Он говорил сбивчиво, перескакивая с одного на другое, и не мог остановиться. О дочери бакалейщика он рассказал, желая, наверно, показать, что мир, окружавший его с детства, насквозь фальшивый, и если людям кажется в нем что-нибудь красивым, это нищета делает их слепыми. Сам того не понимая, он внезапно увлекся самоанализом. Наконец он заметил, что англичанин уже не в состоянии выносить его болтовню, и остановился.
Наступило гробовое молчание.
– Сколько вы мне дадите?
– Сто тысяч и паспорт.
– Вы серьезно говорите – сто тысяч? Только чтобы потом не возникли осложнения…
– В тот же вечер, Клеархос, ты отплывешь в Судан.
– Вы сказали – в Судан? Где это – Судан? Впервые о нем слышу. Красиво там, мистер? Я хочу поехать в Бразилию. И больше никаких темных дел с вами иметь не желаю. Слышите? Сто тысяч меня вполне устроят.
– Я написал о тебе. Ты будешь получать семь шиллингов в день и питание.
– Хорошо, я поеду в Судан. Мне все равно. Но с меня хватит…
Свежевыбритые румяные щеки Ньюмена, раздувшиеся, как два пузыря, напоминали щеки маленького ребенка. Он достал из ящика новую пачку сигарет и с улыбкой протянул ее Клеархосу. Потом стал объяснять, что "операция" потребует большой осторожности. Понадобится смекалка, находчивость, решительность. Да, вот направление: Клеархос поступит шахтером в забой номер семь. Следует выбрать подходящий момент, припасти оружие. Если его поймают на месте преступления, пусть не рассчитывает на помощь. Как только Клеархос закончит "операцию", он должен немедленно позвонить по телефону. С этой минуты ему уже нечего опасаться.
Когда Джон Ньюмен служил в Индии, политической убийство было обычным делом, не нарушавшим привычного хода службы. Офицеры в канцелярии называли "блохами" лиц, от которых надо было "отделаться". Так окрестил их однажды в клубе юный лейтенант, и словечко это – типично английский юмор – прижилось. Даже в донесениях можно было прочитать: "Имею честь сообщить, что блоха ускакала", или: "В провинции такой-то блохи размножились: ждем указаний". Конечно, со временем капитан перестал находить остроумными подобные донесения, потому что даже тонкий юмор в конце концов приедается. Но с того дня, как дело Фармакиса приняло опасный оборот, он все чаще думал о периоде "блох". Нет, эти воспоминания не были ему приятны и не вызывали у него сомнений в эффективности такой тактики. На протяжении всей своей карьеры он при исполнении долга проявлял себя как человек аккуратный, старательный, свободный от сантиментов, но, пожалуй, несколько ограниченный и чересчур приверженный старым методам. Но ограниченность и педантичность – это обычные недостатки офицеров, служивших в колониях, может быть даже более распространенные, чем ревматизм.
Джон Ньюмен принял решение без всяких колебаний, даже не уяснив себе, какой ему прок от уничтожения этой "блохи". Впервые за свою многолетнюю службу решился он на "пробное" убийство, пробное, поскольку не знал, какую извлечет из него пользу, но Ньюмену просто необходимо было поднять внезапно шумиху. Именно на это и на возмущение профсоюзной организации шахтеров делал он ставку. Как удастся ему потом воспользоваться этой шумихой для повышения импорта в Грецию английского угля, он пока еще не представлял, но шумиха нужна была непременно. Капитан закрыл на минуту свои голубые глаза, погрузившись в печальные воспоминания. "Неужели этот план ничего не стоит? Неужели все уже тщетно?"
– А… кого вы хотите, чтобы я убил? – послышался нерешительный голос Клеархоса.
Он увидел, как англичанин поднял веки. Клеархос перевел взгляд на его пальцы, поглаживающие голубую карточку. Не отвечая, Ньюмен протянул руку. Клеархос взял карточку. Он прочел: "Илиас Папакостис, или Старик, – 53 года, женат…" И так далее.
– Старика?! – в изумлении воскликнул он.
Имя человека, которого он взялся убить, поразило его как удар грома среди ясного неба. И он спросил с наивным недоумением:
– За что, за что вы хотите… чтобы я его…
– Оставь вопросы. Кто проявляет нерешительность, никогда не заработает ста тысяч.
Тон Джона Ньюмена стал теперь ледяным. Он достал из бумажника три тысячи драхм и пренебрежительно бросил Клеархосу. Затем подошел к двери и взялся за ручку. Он стоял так несколько секунд, давая понять, что разговор окончен и Клеархосу пора уходить. Юноша помедлил немного, прежде чем выйти. Его голос дрожал.
– А если я передумаю?
– Ты не можешь уже передумать. Ни в коем случае.
– Почему?
– Слишком поздно. Моряк, в которого ты запустил камнем, умер вчера утром в больнице.
…Ньюмен опять остался один в своем кабинете. Конверты, карточки, заметки, последнее письмо сэра Антони – все было разложено перед ним. Он принялся приводить в порядок бумаги.
Но вдруг уставился, как завороженный, на чернильницу.
"Неужели все это глупо и тщетно?" – подумал он с беспокойством.
Ведь если отбросить мундиры, ордена, торговые фирмы с их историей в двести – триста лет, если отбросить средневековое одеяние лорд-мэра и напыщенные слова, то останутся только черви, пожирающие друг друга из-за хлопка, нефти и рынков сбыта. Джону Ньюмену хотелось ни о чем больше не думать, а лишь страдать, бесконечно страдать. Он понимал, что с ним обошлись страшно несправедливо все, начиная с королевы и кончая сэром Антони. Его забросили на чужбину, и никому из них дела нет до его мучений. Никто никогда не сказал ему: "О, как ты мучаешься, Джон!" Никто никогда не понимал, как он нуждается в ласковом слове.
Он стал вспоминать свои детские годы, вызвал в памяти образ матери. Как ему хотелось, чтобы она сидела у камина, а он, забравшись к ней на колени, показывал ей свои школьные рисунки! Как ему хотелось воскресить ее, чтобы она приласкала его! Он силился оживить эти мертвые видения. Да, он мечтал оказаться в родном доме, в Манчестере, и жадно хлебать ложкой суп.
На улице стемнело. Белокурая секретарша закрыла машинку, деликатно постучала в дверь, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Прежде чем уйти, она понаблюдала за ним некоторое время через замочную скважину.
Капитан достал из портсигара маленький конвертик с ядом, взял стакан, наполнил его до краев виски. Наконец после стольких лет он в последний раз вспомнит его вкус. Но у него есть еще время, и свет ему мешает. Он погасил электричество. В темноте боль воспоминаний казалась еще нестерпимей. Он резвился, пел, ласкался к матери, играл с товарищами, блуждал по всему Манчестеру. И если случайно перед ним возникала картина из более позднего периода его жизни, он с ужасом и отвращением прогонял ее.
Уже приближалась полночь. Джон Ньюмен устал. И усталость притупила все его чувства. Он поднялся. Зажег свет. Собрал конверты, карточки и свою переписку. Разложил все в порядке по ящикам. Виски убрал в бар, конвертик с ядом – в портсигар. Он даже подумал, что ему давно пора быть в постели: ведь ему нельзя не спать по ночам. "Из этого убийства не извлечь никакой пользы не потому, что план никудышный, а потому что все уже тщетно, все тщетно, раз погибла империя", – с горечью размышлял он.
В коридоре было темно. Он пробрался ощупью к двери и вышел на улицу.
Часть вторая
Глава первая
В забое номер семь работают тринадцать шахтеров: девять мужчин и четыре подростка, из которых самому старшему едва исполнилось шестнадцать лет. Высота выработки достигает здесь лишь половины человеческого роста, и каждый по-своему приноравливается, чтобы ползать в этой мгле. Если бы насосы исправно откачивали воду, то самым удобным, конечно, было бы отбивать уголь, стоя на коленях. Но насосы все старого образца, они часто портятся, и их используют только в исключительных случаях. Молодые шахтеры не обращают на это внимания и рубят уголь, стоя на коленях прямо в воде. Но те, кому перевалило за сорок, знают, что если они будут долго работать в таком положении, то наверняка заболеют и потеряют часть зарплаты. Они вынуждены сгибаться, буквально сложившись вдвое, и изловчаться, чтобы как-нибудь приспособиться. И так как бледный свет шахтерских ламп перебегает с одной стены на другую, в каждой норе можно увидеть самые причудливые очертания человеческих фигур.
Ежедневно в забое номер семь взрывают около пятидесяти зарядов. Земля от взрыва содрогается так, словно происходит землетрясение. Волна ядовитых газов и угольной пыли распространяется по выработке. Вентиляторов не хватает, и рабочие часто страдают от удушья. Потерявших сознание вытаскивают наверх. Рядом со складом находится маленькая комната, к двери которой дирекция прикрепила табличку с надписью "Аптека". Там никогда не найдешь самых элементарных средств первой помощи: в шкафчике хранится только немного марли, бинты и коробочка с аспирином. Тех, кто сразу не приходит в себя, укладывают на раскладушки. Десятник отмечает в карточке время, и у пострадавшего пропадает часть заработка. Конечно, рабочий, страдающий от удушья, не в состоянии спуститься в забой раньше чем через сутки. Когда к нему возвращается сознание, он стоит и в растерянности смотрит, как вагонетки с углем катятся по галерее. Потом наклоняется над большой бочкой с водой, моет лицо и руки, черные от угольной пыли, и бредет в поселок кофейню.
Самые настырные всегда затевают с десятником спор:
– Почему я получу только за три часа?
– В десять тебя выволокли наверх.
– Скоро полдень.
– Балда, ты проспал добрый час в аптеке.
– А это разве не в счет?
– Проваливай, мы не платим бездельникам!
Иногда возмущенный рабочий с отчаяния кричит:
– Я снова спущусь в шахту, шкура ты этакая.
– Подохнешь.
– Ну и пусть.
Но в большинстве случаев, не способный привести свою угрозу в исполнение, он отправляется в кофейню.
Если светит солнышко и десятник, сидя на камне, наблюдает за девушками, отгребающими лопатами уголь, перепалка принимает более добродушный характер и может затянуться на целый час.
Еще большую опасность, чем удушье, представляют для шахтеров обвалы. Крепь поставлена временная, дерево уже сгнило, и нередко после взрыва обрушивается кровля. Иногда в мгновение ока глыбы породы оседают, ломая крепь, и люди, находящиеся в забое, оказываются погребенными заживо. Если удается тут же откопать их, они спасены от смерти. Но большей частью из шахт извлекают трупы. Их на время переносят в склад, заваленный кайлами и резиновыми сапогами. Как только кончается смена, перед складом собирается больше сотни шахтеров, мужчин и женщин, которые молча ждут. В конторе старший десятник выполняет необходимые формальности, прежде чем отдать родным тела погибших.
Из шахтеров, работающих под землей, и один из десяти не дотягивает до пенсии. Многие гибнут от легочных болезней, не дожив до пятидесяти лет. Девушки, которые толкают вагонетки или сортируют уголь в галереях, через несколько лет становятся инвалидами.
"Хлебнут горюшка и мужчины, которые женятся на них", – говорят старухи в поселке. А когда они слышат о каком-нибудь несчастном случае, то крестятся и бормочут: "Не работа, а верная погибель".
Несчастья случаются часто. Родственники погибшего или сам шахтер, если ему посчастливилось отделаться тяжелым увечьем, обращаются в суд. Там они имеют дело с лжесвидетелями, которых выставляет предприятие, юристами, знакомятся с судебной волокитой и несут большие расходы. В конце концов они получают пособие или компания, вынужденная пойти на сделку, выплачивает им какую-то сумму.
Бухгалтерия компании учитывает расходы, связанные с несчастными случаями, и Фармакис внимательно изучает в годовом отчете их итог. Каждый год неукоснительно он проверяет соотношение этой суммы с капиталом, который потребовался бы при замене старого оборудования шахты. Другими словами, вопрос, разрешаемый предприятием, состоит в том, нет ли опасности, что пособия, выплачиваемые ежегодно семьям погибших, превысят вложения капитала, необходимого для предупреждения несчастных случаев. Но на беду цифры показывали, что этот расход пока еще не оправдан. Если жертв станет вдвое больше, только тогда встанет вопрос о новом оснащении. "Конечно, печально, что у нас часто гибнут люди, но виноват кризис, который бьет по шахтам", – говорил Фармакис.
Как все предприниматели, он твердил о кризисе не только при деловых переговорах и заключении сделок, но вспоминал о нем и для своего "морального" оправдания, обманывая других и самого себя. Слово "кризис" в любом случае снимало ответственность с предприниматели. И Фармакис возмущенно добавлял избитую фразу: "От этой работы нет уже никакого проку, лучше семечками торговать".
Димитрис Фармакис был приземистый, толстый, для своего возраста хорошо сохранившийся человек, с жизнерадостным лицом и большой лысиной, которую он искусно скрывал, зачесывая волосы с висков наверх. В то утро он явился в контору, раздраженный неприятным разговором с директором банка. Когда, отдуваясь, он вытирал о коврик ноги, швейцар доложил ему, что наверху его ждет Старик с двумя шахтерами.
– Опять они пришли, – пробормотал он, совсем не удивившись.
Несколько секунд он постоял в нерешительности. За последнюю неделю рабочая комиссия в пятый раз добивалась у него приема. Но ему удавалось незаметно выскользнуть из кабинета и избежать встречи с ней. Он очень хорошо знал, чего от него хотят. Предприятие задержало на два месяца выплату многим шахтерам жалованья и надбавки за вредную работу. Именно по этой причине он потерял самообладание и накричал на этого тупицу, директора банка, который очень вежливо отказал ему во всякой помощи. Конечно, банк и сам директор всегда готовы, но… они не имеют права никому выдавать деньги без предварительного утверждения комитета национального восстановления. "К сожалению, господин Фармакис, размещением наших капиталов распоряжаются американцы, а от меня ничего не зависит", – прибавил он с иезуитской вежливостью. Тогда Фармакис обрушился на правительство и американцев, но это, конечно, не значило, что он не голосовал бы опять за тех же политических деятелей или что он перестал быть сторонником американцев. Он удалился из банка возмущенный.
Фармакис знал, что в конце концов ему не избежать встречи с комиссией. Вчера ночью ему пришла в голову мысль, что, пожалуй, неблагоразумно в трудное время постоянно "отсутствовать" в конторе.
И вот он уже с улыбкой пожимал руку Илиасу Папакостису.
– Присаживайтесь, присаживайтесь, я прикажу подать кофе, – сказал он рабочим и поспешил сам пододвинуть стул одному из них.
Он всегда принимал Старика с большой сердечностью. Как только он видел этого старого шахтера с пышными пепельными усами и морщинистой кожей на лице, напоминавшей сухую, растрескавшуюся землю, он издавал такие радостные восклицания, что можно было подумать, будто приветствует друга, которого не видал много лет. Прежде всего он интересовался здоровьем их дальнего родственника. Как-то давно в разговоре случайно выяснилось, что оба они троюродные братья какого-то мясника. С тех пор каждый раз, как комиссия приходила в кабинет Фармакиса, он так много болтал о здоровье, делах и детях их троюродного брата, что Старик терял терпение. То же самое повторилось и сегодня.
– К черту троюродного брата! У нас есть дела поважнее, – не выдержал Старик.
Фармакис рассердился, он не любил, чтобы его перебивали, но не подал виду и попытался улыбнуться.
– Хорошо, хорошо. Сейчас я выслушаю ваши жалобы.
Вы, как видно, явились относительно вчерашнего несчастного случая? Не понимаю, как мог оборваться трос? – · спросил он, как обычно в таких случаях выражая крайнее удивление.
– Эти тросы надо было заменить еще в прошлом году, – громко сказал высокий, худой, сутулый шахтер по фамилии Кацабас.
Фармакис кивнул.
– Вы правы. Частичное обновление оборудования, безусловно, потребуется… Но это не значит, что все никуда не годится, как вы о том кричите каждый день в министерстве труда. Не будем преувеличивать, ведь в других шахтах, сами знаете, что творится! А доказательство – то, что у нас ежегодно бывает меньше несчастных случаев, чем всюду. Как бы там ни было, а компания оплатит больницу, если даже будет доказано, что виноват сам рабочий.
Последние слова должны были означать: "Я уверен, что рабочий тут ни при чем, но если, имея один шанс из тысячи, удалось бы доказать, что он сам виноват, то компания все равно оплатила бы больницу". Произнося их, он счел себя вправе самодовольно взглянуть на Старика, стоявшего перед ним.
Старик по привычке поглаживал свои пышные усы.
– Пока мы здесь болтаем, бедняга, наверно, уже отдал богу душу. Всю ночь он мучился в агонии. Ну что ж, не придется платить за его лечение.
Хозяин и рабочий посмотрели друг другу в глаза. Они были знакомы больше двадцати пяти лет. Когда, еще до диктатуры Метаксаса, Папакостиса впервые избрали в профсоюзный комитет, Фармакис готов был ссудить его небольшой суммой на постройку домика, но тот отказался. На следующий год он выразил желание быть шафером на свадьбе у Папакостиса. Но шахтер отговорился тем, что уже дал слово брату своей невесты. Фармакис разозлился и однажды, когда подвернулся случай, сказал ему с издевкой: "Находятся глупцы, которые верят, что вот-вот придут большевики и сделают их хозяевами. Но скоро они поплатятся за это головой". Он решил окончательно, что имеет дело с недалеким человеком, не понимающим собственной выгоды.
Конечно, сердечный прием, кофе, шутки и болтовня о троюродном брате были только внешней стороной их отношений. Нет, Фармакис обычно вел себя так не из тактических соображений и не из страха перед своим противником. У него вошло в привычку обращаться с рабочими запанибрата, даже если в душе он презирал их. Просто ему нравилось кичиться перед ними своей карьерой. А чтобы похвастать, нужна была непринужденная обстановка которую он и не упускал случая создавать: Фармакис принимал членов комиссии в своем кабинете, рассаживал в глубокие кресла, с улыбкой выслушивал их требования и почти всегда соглашался с ними. И все это для того, чтобы в удобный момент перевести разговор на свою собственную персону. Как и все, кто своими силами достигает чего-то в жизни, он испытывал истинное наслаждение, рассказывая о своем детстве, о том, как по праздникам он продавал свечи. Он разглагольствовал, размахивая руками, а его кошачьи глаза следили за лицами слушателей. И всегда самодовольно заканчивал: "Умные в жизни преуспевают, а дураки погибают".
Долгие годы шла жестокая война между компанией и шахтерами. Папакостис за время своего знакомства с Фармакисом сумел организовать четыре крупные забастовки, которые подорвали дела компании и заставили ее отступить, приняв требования рабочих. "Подлец, он умеет выбрать момент, чтобы нанести удар!" – кричал разъяренный Фармакис своему старшему сыну.
Но Фармакис сумел постепенно возвратить то, что вынужден был уступить в "трудные" времена. Например, после оккупации компания была обязана выдавать каждому шахтеру рабочую одежду, сапоги и обед. Через год бесплатную столовую закрыли, а во время гражданской войны сапоги и спецовку шахтеры получали уже только в кредит. То же самое произошло с зарплатой, увольнениями, надбавкой за вредную работу и так далее. Еще в "хорошие" времена Фармакис позаботился отправить Папакостиса и нескольких опасных шахтеров "отдыхать" на идиллические пустынные острова Эгейского моря (при диктатуре Метаксаса Папакостис был арестован и на три года сослан на остров Анафи).