– А то. Отстанем мы с такими, как вы. На дворе век электроники, физики, химии. Наука – двигатель прогресса.
– Прогресса? – лежа на спине и покусывая травинку, откуда-то спереди плота отозвался Шурка. – А для кого прогресс? Для роботов или для людей?
– Ой, ой, какие ученые разговоры и слова, слова какие!
– Да ладно вам спорить! Лучше смотрите, чтобы мы не перевернулись, – вступила в разговор Людка. – Стихи почитайте нам, девчонкам…
Толик Казаков взял топорик, лежавший рядом, разрубил пополам пупырчатый огурец. Одну половину протянул Андрею Франку, другую аппетитно разгрыз сам.
– Что-то есть хочется, – заметил он и полез в рюкзак за салом и хлебом. Не торопясь, развернул газету, разложил ломтики бело-розового сала, луковицы, хлеб. Народ потянулся к нему.
Откуда-то из-за спины стремительной птицей налетел и учитель Аркадий Тихонович Кочетов. Присел на корточки, клюнул пару ломтиков, надкусил и зажмурился от удовольствия. Однако через секунду он так и застыл с непрожеванным куском во рту. Взгляд его как-то боком, по-петушиному вперился газету, в которую было завернуто сало.
– Ты бы, Казаков, газету убрал бы, – наконец произнес он.
– А что? – удивился тот. – Она кому-то мешает?
– Вы посмотрите, во что вы сало заворачиваете!
Все посмотрели и увидели фотографию Брежнева, заляпанную жиром. Переглянулись…
Те темные для сознания молодых годы Шурка окрестил как старые времена. Старые времена нет-нет да и проскальзывали, как сейчас, в скупых намеках матери, в редких воспоминаниях отца. Говорили о них вскользь, полунамеками, будто люди боялись ворошить прошлое. Коснутся горячего и умолкнут надолго, замкнутся в себе. Что крылось за этими намеками? Шурка догадывался, что скорее всего это был страх. За себя, за своих близких.
На той неделе Иван в очередной раз пришел домой пьяный в стельку и начал очередной скандал с отцом. Багровый, с выступившей белой пеной в уголках рта, он долго рвал на себе рубаху и орал:
– Ничего не боюсь! Ты знаешь, где я служил?! Вызывай милицию. Я в погранвойсках служил. Насрать мне на ваших ментов!
Мать аж посерела и как-то съежилась вся, услышав эти вопли.
– Ты дурак! Не болтай, чего не знаешь, – оборвала она его. – А то вы, молодые, не знаете, как бывает. По-другому запоешь, когда пальцы зажмут дверями…
Шурка часто колол таким способом грецкие орехи. Он представил, что будет, если засунуть в дверную щель вместо орехов пальцы. И ужаснулся.
Сейчас он вспомнил и то, как в раннем детстве, когда разговор заходил о голоде, мать приговаривала: "Сейчас не те времена. Мы Шурику не дадим помереть. Каждый отрежет по кусочку хлеба от своей пайки. Вот наш мальчик и выживет…"
Шурка что-то слышал о голоде тридцатых годов. Говорили, тогда много людей умерло. Навсегда запомнился страшный рассказ бабки Мамлихи:
– Люди съели собак, кошек. Крыс ловили. Ворон. А в одной семье вдруг дети стали исчезать. Пятеро их было. Сначала один пропал. Потом другой. Разговоры пошли. Отец с матерью отвечали: "Да отправили мы их в Краснодар, к тетке. Ребятишки глупости с голодухи болтают". Соседи собрались и с участковым как-то вечером и пришли. На плите что-то варится. Мясом пахнет. Участковый и шасть туда. Открыл чан. А там мясо…
Непонятно одно: в учебниках по истории, коих Шурка прочитал немереное количество, ни о каком голоде, ни о каких пытках ни слова.
Кому верить?
Просаленная газета с портретом первого секретаря ЦК КПСС тихо уплывала вниз по течению. Шурка сидел на краю плота, свесив ноги в прохладную воду. Волны гулко бились о черный бок камеры, добирались до колен. Он смотрел то на близко проплывающий берег, то в призрачную глубину реки.
Под плотом двигались камни, коряги, песчаные островки. Казалось, люди не плывут на плоту, а летят на волшебном ковре-самолете над неведомым миром.
Но в душе его как-то по-прежнему неспокойно. "Что за мир ждет их там, после школы? Отчего так боятся говорить правду люди? Странно все это".
XXII
В первый день соревнований раньше всех проснулся учитель. Подмигнул Шурке, приподнявшему из спального мешка помятое, с красной царапиной на щеке лицо.
– Как дела?
– Ночью самолет летал, – глухо ответил тот, стараясь залезть в мешок поглубже.
– Я слышал, – задумчиво сказал Тихоныч.
Посидел, помолчал. Достал из кармана рюкзака вышитое красными петухами холщовое украинское полотенце, мыльницу. Потер густую рыжую щетину на загорелых щеках, отложил станок в стакан для бритья. Сбросил рубашку, майку. Кожа у него оказалась матово-белой, резкий коричневый загар начинался от ворота рубашки. Прихрамывая, пошел к воде умываться.
Шурка молча смотрел на худую спину Аркадия Тихоновича, на широкий лиловый шрам у самого позвоночника. Потом задумчиво пощупал свои круглые, как яблоки, бицепсы.
Лагерь просыпался. Мимо Шурки пролетела счастливая Галинка. Щелкнула по носу щенячью блаженную мордочку спавшего рядом с Дубравиным Джули. Умчалась.
Вовуля спросонья заспорил с Людкой, которая тянула его за ногу из палатки, торопила идти за дровами для костра.
Дубравин потихоньку вылез из мешка. Еще вчера он хотел забраться на прибрежную, крутобокую, пеструю от цветов горку посмотреть трассу и местность, где должна проходить эстафета. Поэтому сразу направился по тропинке, пробитой в кустах можжевельника.
И только сделал несколько шагов, как – бах! Прямо ему навстречу с полотенцем, перекинутым через плечо, – Галка.
Он охватил ее всю сразу одним взглядом.
Любопытные глаза. Солнечная улыбка. Короткая стрижка под мальчика. Тоненькая девичья фигурка.
Шурка задохнулся, как всегда, и хотел было проскользнуть мимо, но она вдруг остановила его:
– Саша, а ты куда?
Он потерял дар речи. В ответ неопределенно махнул рукой куда-то вперед.
– А можно я с тобой? – вдруг сказала она и залилась румянцем во всю щеку.
Он пожал плечами и пробормотал что-то невнятно:
– Я сейчас, только полотенце отнесу. Подожди меня здесь.
Через минуту они уже шагали по тропинке.
Шли довольно долго. Шурка слышал ее шаги позади и молчал, проклиная себя за это молчание.
Прошли очередной холм и вышли к протоке, смело врезавшейся в пологий берег. На нем были слышны яростное сопение, звуки борьбы, то и дело переходившие в крики:
– Ах, ты кусаться! Я тебя! Будешь кусаться? Проси пощады! За ноги его держи, за ноги…
Ребята вышли из кустов на берег и увидели побоище. Прямо на прибрежном песке, поднимая тучи пыли, боролись мальчишки. Трое голопузых, лет по шесть, удерживали за руки и за ноги спиной на земле толстого здорового мальчишку лет одиннадцати-двенадцати, который отчаянно извивался всем телом и пытался стряхнуть с себя нападавших.
– Что делаете, разбойники?! – нарочно страшно крикнул проходящий Дубравин и схватил за шиворот двух нападавших. Толстый, воспользовавшись этим обстоятельством, стряхнул третьего, подхватил свою грязную, пропыленную майку и бросился наутек.
Один из задержанных упрямо пытался вырваться. Другой, почувствовав сильную руку, притих и захныкал:
– Дяденька, пустите-е-е!
– Уши надеру и пущу. Втроем на одного. Не стыдно?
– Саша! Отпусти их. Они уже все поняли, – тихонько сзади попросила Галка.
От ее теплого голоса Дубравин тотчас разжал руки.
Тот, который выворачивался, большеглазый, тощий, ребра ходят ходуном с обидой, вызывающе крикнул:
– А маленьких обижать хорошо?!
– Тебя, что ли? – Дубравин показал на красное пятно у него под глазом, которое постепенно превращалось в роскошный, цвета недозревшей сливы синяк.
Мальчишка хмыкнул:
– Попробовал он бы меня, куркуль, – и кивнул в сторону второго: – У Петьки раков хотел отобрать. Вон тех! Ой, раки! Раки! Лови!
Бросившись животом на песок, он пытался схватить шустрого усача, пятившегося в воду. Но тот уже плюхнулся в набежавшую на песчаный берег волну. И ушел.
– Ну вот, сбежал, – сидя на песке, безнадежно махнул рукой мальчик. У стоящего рядом Петьки на глаза навернулись слезы, он смущенно стряхнул их запястьем.
– Вы что, на корытах? – спросила Галинка и кивнула на их металлические суда, рядком стоящие у берега.
– А, все теперь стиралки покупают. Нам корыта дают, – ответил большеглазый, потирая цыпки на коленях.
Третий – белобрысый четырехлетний карапуз, не принимавший до сих пор участия в разговоре, – хитро улыбнулся щербатым ртом:
– А вы, дяденька, на плоту плыли?
– Плавает, знаешь, что? – Шурка хотел сказать покрепче, но вовремя спохватился: рядом была Озерова. – Моряки ходят!
Ему было интересно и весело с этими мальчишками, так похожими на него самого в детстве. И очень хотелось, чтобы Галка тоже чувствовала это.
– А издалека идете? – поправился карапуз.
– От истока!
– А мы от фелмы. Лаков ловим.
– А что за ферма? На берегу стоит? – наугад спросила Галинка. Она в отряде отвечала за сбор данных по экологическому состоянию местности. Поэтому искала источники загрязнения и рисовала их на карте.
– Она самая, – за всех сказал большеротый. – Возле нее теперь и не искупаешься. Там свиньи всю воду погрязнили.
Из-за бугра вылезла длинноногая, в коротком цветном платье девчонка с косичками. Увидела чужих, не подошла. Позвала издалека:
– Костя, иди домой. Мамка зовет!
– Отстань! Повалиха! – ответил карапуз и отвернулся к воде.
– Это ты у него научился так разговаривать с сестрой, у хулигана Сережки? – показала она пальцем на черноглазого.
В ответ обиженный в лучших чувствах Сережка выпалил:
– Ты не повариха, а бабка Бабариха…
Все улыбнулись, до того он смешно это произнес.
– Вот я мамке расскажу! Попадет тебе, – игнорируя всех, вновь обратилась к брату девчонка и, уходя, совсем по-взрослому погрозила пальцем.
– Ушла! Жаловаться! – задумчиво почесал в затылке Серега. – Попадет тебе, Костя.
– Да, елунда! – ответил тот и повернулся к Шурке: – А у вас, дяденька, лемень солдатский есть?
– Нет. А зачем тебе?
– Жаль. А плотив Змея Голыныча! Вы, дяденька, Змея Голыныча боитесь?
Шурка пожал плечами:
– Ну, как тебе сказать?
– Я тоже не боюсь, только мне лемень нужен. У Селеги есть, а у меня нету, – смешно вздохнул Костя.
– Эй, ребята! – крикнул Дубравин вслед полезшим в воду Сереге и Петьке. – Вы за раками? Я тоже с вами. – И он, решительно сбрасывая на песок одежду, пошел в стоячую, маслянистую, с чуть плывущими соломинками воду.
Нащупав ногой в прибрежном дне первую рачиную нору, присел. Стал заталкивать руку по узкой, глинистой норе все дальше и дальше, покуда к подбородку не подобралась вода.
Вдруг его щипануло за кончик пальца. Шурка от неожиданности отдернул руку.
– Да вы не бойтесь! Это лак вас ущипнул! Вы хватайте его за клешню, – подбодрил его с берега малый.
– Да я знаю, – буркнул в воду Шурка и повторил маневр. Огромный, усатый, матерый, какой-то аж буро-зеленоватый рачище шлепнулся на берег и сразу начал искать, кого бы схватить клешнями.
Галка в ужасе отскочила от него, прижимая руки к груди и, вытягиваясь в струнку:
– Ну и чудище!
Костя смело подскочил и, схватив за панцирь со спины, перевернул рака.
Дубравин, возбужденный охотничьим азартом, крикнул:
– Ты их в рубашку собирай. Держи еще, это тебе взамен сбежавших.
* * *
Потом они снова шли по тропинке, которая в скором времени должна была стать тропой соревнований. Шурка мысленно недоумевал: "Только что на людях мне было так хорошо с нею, а стоило остаться вдвоем, и опять я онемел. И мысли какие-то в голову лезут дикие".
Ему страстно хотелось обнять ее, защитить, укрыть от всех гроз и опасностей жизни. Взять на руки и нести, нести. А вместо этого он вынужден был идти впереди, что-то буркать в ответ на ее вопросы. В общем, от этой несуразицы он все мрачнел и мрачнел.
Так, молча, они дошли до дерева, упавшего над речкою. Корни его лежали на этом берегу, а вершина зависла над противоположным.
– Ничего себе переправа! – прошептал Шурка.
И чтобы избавиться от неловкости, поддразнивая Галину и одновременно как бы извиняясь, сказал громко:
– Здесь ты не пройдешь. А больше перехода нет…
Она лукаво посмотрела на него, в глазах замелькали чертенята:
– Перейду!
– Ну, хорошо. Я предупреждал!
Он быстро, слегка красуясь, привычно ловко пошел по стволу. Дошел до верхушки, которая висела над краем берега, и спрыгнул вниз.
Она робко двинулась следом, дошла до вершины и остановилась на краю.
Внизу уносилась вода. И всю ее храбрость словно смыло этим потоком.
– Я боюсь! – сдавленно крикнула она.
– Ну, иди сюда! Прыгай ко мне!
– Боюсь!
– Я удержу! – он опустился уже к самой воде и протянул руки, представляя себя могучим индейцем. – Сниму тебя, давай ко мне!
Она стала осторожно спускаться со ствола и повисла на руках над водою. С берега он не дотягивался. Его "индейская" поза с протянутыми руками со стороны выглядела смешной.
Чтобы достать до нее, он ступил на самый край.
И – бултых! Оступился в воду. Уже стоя в воде, взял ее под мышки и, сняв с дерева, хотел поставить на берег. Но споткнулся обо что-то… И они медленно в обнимку упали. Он спиной на траву. Она грудью на него.
Как тогда, во сне, он почувствовал твердость ее маленьких грудей и увидел в близких-близких глазах бесенят.
О, великая тайна прикосновения! Тайна человеческой кожи. Все не в счет перед нею. Взгляды, слова. Только на мгновение он остро-остро ощутил трепетание юного тела, тепло живота, запах чистых волос и уже никогда в жизни не забудет их. Потому что в этот миг отчетливо почувствовал, что где-то за этими глубокими глазами, за улыбкой совсем рядом живет и бьется другая человеческая душа.
Она потихоньку высвободилась из его объятий и поднялась, смущенно улыбаясь. Он уселся на траве.
Смешное положение! Думал, что выглядит, как могучий индейский вождь, а оказался как мальчишка на берегу и чуть не уронил ее в воду. Наверняка она будет смеяться с подружками над ним. От этой мысли он аж задохнулся.
– Саша, куда пойдем дальше? – ласково спросила она, как будто ничего и не случилось.
– Никуда, – буркнул он грубо, стараясь скрыть смущение.
Обиженная, она повернулась и молча пошла по берегу. Потом присела на краешек метрах в ста от него, что-то шепча про себя.
А он уже раскаивался в своей грубости. Больше всего на свете ему хотелось сейчас сидеть рядом с нею и смотреть на воду. Но гордость не позволяла теперь сделать этот шаг.
От этой раздвоенности и от злости на самого себя он схватил огромный булыжник и швырнул его с берега. Потом еще и еще один. Раздавались глухие удары о воду, поднимались потоки мути со дна. Их подхватывало течение и уносило…
Когда он пришел в себя и оглянулся, ее уже не было.
Надежда, что все как-то утрясется, которая еще жила в его сердце до этой минуты, ушла. Ядовитая горечь и раскаяние охватили его. Дурак! Ведь она была рядом. И, несомненно, чего-то хотела от него. А ведь это такое счастье – быть рядом. А он своей глупостью превратил счастье в пытку.
* * *
Место это раньше было выгоном для скота. Ленивые, задумчивые коровы медленно бродили по нему. Жевали траву. Оставляли позади зеленые лепешки. А нынче оно преобразилось. Широкая поляна на берегу быстрой реки заполняется палатками. У подвесного моста раскинули свои красные шатры усть-каменогорцы. Чуть сбоку от них поставили три старенькие зеленые палатки краснознаменцы. Рядом с лесом, за деревьями, расположились станичники.
За полдня тихий выгон превратился то ли в гудящий улей, то ли в разноцветный цыганский табор.
Дубравин вышел из палатки, где возился, раскладывая по брезентовым карманам необходимые в походе вещи, и опытным взглядом окинул бивуак. Ну конечно, у усть-каменогорцев, как и в прошлом году, палатки провисли в середине.
– Плохо натянули, – презрительно процедил он сквозь зубы. – Городские. Даже не окопали вокруг. Дождь пойдет – будет в них сыро.
Он с удовольствием оглядел безупречно выстроенную линию своего лагеря. Заметил, что одна палатка "вывалилась" немного наружу. Подошел. Перетянул. Стальной колышек мягко вошел в землю в новом месте.
Учительница географии и астрономии Александра Михайловна Гах с девчонками готовят обед. Над костром висит закопченное ведро с варевом. Рядом на брезенте раскладываются невиданные в деревне яства: сине-белые банки со сгущенным молоком, красно-белые – с тушенкой, сырокопченая колбаса. Шурка сглатывает слюну и отворачивается.
Поесть он любит. Но сейчас к импровизированному столу не торопится. Не хочет оказаться рядом с Людкой или Галинкой. Утренний поход не располагает.
А народ уже грудится дружной кучей у брезента и начинает тянуть все подряд. Садятся кружком. С аппетитом жуют. Поглядывают на суетящихся соседей, на реку, лес.
К их стоянке подходит молодой, но уже с высокими залысинами на лбу и тяжелый в животе парень. На рукаве у него красная повязка, а круглое лоснящееся лицо выражает важную озабоченность. Видимо, он один из судей.
Александра Михайловна поднимается ему навстречу. В белом платочке, покрывающем голову, она выглядит сейчас как простая деревенская баба. Но если внимательно вглядеться в ее решительное, красивое, интеллигентное лицо, крепко сжатые губы, нахмуренные брови, то сразу понятно – учительница.
Шурка, как и другие, одновременно и уважает, и любит, и побаивается ее. А в последнее время почему-то жалеет. Жалеет энергичную, деловую, подтянутую, отлично знающую свои предметы. Кажется, что обыденная жизнь обходит ее стороной. Но однажды Шурка стал случайным свидетелем ее разговора с завхозом школы – вороватым и пронырливым мужичком по фамилии Пьянков. Речь шла о привезенных для учителей дровах.
– Савва Петрович! Это ведь не дрова. Ими печку топить нельзя. Это щепки…
– Я ничего не знаю! Мне какие выделили, я такие и привез, – вытирая лысину и начиная с ходу нервничать, как кошка, знающая, чье сало съела, ответил завхоз.
– Такие дрова я не беру. Ведь зима впереди! – резко заявила она. – И вообще в прошлом году та же история была.
– Что вы мне указываете! Не хочете – не берите! – заорал Пьянков.
– Вы устроили из школы кормушку! Все жульничаете! – вдруг крикнула она. И в этом крике – Дубравин, между прочим, никогда не слыхал, чтобы она кричала, – было столько какой-то отчаянной боли, такой застарелой, явной женской усталости, что Шурка дрогнул от жалости. Сразу вспомнились ее муж, пьяница, двое детей, крохотная холодная квартирка возле школы.
Но сейчас она что-то деловито и нахмуренно обсуждает с подошедшим судьей. Через минуту к ним подскакивает и Кочетов.
Вся команда напрягается. Разговор у стола стихает. Наконец судья уходит. Учителя возвращаются к столу. Их обступают.
– Решили начать соревнования прямо сейчас, – задумчиво-озабоченно говорит Александра Михайловна. – С конкурса по минералогии. Только не знаем, кому идти. Ведь тут почин очень важен. Как начнем, так и пойдет.
– Давайте решать, кому доверим такое дело, – встревает Аркадий Тихонович.