– Но это полбеды! – Тощая, носатая, с красным лицом стерва, заместитель главного врача, как было написано на бумажной табличке, стоящей на столе, подсовывала доктору какую-то бумажку с анализами. – Вы видите, Владимир Григорьевич? У него еще и белок в моче.
– Спортсмен? – полувопросительно, полуутвердительно спросил главврач Сашку.
– Да, занимаюсь борьбой дзюдо, – с гордостью ответил тот, расправляя плечи. – Недавно были соревнования областные. Я выступал…
– Всегда с этими спортсменами проблемы, – неожиданно оторвалась от разглядывания бумажек пожилая еврейка.
– Да здоров я! Что вы, не видите, что ли? – в отчаянии воскликнул он.
– Ну, что будем делать? – беспомощно развел мягкими ладонями главврач.
– Я на себя ответственности не возьму! – вякнула носатая.
– Не годен! – добавила вторая.
Главный вновь с сожалением развел руками.
Сашка еще пытался что-то говорить, доказывать им. Напрасно. Тем более что дверь уже приоткрывало, ломилось следующее молодое тело…
XV
Уже в начале двадцатого века Верный был городом-садом. И сейчас Алма-Ата все еще расцветала каждую весну, как невеста перед свадьбой. В апреле восьмидесятого самые лучшие яблоневые сады в предгорьях Алатау, где строились прямоугольные коробки корпусов и общежитий университета, уже вырубили. Но оставшиеся кое-где деревья с приходом тепла, как по команде, выбросили в мир то там, то здесь бело-розовые букеты и соцветия.
Амантай молча смотрит из окна общежития на это буйство жизни внизу и привычно думает о том, что бы еще сделать для карьеры? Как заместитель факультетского секретаря комитета комсомола он сегодня дежурит в общежитии юрфака, листает журнал "Юный техник" и скучает.
В штабе студенческого оперативного отряда мертвая тишина. Только слышно, как этажом выше у кого-то играет музыка. Да в коридоре то и дело хлопают двери комнат. С ним, Турекуловым, сидят в таких же синих окодовских куртках еще двое студентов. Рябой, весь в оспинках и коричневатых пигментных пятнах на круглом лице Ербол Утегенов и усатый Джамбул Джумабаев.
Вдруг дверь бесшумно открывается, и на пороге штаба появляется тощая студентка в халате и с растрепанными волосами:
– Ребят! Там на вахте какие-то хулиганы пришли! Ломятся наверх. Говорят, что у них какой-то "день варенья". Меня баба Зина послала, вахтерша…
– Идем! – Амантай натянул синюю куртку, а вместе с нею начальническое выражение лица. Они гуськом вышли из комнаты и с озабоченным видом потопали вниз.
В фойе стоял шум и гвалт. Возле баррикады из стола и стойки занимала позицию баба Зина, вахтерша. Подбоченясь, загораживала проход своим могучим телом.
Напротив нее "бились в истерике супостаты". Собственно говоря, это несколько девчонок и ребят с другого курса. Нарядно одетые, с цветами, но слегка подвыпившие. Они качают права. Особенно старается длинный, курносый и очкастый парень с маленьким, сморщенным, как у обезьянки, лицом.
– Не имеете права нас не пускать! – горячо и страстно, словно с трибуны, говорит он. – Мы пришли на день рождения! Никаких нарушений не делали! Это самоуправство…
– Я без коменданта вас не пущу! Пусть она подпишет заявку! А ее сейчас нет, – отгавкивается баба Зина. И, выстрелив репликой, оглядывается назад. Не идет ли подкрепление.
– А вот и опричники пришли! – вопит очкастый, увидев их.
Окодовцев студенты не любят. И Амантай знает это.
– Какие еще опричники?! – багровеет так, что коричневые пятна становятся незаметны, Ербол. А усатый Джамбул начинает поджимать пальцы в увесистые кулаки. Амантая это тоже задело. Что за насмешки над ними?! Но он молчит. Затаил обиду. Власть не может ввязываться в пьяную перепалку. Это ниже ее достоинства. Поэтому сдержанно, напряженно-глухо спрашивает:
– Что здесь за шум? – хотя давно уже понял суть этого банальнейшего, происходящего сто раз в день конфликта.
Тут одна бойкая накрашенная девица, затянутая до последней степени в узкие-узкие джинсы, оттесняет от стойки длинного и очкастого, подходит к нему вплотную так, что он чувствует волнующий запах духов, и томно произносит:
– Амантай, мы, кажется, с вами знакомы через Розу?
И пока он мучительно пытается вспомнить, где Розка, дядина дочка, могла познакомить его с этой красивой казашкой, та, не останавливаясь, излагает суть:
– Нас пригласила к себе на день рождения Альфия. А вахтерша не пропускает. Говорит, нужно письменное разрешение коменданта.
Амантай понимает, что вахтерша, в принципе, не права. И, судя по всему, закусила удила не оттого, что нужен пропуск, а потому, что ее не так попросили. Он уже давно усвоил, что любой, у кого есть возможность "не пущать", старается с помощью этого права показать свою власть. Привыкнув к тому, чтобы студенты ее просили, баба Зина, естественно, в штыки приняла городских, которые не кланяются, не заискивают перед нею. Точно так же ведут себя у нас миллионы администраторов, продавцов, охранников, милиционеров, кассирш – тех, кого по какому-то недомыслию или в насмешку над народом называют сферой услуг.
Мгновенно оценив обстановку, Амантай понимает, что сейчас от того, как он поступит, будет во многом зависеть его репутация среди Розкиных друзей. Уж эта красотка всем расскажет. А Розкины друзья не из простых семей. Пустить "пьяных" – значит, поссориться с комендантшей. Не пустить – значит, Розкина компания так и будет считать его тупым, безмозглым аульным ментом.
Пока он колеблется, мысленно решая, что выгоднее, позади раздается цоканье остреньких каблучков, и вся компания начинает шуметь, галдеть, трястись и ржать:
– Вот она, именинница!
– Иди сюда, я тебя поцелую, Альфийка!
– Нас менты не пускают! Выругай! – трещит длинный так, что у него трясутся круглые очки на носу пипочкой.
Амантай резко оборачивается, взмахнув черной челкой. И вдруг видит… "Ну, змея!" – проносится в его голове нечто восторженное.
Тоненькая, коротко остриженная, черноглазая, белолицая метиска в облегающем красном платье, с красными, как кровь, губами, вся в золоте, быстро цокая каблучками, гибко работая узкими бедрами, боком спускается по лестнице к входу. Увидев всю компанию, она улыбается, протягивает к ним руки. Те тоже тянутся к ней с букетами цветов.
Увидев ее, бабка Зина как-то сдувается, надевая на лицо фальшиво-ласковую улыбку:
– Ах, Альфиечка, а я и не знала, что они к тебе. У тебя день рождения! Поздравляю! Проходите! Конечно, проходите!
Но теперь уже Амантая возмущает, что его никто не спрашивает. Будто его здесь и нет.
– Стоп! Подождите! – восклицает он, обращаясь ко всем, а к ней больше всего. – Это не в вашей ли комнате позавчера дверь сломали? И пьянка шла до самого утра? А? – грозно вопрошает он.
Но вместо того чтобы сконфузиться и испугаться, Альфия смотрит на него так, будто вот только что, сейчас увидела: оценивающе, ироническим взглядом. Мол, что это еще за чудо африканское здесь вопросы задает? И кому? Мне?! Великой и ужасной!
Они сталкиваются взглядами. И он видит, как в глазах ее зажегся огонек интереса к "мальчику", ресницы затрепетали, ноздри чуть вздрогнули. Она вдруг ласково улыбается ему.
Все это длится одно мгновение. Так, что никто, кроме них двоих, ничего и не замечает. Но Амантай чувствует, как от этого манящего, призывного взгляда что-то внизу живота у него переворачивается. Как будто какая-то давно зажатая скрытая пружина начала раскручиваться там. И он понимает: "Пропал!"
Альфия произносит скороговоркой:
– А вы тоже приходите на мой день рождения. Я буду ждать…
– Угу! – словно загипнотизированный отвечает он и кивает как китайский болванчик.
Она удаляется с компанией. А он стоит и думает: "Вот это да! Настоящая торе! Княжна!"
XVI
Дубравин возвращался домой после смены как побитая собака. Все наперекосяк. Сосущая тоска придавила плечи, терзала грудь, тупила мысли, не давая им простора. Его мечта заветная – стать офицером – второй год подряд накрывалась медным тазом.
Он чувствовал себя усталым. Усталым от всего. В училище все дорогу перекрыли. Любви нет. Какая все-таки бессмыслица – эта жизнь!
Ему казалось, что он загнан в тупик, из которого нет выхода. А раз так, гори оно все синим пламенем!
Улицы Алма-Аты в этот час были пусты и чисты. Только изредка проедет поливальная машина, обдаст асфальт водой, да проскочит, мигая зеленым огоньком, такси. Ни одного прохожего. Ни одного горящего огонька в окнах. Тьма египетская. Тишина. Покой.
Потихоньку открыл дверь. Заглянул в комнату. Дети спят. Зашел на кухню. Поставил чайник.
Скрипнула дверь. Сестра Зойка, заспанная, растрепанная, в халате. Заглянула:
– Чего не спишь?
– Да тошно. Я медкомиссию не прошел.
Он думал, что Зойка расстроится. Начнет утешать его. А она вроде как обрадовалась даже:
– Ерунда это все. Я тебе давно хотела сказать. Что хорошего в этой офицерской жизни? Вон у Анатолия отец военный. Всю жизнь мотался по стране из одного конца в другой. С квартиры на квартиру. Дети – из школы в школу. Жене работать негде. И так двадцать пять лет. И кому это надо? Ну, ты ж меня не слушаешь. Ты ж у нас упертый. Как сказал, так и сделаешь!
Дубравин не спорил. Он молча тянул чай с намешанным в него вареньем и уныло думал о своем. В открытое окно ему был виден сад с отцветающими яблонями. При малейшем дуновении ветерка там начинал сыпаться белый цвет. Лепестки кружились в воздухе и ровно, словно снег, покрывали землю вокруг деревьев. Круглая луна мертвила этот сад ровным рентгеновским светом.
Ему не хотелось спорить. Не хотелось волноваться. Он чувствовал себя старым-старым. "Забыться бы и заснуть. Все забыть. Не нужны мне ваши радости. Не нужны и печали. Все глупо. Нет любви. Нет мечты. Куда идти? Зачем?"
"Теперь, когда она узнает, что я опять не поступил, наверное, махнет на меня рукой. Ничтожество…"
– Готовься к экзаменам. Поступишь в любой алма-атинский вуз. Останешься здесь. Получишь высшее образование! – Зойка вдохновенно рисовала ему открывшиеся перспективы. – Найдешь хорошую работу. На фиг она тебе нужна, эта армия…
А он все о своем: "Дни летят за днями. Светлые и не очень. А я каждый день, каждый час помню о ней. Вижу ее. Чувствую на губах ее последний поцелуй. О моя весна! Где твоя солнечная улыбка? Эх, опять вспомнил. Опять эта борьба внутри. Это вечное раздвоение. Врагу не пожелаешь. Может, я заболел? Может, у меня что-то не так с психикой? Как бы мне победить это наваждение? Неужели я обречен мучиться так всю молодость? Разум мой против. А душа стонет. Нет, я забуду ее. Забуду! Забуду! Забуду! Все равно забуду! Ох, проклятое сердце. Что бы ни случилось, сразу отзывается тоской по ней. Ненавижу! Ненавижу себя самого! Что ж за беда? Не хочу любить. Не хочу мучиться!"
Гордый, независимый характер его бунтовал. А сердце ныло: "Ну что, так и буду мотаться туда-сюда? Раньше хоть письма писали. А теперь и писать некому".
Зойка устало зевнула:
– Завтра еще поговорим о твоих делах. Пойду-ка я спать. Да и ты ложись.
И, уже закрывая двери кухни, добавила:
– Кстати, тебе письмо. Лежит на холодильнике.
"Неужели от нее?! Вот радость-то какая!" Дрожащими руками схватил конверт. Вскрыл.
Письмо было от Людки Крыловой:
"Саша, здравствуй!
Сейчас идет урок по документации. Я, конечно, не слушаю. Вот пишу тебе письмо. Настроение невесеннее. Почему-то состояние, как осенью. Я, наверное, порядком надоела тебе со своим нытьем. Ну, выручай меня. Покрепче. Хорошо?
Ах, все равно мне все надоели! Это, Саш, я о местных пишу. И вправду они мне до чертиков надоели. Всем чего-то нужно, все чего-то хотят, все любят. Любят – смех один. А тебе не смешно разве? Почему? Какое-то твердое неверие в это слово, Сашка. А я как-нибудь любила? Разве смогу полюбить? Почему я не верю никому, кто мне говорит об этом?
Да и вообще меня нельзя любить по-настоящему.
Когда-нибудь я тебе обязательно скажу, почему. Хорошо, Сашенька?
Сашка, я совсем тебя сейчас не стесняюсь. А в июле было не так. Мне было хорошо с тобой, но трудно. Я боялась, что ты видишь меня насквозь. А теперь скажу тебе, что совсем свободно и почти легко писать и говорить. Или, может, это оттого, что мы долго не виделись? Возможно, я снова не смогу тебе говорить всего того, что пишу, при встрече, когда увижу спокойный проницательный взгляд. Да, Сашенька, это, наверное, все же влияние оказало время.
Как ты думаешь?
Каким ты стал? Я думаю, Человеком с большой буквы.
Я посещаю кружок альпинизма. Это меня немного отвлекает от тоски и жизни.
15 и 16-го была в горах. Поднимались на безымянную вершину. Назвали ее пиком Ленинской пионерии. Высота – 3200 метров.
Ну вот, Саня, заканчиваю.
До свидания.
Пиши, жду,
Людка".
"Да, видно, не один я маюсь. Все мы ищем себя. Ищем свое место. И непросто, наверное, всем. Вот и Людка тоже на что-то надеется. Хотя старается удержаться в рамках. Но мне-то до лампочки! Ах, какая хорошая девчонка! Жаль только, что я ее не люблю. Сердцу-то не прикажешь".
XVII
"Три девицы под окном" учили химию втроем. Галка, Мила и Валюшка просидели за учебниками до рассвета. А почему? Да потому, что, хотя на подготовку к экзамену дали целую неделю, учить билеты все бросились в последние два дня. Да и то к утру они лениво заглядывали в "Физическую химию", задавали вопросы друг другу, а потом перескакивали на излюбленную тему. Про мужиков.
– Девчонки! Меня Петя не поздравил с днем рождения, – потягиваясь и встряхивая черными кудряшками, говорила красавица Мила. – Вот мерзавец! Знает, как я люблю этот день. Специально, наверное, так поступил…
– А, все они, мужики, одинаковые. Им только одного и надо! А если что не так, сразу обиды, – откликнулась круглолицая, зеленоглазая, белокожая красавица Валюшка. – Ой, девчонки, уже совсем светает, а спать так и не хочется… Небо алеет. Сегодня Витька придет… – улыбнулась она про себя: "Им только одного и надо".
Галинка сидела над испещренным формулами листом бумаги. Что-то шептала. Но в разговор не встревала. Да и что она могла сказать? Что сердце ее молчит? Переписка их с Сашей почти заглохла после той несуразной встречи в Жемчужном.
Так, только иногда вспомнится прошлое лето: "Ах, лето… И все. И чего девчонки так переживают? Девчонки – чудо! И зачем им это все нужно? Хорошо же и так. Свободно!"
Ей это вообще непонятно. Мальчишки, мужчины. Что в них интересного? Одна маета. Вот Мила, красавица такая, что на нее все на улице оглядываются. Черноглазая. Фигурка, улыбка – все при ней, а она из-за своего Пети ночами подушку слезами омывает. А Петя там, господи, сморчок какой-то. Жалко Милку, да и глупо все как-то. Или Валюшка. Замуж собралась. До свадьбы еще целый месяц, а Витька каждый день в окошко к ней вечером лазает в общежитие.
– А твой-то художник, Аполлон Григорьевич, что-то давно не появлялся! – Мила встала с дивана и пошла к зеркалу.
– Какой он мой! – нарочно нахмурилась Галинка. И еще ниже опустила голову над тетрадкой. – Так, ходит…
– Ой, не скажи! Он на тебя с сельхозработ глаз положил, – Валюшка опять оторвалась от книги, глянула искоса на нее: – Каждый раз с букетом. "Галочка! Галочка!" Смотри, Галка, упустишь счастье. Преподаватель. Молодой. Перспективный. Галантный. С бородкой!
– Мне он не нужен! – буркнула в ответ Озерова.
– Ой ли?
– Да ладно тебе, Валентина. Учи лучше физхимию. А то наша Бабка знаешь какая свирепая. – Мила оглядела себя в зеркале и вздохнула.
Поспали два часа. И опять за книги.
* * *
"А утром мы пошли сдавать. Наша Бабка принимала экзамен только до часу дня (ей нужно было принимать госэкзамены у пятого курса). Но мы так себя подготовили, что нам нужно было сдать сразу, а то к следующему дню мы бы все забыли. С горя мы пошли в кино. Попали на "Большую прогулку". В главных ролях – Луи де Фюнес и Бурвиль. Фильм двухсерийный. Мы не пожалели, что пошли в кино. Оказалось смешно. Местами, когда уже не было сил смеяться, мы закрывали глаза и хрипели что-то несвязное. На другой день пришли и первыми сдали экзамен…"
Она откинула волосы, отложила аккуратно блокнотик в сторону: "Все. Кажется, все. Нет, не все! Ах да, Аполлон Григорьевич. А стоит ли об этом писать в дневнике? Молодой преподаватель, перспективный, как говорят девчонки, художник. От слова "худо", что ли? Как же это все получилось?"
Она тогда после экзаменов собралась ехать домой. В Жемчужное. А он направлялся в командировку в Павлодар. Как-то так странно получилось, что они оказались в одном поезде, в одном вагоне. И даже в одном купе.
Все было здорово. Сидели у окошка и глядели на пробегающие мимо поля, проскакивающие рядом столбы электропередачи, проплывающие, словно миры, поселки и станции.
Колеса стучали, светофоры мигали. Они болтали. Об институте, преподавателях, студентах. Аполлон Григорьевич сыпал остротами. Вечерело. До Павлодара оставалось еще часа два хода.
Потом Аполлон Григорьевич достал откуда-то из недр своего модного чемоданчика темно-зеленую бутылку "Советского" шампанского. Хлопнула о потолок пробка. Вспенились газовые пузырьки в стаканах. Чудно!
– Ну, за нас! – произнес он и, весело подмигнув, сразу потянул весь стакан, при этом закидывая голову так, что рыжая бородка, как стрелка градусника, задралась кверху.
Она выпила глоток. Шампанское было кислым, резким. Сразу стало как-то обволакивающе тепло и приятно. Жизнь показалась ласковой и нежной.
Аполлон Григорьевич налил себе еще один стакан. Молодецки хватанул из него. Посидел, чтобы забрало. А потом… Неожиданно обнял ее.
В первую минуту она опешила. Но, когда почувствовала, как его влажные, с привкусом шампанского губы обхватили сверху кольцом ее губы, а гибкая рука художника полезла сзади под кофточку расстегивать лифчик, резко отпрянула в сторону.
Так романтично начатый вечер превращался в кошмар.
Она попыталась сбросить его руку с плеча, но он уперся теперь уже другой рукой ей в грудь и попытался повалить ее на полку. Куда там! Кишка тонка. Завязалась борьба.
– Дуреха! – бормотал он, пытаясь снова ее поцеловать, но упираясь губами и рыжей бородкой то в щеку, то в шею. – Ну что ты ломаешься? Какие ценности бережешь?
И все лез тонкой, волосатой рукой под юбку между ног.
Конечно, ей было приятно, когда Аполлон Григорьевич ухаживал, дарил цветочки, делал комплименты. И даже рисовал портрет. Там, в колхозе, где они были осенью. Но она никогда не воспринимала всего этого всерьез. Это была какая-то игра. Так положено. И он был в рамках. Ручной, ласковый. Можно сказать, похожий на ее плюшевого мишку, которого она купила в ожидании будущей Олимпиады. А этот сегодняшний Аполлон был не тот. Как зверь. Налетел. Больно хватает ее маленькую грудь. И похож на какого-то хорька. С этой своей бороденкой.
За дверью купе послышались голоса. Кто-то, проверяя, дернул несколько раз металлическую ручку.
Он отскочил от нее. Сел напротив. Она воспользовалась его замешательством и выскочила в коридор.
По коридору, удаляясь от их двери, шагал проводник. За ним – какой-то мужчина с большим черным чемоданом на колесиках.