархоса. Он не мог представить себе, что опухшие ноги матери – она была прачкой, у нее болели ноги, и каждый вечер она их парила – влезали когда-то в такие изящные туфельки. За них ему дали в скупке всего лишь двадцать драхм. В тот же вечер он просадил деньги, играя в кости.
Клеархос смотрит на голые стены, стол, покрытый засаленной клеенкой, табуретки, керосинку, рваный халат матери, висящий всегда на гвозде рядом с посудной полкой. Если бы нашлось еще что-нибудь подходящее, он давно бы продал.
Он закуривает вторую сигарету. Следит за дымком медленно распространяющимся по комнате. Хочешь не хочешь, а надо думать об англичанине, который ждет его в четыре часа в своей конторе.
Перед глазами Клеархоса возникают светлые густые усы и пухлые румяные щеки. Он снова пытается уговорить себя, что удачно встретился с ним в полицейском участке. Во-первых, именно англичанин спас его от тюрьмы – в этом он, Клеархос, убежден. Во-вторых, ему предстоит отправиться в контору, где он получит сколько угодно виски и сигарет да еще и деньги. Так уж было не раз. И визу ему обещали.
Клеархос следит за колечками дыма, которые вьются над его головой. Рваный халат висит на гвозде. Начинается дождь. Жена трактирщика, высунувшись в окно, зовет ребятишек домой.
Клеархос вскакивает с кровати, одевается и, не умывшись, выходит из комнаты.
Старый одноэтажный дом, где он живет со своей старухой матерью, построен в виде буквы "Г", как и большинство домов в этом квартале. Над ними находится квартира хозяина, а подвал заселен беднотой. Все комнаты подвала выходят в узкий длинный коридор. В конце его пять-шесть крутых каменных ступенек, ведущих во двор. Жена Николараса поставила на лестницу жаровню и раздувает в ней угли. Это толстая женщина с курчавыми волосами и со следами оспы на лице. Рядом с ней сидит мальчик с болячками под носом.
Клеархос остановился, дожидаясь, чтобы ему дали возможность пройти. Но женщина не двинулась с места и раздраженно указала на ребенка.
– Вот чурбан, отец зовет его в комнату, а он будто не слышит.
– Не пойду, – упрямо сказал малыш. – Он пьяный.
– Смотри, получишь ты у меня!
И Клеархос и его мать терпеть не могли эту семью. Женщина была болтунья и сплетница. Клеархос в детстве боялся ее мужа, который раньше работал вместе с его отцом в шахте. Это был грубый, мрачный человек с низким хриплым голосом. Дети переставали играть, когда он появлялся из-за угла. Во время немецкой оккупации у него от голода умерли два сына. Николарас зашил трупы в мешок и сам закопал их. Говорят даже, что с телом одного из сыновей он завернул в кабачок, напился и пришел ночью домой, прижимая мешок к груди. В конце оккупации жена его родила мальчика – этого, с болячками под носом, и он рос единственным ребенком в семье.
Бродяга и пьяница, Николарас был в то же время нежным и любящим отцом. С 1948 года добыча угля стала катастрофически падать, и больше половины шахтеров лишились работы. Оказавшись без работы, Николарас взял палку и отправился по ярмаркам попрошайничать. С тех пор он не брался ни за какую работу. Время от времени исчезал из дому. Возвращался всегда с мешком, полным всякого добра. Жена спешила изучить его содержимое, а Николарас хватал сына на руки. Он выходил с мальчиком на солнышко, опрокинувшись на спину, как медведь, обхватывал его своими здоровенными ручищами, щекотал, ласкал, кувыркался с ним или рассказывал ему смешные истории, и оба они надрывались от смеха. Через несколько дней Николарас снова исчезал. Его жена появлялась на улице всегда размалеванная, свои кудряшки она тщательно укладывала, смачивая волосы разбавленным уксусом. В других кварталах она выдавала себя за жену трамвайного кондуктора.
– Замолчи, а то отец услышит, – прошипела женщина и бросила испуганный взгляд на дверь комнаты.
– Не замолчу. Он пьяный, – твердил малыш.
Женщина наклонилась к Клеархосу. От резкого запаха уксуса, исходившего от ее волос, его начало мутить.
– У-у, скотина! До вечера еще далеко, а он уже нализался, – прошептала она ему на ухо и, захлебываясь от злости, стала осыпать бранью своего супруга. Но вдруг, напустив на себя строгий вид, она повернулась к мальчику. – Неблагодарная свинья, чего тебе еще надо? – напала она на сына, чтобы отбить у него охоту осуждать отца. – Разве он не приволок тебе целый узел барахла? Ботинки, костюмчики, теплые рубашонки – все как раз по тебе… Что поделаешь: у отца разболелась нога, – прибавила она с притворным огорчением. Соседи знали, что муж ее совершенно здоров, но она не уставала всем повторять, будто у него распухла нога. – Ведь нет ничего зазорного просить у людей помощи. Вот если ты сводник или жулик, тогда другое дело.
– И вовсе нога у него не болит. Он обманщик, лентяй, грязный нищий! – упрямо кричал мальчик.
– Несчастный! Не сносить тебе головы. Прости меня, господи, какой бес в него вселился! – причитала женщина, обращаясь то к Клеархосу, то к сыну, – Последнее время он даже не хочет разговаривать с отцом. Вы и не представляете, как отец обожает мальчишку. Разве он не кормит тебя, не одевает прилично? Он собирается отдать его в школу, подумайте только! Тебя дразнят эти замухрышки, дети трактирщика? Ну и что с того? Они изображают хромых и нищих, передразнивают его отца. Мальчишка бросился однажды на них с кулаками, но ему здорово досталось.
Клеархос с трудом сдерживался, слушая болтовню женщины; она говорила обо всем сразу, и он ничего не мог понять в этом потоке слов. Он отстранил малыша и уже хотел подняться по лестнице, как из двери предпоследней комнаты вышел толстый небритый мужчина, одетый в лохмотья. Правая нога у него была замотана в грязные тряпки и казалась огромной. В руке он держал палку, украшенную яркой соломкой и двумя флажками. Сверху он прикрепил к палке изображение богородицы, которая косила на один глаз. Каждый день он заботливо украшал свою палку и собирался даже приделать к ней велосипедный звонок.
Николарас был в благодушном настроении. Он растянулся рядом с сыном на ступеньках. Громко смеялся, не замечая никого, кроме мальчика. На Клеархоса и свою жену он даже не взглянул. Малыш низко опустил стриженую голову. Отец пощекотал его. Мальчик вздрогнул и готов был убежать. Но Николарас грубо схватил его за плечо и притянул к себе.
– Почему удираешь, глупыш? Что я тебе расскажу сейчас!
– Не рассказывай ему свои истории, ребенок и так совсем одичал, – сказала жена.
Николарас не обратил на ее слова никакого внимания. Он ухватил мальчика за шиворот и своими толстыми пальцами потрепал его за ухо.
– Вижу я траурный крест на двери, – начал он свой рассказ, – Гм, здесь есть чем поживиться, говорю я себе. Крышка гроба не более полутора метров, вся резная, разукрашенная. Богатый дом! – Николарас злорадно засмеялся. – Прихрамывая, подымаюсь по лестнице. Все плачут, убиваются. Какой-то господин стал выталкивать меня на улицу. Но от меня не так-то просто отделаться, я как клещ. Падаю матери в ноги: "У меня тоже ребеночек, госпожа, такой же махонький, как твой несчастный". Ну, я тут слезу пустил, а она начала рвать на себе волосы. "Дай мне какой-нибудь одежонки, и пусть бог успокоит его душу". Она бросилась как сумасшедшая к шкафу, открыла его. Ой-ей, мать моя, сколько там было добра! "Бери, бери, чтоб я никогда больше всего этого не видела!" – кричала она.
Николарас говорил хриплым тягучим голосом и противно посапывал. Своими толстыми пальцами он то и дело трепал мальчика по щеке. Женщина наблюдала за ним с каким-то безотчетным страхом, будто предчувствуя беду.
– Я связал все в узел и собрался уже отчалить, – продолжал Николарас, – как вдруг смотрю: идет по коридору краснощекая толстуха, ни дать ни взять сорокаведерная бочка, – он раскатисто засмеялся, – тетка покойного! Едва она увидела своего племянника в гробу, как икнет со страху! – Он опять залился веселым смехом.
– Хороши шутки, нечего сказать! – заметила жена Николараса и со смущенной улыбкой посмотрела на Клеархоса.
Малыш сжался в комок. Вдруг он в бешенстве впился зубами в руку отца, ласкавшего его, и бросился бежать по коридору, Николарас завыл от боли.
– Иди сюда, глупыш. Иди сюда.
Мальчик стоял перед комнатой Клеархоса, прижавшись к двери. Увидев, что отец встал со ступенек, оп упрямо закусил губу.
– Ну, глупыш… – Пьяный Николарас шатался из стороны в сторону. Посмеиваясь, протягивал к сыну руки.
– Ты грязный нищий, – раздался злой голос ребенка.
У Николараса перекосилась физиономия. Красные гноящиеся глаза заблестели, из груди его вырвался какой-то хрип, похожий на рычание. Жена бросилась к нему и уцепилась за его пиджак. Но он схватил стоявшую в стороне палку и с силой запустил ее в голову малыша.
– Боже мой, ты убил его! – завопила мать.
В доме поднялся переполох.
Сверху спустились жена и теща трактирщика, прибежала старуха из крайней комнаты. У мальчика из раны на лбу ручьем текла кровь. Его взяли на руки.
– Скорей в аптеку, там его перевяжут! – кричали женщины.
Николарас прислонился к стене. Его взгляд беспокойно блуждал по лицам окружающих. Он громко сопел. Вдруг он схватил Клеархоса за лацкан пиджака.
– Грязный нищий… – прошипел он. – Смеются надо мной… При такой дерьмовой жизни только такими дерьмовыми заработками и можно сводить концы с концами. Смеются надо мной. Пойдешь работать за тридцать драхм в день, так и на гроб себе не заработаешь. Глупый мальчишка. Почитай своих родителей, учит Христос. Не так ли он учит, черт возьми?… Скорей, паскуда! Скорей в аптеку! – закричал он на жену.
Ледяные капли дождя упали Клеархосу на лицо и волосы. Выйдя из ворот, он пробежал по переулку, спускавшемуся к шоссе. Запыхавшись, остановился под навесом. После одиннадцатичасового сна потоки дождя, холодный зимний ветер и быстрый бег вывели его из оцепенения. Он ощутил, как напряглись его мышцы, как жадно вбирают легкие сырой воздух. Несколько минут он испытывал наслаждение, какое дает человеку ощущение абсолютного физического здоровья. Вдали от дома он почувствовал облегчение, как вое, кто живет в ненавистном им окружении. Подвал е серыми стенами, отвратительная физиономия нищего, шум, знакомые лица в дверях и окнах, вонь от общей уборной, кухонный чад – все словно исчезло и перестало его преследовать.
Но вдруг мороз пробежал у него по спине. Он беспокойно приник лицом к стеклянной двери кондитерской. Его взгляд задержался на выцветшей дешевой картинке, изображавшей лесную фею. Старые стенные часы показывали четверть второго.
"Что он, наконец, хочет от меня? Почему играет со мной, как кошка с мышью?" – задал он снова себе вопрос, сознавая, что беспокойство его растет по мере того, как приближается час встречи с англичанином.
Дождь тем временем стих.
Клеархос поднял воротник, засунул руки в карманы и устремился к центру города, перебегая от навеса к навесу.
Глава вторая
У каждого человека жизнь могла бы сложиться совсем не так, как сложилась; в этом его беда, в этом и его счастье.
Отец Клеархоса родом из Малой Азии, бежал в Грецию после катастрофы 1922 года. Все соседи помнят здоровенного мужчину с пышными усами, который за один присест выпивал оки две вина и шел работать в шахту. Когда он бывал в хорошем настроении, то говорил: "Жрать, пить вино, спать с бабами – вот это жизнь". И на губах его появлялась блаженная улыбка. Но когда он был не в духе, то крутил кончики усов и, низко опустив голову, бурчал: "Проклятая жизнь, каждый день одна и та же волынка". Затем распрямлял свои могучие плечи и кричал во всю глотку: "Сволочи!"
Он женился на одной из тех женщин, что выходят замуж как будто для того, чтобы сразу подурнеть и состариться. Его жена была высокая, костлявая, болезненная и сварливая. Зимой появился на свет Клеархос. Через год она снова забеременела, но тяжело захворала и родила мертвого ребенка. После этого врач запретил ей рожать.