23 января 1910 года (суббота)
Встретились возле театра, гуляли, обедали. Теперь моя мысль во мне окончательно оформилась. И вполне я бы мог объясниться. Сказать ему, как сразу, если не понял, то почувствовал, что это любовь. Как недолго отвергал это чувство, а почти тут же смирился и поддался ему. Как очень ценю и понимаю, что важнее его теперь нет для меня человека. Но только вот одного я не могу. Никак не могу, и нет никакой возможности себя пересилить. Духовную сторону вопроса я вполне принимаю, но не физическую. Сказать: "Простите, я вас тоже люблю, но никак не могу с вами так…" Вполне мог бы сказать я это. Но всё как-то ни к чему. Не станешь же говорить ни с того ни с сего, так, после слов, что обед был хороший.
24 января 1910 года (воскресенье)
В первый раз зашел к М.А. в 11. Сказали, еще спит. Я прошелся часа два, зашел снова – нет дома. Что же это? Глупо было бы принимать на свой счет. Но я немного беспокоюсь. Хотел идти искать, но раздумал, не так уж много мест я могу предположить, ошибусь почти наверное.
25 января 1910 года (понедельник)
М.А. заходил в театр ко мне и к Супунову. Курили и болтали на лестнице. Мне хотелось немного поговорить наедине, но художник все никак не уходил, а потом меня позвали работать.
26 января 1910 года (вторник)
Стараюсь аккуратно готовить уроки, которые дает М.А. Он придумал писать мне французские записки. Я уже четыре с посыльными получил. Ничего в них такого нет. Что он думает о том вечере? Обижен ли на меня? Расстроен ли? Спросить я не посмею, а догадаться никак нельзя.
27 января 1910 года (среда)
День и ночь думаю об одном. В сущности, подобное признание выговорить непросто. А получить отказ, такой нелепый, стыдный даже! И после, как ни в чем не бывало, смеяться и вместе обедать. Что это может значить? Как мне понимать? "Дорогой друг, между нами произошло недоразумение характера обыкновенного, со мной такое случается сплошь и рядом. На нет и суда нет. Я не подразумевал ничего серьезного. А только зря вы испугались, миленькое бы вышло приключение". Или же: "Друг мой, вы мне дороги бесконечно! Я вас ценю и понимаю. И никоим образом не хотел вас оскорбить. Простите мне мою неловкость, и останемся по-прежнему друзьями. Потому что важно для меня быть подле вас, пусть даже любя и не обладая". Так как же мне понимать? Вероятно не так и не эдак, а на деле что-то третье, совсем простое.
Дома и на работе то же. Все перемены только у меня внутри.
28 января 1910 года (четверг)
Наша дружба начинает обзаводиться привычками и обыкновениями. Есть уже у нас и "наш" столик и "наша" скамейка и Палкин "наш". Подумать только! Так еще недавно мы были незнакомы, и, встретившись в нашей бане, были вовсе друг другу чужие.
29 января 1910 года (пятница)
Все же, французский дается мне трудно. Когда М.А. объясняет, я понимаю все прекрасно. Но вот слова новые запоминаю плохо, и тут же, почти, забываю всё, что затвердил. Сам М.А. знает и итальянский, и английский и по-немецки читает, и даже с латыни переводил Апулея. Куда мне до него! Он говорит, что нужно как сквозь чащу сквозь язык продираться, читать и читать, пусть каждое слово со словарем. Я не могу так, слишком быстро становится скучно. Немного мне, конечно, за это стыдно. Но уж такие мои способности.
30 января 1910 года (суббота)
У меня вечер был свободен. Я зашел за М.А., и мы вместе ездили везде. Заходили к его знакомым, надолго нигде не оставаясь. Было весело и суетно. Все это происходит как не со мной, словно сон. Но мне хорошо, давно я не чувствовал себя так легко и радостно, почти как в детстве. Сколько же он знает людей! Ужас!
31 января 1910 года (воскресенье)
Весь день провел со своими. К М.А. отправлял записку, но ответа не было. Скучно и тяжело на душе. Таня делает нелепые сцены, вероятно, ей хочется каких-то роковых признаний. Поискала бы для этого себе ровесников – пора. Читал то, что М.А. велел, но без настроения и халтурил. Что-то поделывает мой дорогой учитель?
1 февраля 1910 года (понедельник)
В театре ко мне подошел Супунов, и дружески поздоровавшись, передал, что М.А. нездоров и просит меня, его навестить. Я смотрел, стараясь узнать его отношение, заметить в тоне и манерах что-нибудь такое, сам даже толком не знаю что, может быть какую-то особую осведомленность. Но ничего заметно не было, он говорил сдержанно и просто, как всегда.
Освободившись, тут же помчался к Демианову. Оказывается, он часто страдает головными болями, и вчера целый день лежал. А сегодня ему уже лучше. М.А. показал мне новый журнал со своими стихами, и я выпросил в подарок. Он пошутил о том, что сестра моя к нему неравнодушна, я сказал: "Отчего же? Я и сам ваш поклонник". – "Мой поклонник? Вы?" – "Да. Очень". И я прочитал то, что помнил наизусть, то самое, нежное. Демианов сделал удивленное лицо: "Вам это нравится?" Я сказал, что это самое лучшее. – "О чем же это по-вашему?" Я сказал, чтобы он не думал, что я ничего не могу понять, что я все понимаю и даже лучше чем можно представить. Он еще больше выразил удивление: "Что ж такое вы понимаете?" – "Если хотите, я считаю, что только такая любовь имеет смысл". Он сделал сценическое лицо: "Какая же"? – "Не делайте такой вид, вы этим обижаете меня, вы знаете, о какой любви я говорю. И только в ней я вижу высший смысл и подлинное содержание. Я думаю все время о том вечере. Знайте, что я, может быть, даже раньше вас почувствовал то, что вы тогда сказали, и это очень важно для меня". Он отвернулся, как тогда. "Странно, я подумал что вы…" – "Я очень много пытался представить, что вы подумали, и очень боялся всего, что вы могли подумать. Знайте только одно: я не хотел вас обидеть, вы мне очень дороги". Он подошел и обнял меня. Я провел рукой по спине. Какой он тоненький! Но его полураскрытые губы встретились только с моей щекой, потому что в последний момент я отвернулся: "Простите меня. Я не могу". Я тут же хотел уйти, он пошел за мной: "В чем дело? Объяснитесь! Я что противен вам?" В коридоре навстречу шла горничная, она это слышала и улыбнулась, отворачиваясь, я это точно видел. Мне стало ужасно неловко, М.А. все еще требовал объяснений, и мы вернулись к нему в комнату. Я объяснил, как умел. Он убеждал меня, он такой любви не понимает, для него любовь без обладания невозможна. К полуночи сошлись на том, что он может немного потерпеть и подождать.
Придя домой, я даже не обдумывал происшедшее, слишком уж устал.
2 февраля 1910 года (вторник)
Проснувшись утром, почти сразу получил записку, по-русски: "Простите меня. Вчера я был груб и глуп. Я вас люблю и понимаю. М.Д." Мог ли я о большем мечтать! Теперь всё у нас будет хорошо.
3 февраля 1910 года (среда)
Стригся у нового парикмахера. Кажется ничего. Новые сомнения меня одолевают. И мысли все об одном.
4 февраля 1910 года (четверг)
Я давно хотел взглянуть на дневники. Сколько ходит слухов. Да и сам М.А. неоднократно при мне упоминал. Но чтобы показать! Никогда и намека не было. И вот сегодня событие. Сидя в комнате у М.А., мы как обычно немного занимались (читали Лафонтена), немного болтали и смешили друг друга. Я взялся представлять maître Corbeau и чуть не сломал стул. М.А. пошел принести чайник, я остался. От нечего делать перебрал все книги на столе. И вдруг увидел тетрадь. С надписью 1909-1910. У меня аж сердце зашлось. Я начал листать, но от спешки и волнения не смог разобрать почерка. Услышал шаги и всё положил сейчас же на место. М.А. принес чаю, но я что-то слишком уж разволновался. И скоро простился до завтра.
А что если попросить? Ведь говорят же, что он многим читал и даже о них самих.
5 февраля 1910 года (пятница)
Вместе гуляли, катались. М.А. подарил мне свою карточку и сделал надпись на ней "Милому и дорогому. Такого как вы я всегда ждал. М. Демианов". Придя домой, я долго метался, не знал, куда ее пристроить. Выставлять на обозрение домашних никак не хочу. Если в книгу спрятать, так их тоже Таня берет. Просто наказание. Ничего от них не спрячешь. Положил пока в свою французскую тетрадь, но нужно бы придумать место получше.
6 февраля 1910 года (суббота)
Теперь, если я не в театре, и если не занят М.А., мы всё время вместе. Ходим везде, делаем визиты. Я обрастаю знакомыми страшно быстро, это, конечно, с легкой руки М.А. Часто бываем в "Кошке" и все дни мои снова так похожи друг на друга, что даже путаются и не очень точно можно сказать, когда и что было. Но теперь это не скучное нудное существование, а милая веселая дружеская суета. Как я счастлив.
7 февраля 1910 года (воскресенье)
С М.А. меня везде и все хорошо принимают. Он для меня словно рекомендательный документ от самой высокой особы. Для меня это было в диковинку поначалу, но уже привыкаю. Замечаю, что стал смелее и развязней особенно в присутствии М.А.
8 февраля 1910 года (понедельник)
Записка от С.: "Не подумайте ничего плохого, но прошу вас, на вечер к Умилевым завтра не приходить. При встрече объясню". Господи! Только этого мне не хватало. Что он интригует? Я вовсе не обязан его слушаться.
9 февраля 1910 года (вторник)
Встретились с М.А. на вечере, как и договаривались. С. тоже был там, он поздоровался и улыбался, как ни в чем не бывало. Я хотел, было, объясниться, но не вышло. Позже всех пришел какой-то господин, высокий. Меня тут же позвал Валетов и всё удерживал разными нелепыми разговорами, а М.А. тут же скрылся из виду, вновь пришедшего тоже видно не было. Что же, С. меня об этом предупреждал? Или, может быть, М.А. его попросил? С ума сойти можно! Кое-как отделавшись от Валетова, я стал бродить по квартире и разыскивать М.А., его нигде не было. Я подумал, что он ушел без меня, оделся и вышел на лестницу. Там они стояли вдвоем с тем высоким и никого не замечали. Я пошел домой.
10 февраля 1910 года (среда)
В театре я подошел к С. и прямо его спросил, что все эти интриги значат? Он очень смутился, говорил, что вчера могло все что угодно случиться и что, возможно, мне нежелательно было видеть разные некрасивые сцены. В общем, я все понял. Бедный С. тут не при чем, да и не нужно было его впутывать. А ходил я, может быть, и зря, не хочу ничего знать о том высоком. И выведывать ни за что не буду. Впрочем, себя обманывать глупо: я ничего не хочу об этом знать, потому, что и так знаю, догадался. Да и трудно ли догадаться-то?
11 февраля 1910 года (четверг)
Что, в сущности, изменилось бы, если бы были в нашей жизни объятья и поцелуи и вся та любовь, которой хочет М.? Пожалуй, мы стали бы еще ближе, совсем как родные. Впрочем, не испытав, я не могу этого утверждать. Что же меня держит, в самом деле?
12 февраля 1910 года (пятница)
У М.А. болела голова, и я приходил с ним сидеть. Свет не зажигали. В темноте я мочил полотенце в тазу с холодной водой и клал ему на голову. Говорили мало. Про вечер вторника не было сказано ни слова, хотя я был уверен, что он станет объяснять, и хотел благородно от этих объяснений отказаться. Насколько я успел узнать его, он любит сцены и объяснения, конечно, мне он ужасных сцен не делал, но я чувствую, что в этом прав. Не знаю, почему он не заговорил про вторник. Наверное, действительно слишком болен.
13 февраля 1910 года (суббота)
М.А. заходил ко мне в театр. Голове его лучше. Улыбался. Уходя, взял мою руку, и пристально поглядев в глаза, попросил не думать о нем плохо. Я ничего не ответил, а нужно было.
14 февраля 1910 года (воскресенье)
М.А. не видел и никаких известий не получал. День провел с Таней. На улице очень холодно. Вечером дежурил в театре.
15 февраля 1910 года (понедельник)
Я сочинил для М.А. стихотворение. Это акростих, он показывал мне такие, и мне очень понравились. Первые буквы составляют фамилию Демианов. И, как мне кажется, вышло немного похоже на его манеру.
Думаю о Вас ежеминутно.
Ежечасно жду известий.
Мне без Вас и муторно и нудно.
И не могу усидеть на месте.
А Вам не до меня: мчитесь туда-сюда,
Нарасхват среди знакомых и прочих.
Обо мне вспоминаете не всегда.
Вот вам повод – восемь робких строчек.
Как только написал, сразу очень захотелось показать ему. Я даже переписал аккуратно, и тут же хотел послать, но подумал немного и засомневался. Разумеется, высмеивать он не станет, я уверен, но какой оценки можно ожидать? Не знаю. Страшновато. Самого его не видел целый день и ничего не получал.
16 февраля 1910 года (вторник)
От М.А. французская записка. Разобрал и написал ответ даже. Хотя, с писанием по-фр. у меня дела хуже всего обстоят. Читаю кое-как и кое-как что-то говорю, но вот написать правильно ни слова не могу. Сверяюсь со словарем и с книжкой и каждое слово выправляю. Какая мука французское правописание! На улице очень холодно. Когда же весна? В своей французской записке позвал М.А. на каток.
17 февраля 1910 года (среда)
Были с Т. на катке. Она, как всегда, встретила знакомых. Я ждал М.А., то есть, ждал и не ждал. Ждал, но не думал что придет. Пришел. Вместе катались. Потом пошли к Палкину обедать. Я рассказал М.А. про свое стихотворение. Он очень заинтересовался и даже обрадовался, что я написал стихотворение. Я обещал показать. Теперь я уверен, что он меня похвалит.
18 февраля 1910 года (четверг)
У Т. на катке появился ухажер. Теперь она может без меня кататься. По-моему она счастлива, по крайней мере, весела эти дни.
А я что-то затосковал. В театре мне работать надоело. Вот если бы у М.А. было много денег, я попросился бы к нему в компаньоны или даже слугой. Но денег у него нет, перебивается кое-как от случая к случаю, часто занимает у друзей и знакомых. У меня вот тоже. Он потому и живет у сестры, что почти всегда без денег.
19 февраля 1910 года (пятница)
Гриша приходил ко мне в театр. Стал было сплетничать про М.А., но я его оборвал, так что пришлось ему сплетничать о других. Интересно, что он думает о нашей с М.А. дружбе? Да и не только он. Уж конечно нафантазировали бог знает что!
20 февраля 1910 года (суббота)
У Танюшки роман определенно. С таким смешным лохматым мальчиком, наверное, тоже гимназист. Она ничего не рассказывает, а мы с мамой не расспрашиваем пока, только улыбаемся друг другу. Я, все же, собрался с духом и отправил свое сочинение Михаилу Александровичу по городской почте. Посмотрим, что из этого выйдет. Как подумаю – дух захватывает, но приятно.
21 февраля 1910 года (воскресенье)
Не сговариваясь, встретились с М.А. возле церкви. Очень удачно, пусть и не очень нежданно. Я, конечно, надеялся, что там увидимся, но не был уверен, поэтому страшно был рад. Демианов пригласил меня к своему приятелю, сказал, что зовут его Аполлон Григорьевич Вóльтер, что это его хороший товарищ и что рассказывал ему про меня, и он хочет познакомиться. Я полюбопытствовал, не француз ли этот господин и не родственник ли Вольтéра? М.А. Заулыбался, сказал, я сам все увижу. Еще мне стало любопытно, что М.А. про меня рассказывал? Но тоже ничего я не узнал, только что "волноваться не надо, плохого не говорил". Приехали к Вóльтеру. Да! Если и был у него в роду кто из французов, то в незапамятные времена. Он оказался полным, круглолицым, мягким господином со светлыми волосами и глазами. Такой кругленький, уютный. Какой уж там Аполлон! А тем более Вольтéр. Но человек очень добрый и приятный. Радушно встретил нас. С М.А. они обнялись. Я чувствовал себя легко, словно не только М.А., но и я тоже давнишний хороший товарищ милого Аполлона Григорьевича. У Вольтера остались мы обедать. Сам он кушает в невероятных количествах и чрезвычайно много пьет вина. И других так же потчует. От выпитого я не в меру разоткровенничался, стал жаловаться на судьбу, на то, что вынужден работать в проклятом театре, вместо того чтобы получать хорошее образование, что пыльные декорации мне опостылели и снятся в кошмарах. А.Г. меня утешал, он так растрогался, что чуть было не заплакал. Он говорил, я еще молод и все может измениться, и теперь у меня есть друзья он и М.А., которые меня не оставят. Добрый, милый человек. Пришел домой от него очень поздно. Мама нездорова. Оказывается, Таня возле нее весь день просидела.
22 февраля 1910 года (понедельник)
Был доктор. Говорил, в сущности, то же, что всегда. Климат нам менять не по средствам, нечего об этом и думать. А все что помогает, мама сама лучше доктора знает. Она права была, не нужно было и звать его. Но я так не могу. Как только ей хуже делается, я тут же за доктором.
Супунова в театре не было и от этого там было еще тоскливее.
Записок не получал и не писал. Читал книгу, которую взял вчера у Вольтера. Все же, он очень занятный и приятный человек. Вот кто уж точно ни на кого из знакомых М.А. не походит, в "одинаковой свите" не затеряется. У него у самого-то свиты нет? Если бы были, они могли бы зваться Вольтерьянцами.
23 февраля 1910 года (вторник)
Стихотворение мое М.А. получил. Наконец-то! Судя по всему, он мной доволен и считает, что у меня есть способности. Написал мне похвалы, немного даже слишком. Он считает мне нужно еще писать. Вообще-то я в себе на этот счет сомневаюсь. Но одна мысль, недавно меня посетившая, не дает мне покоя: Что если М.А. совершенно потеряет ко мне интерес из-за моего, на его взгляд, необъяснимого целомудрия? Несомненно, если бы я ему писал, он не отвернулся бы от меня слишком быстро. Это для меня спасение. Но буду ли я в силах? Сомнения меня тревожат. Во всяком случае, сегодня не могу приступить к поэтическим экспериментам – слишком взволнован похвалами М.А. и его новым ко мне вниманием.
24 февраля 1910 года (среда)
Сегодня прямо с утра засел писать. Измарал бумаги без счета. Но так ничего и не вышло. Как же можно вот так просто сесть и написать? В прошлый раз я чувствовал необыкновенный душевный подъем, особое вдохновение. Но испытаю ли когда-нибудь это вновь? Дано ли мне? Очень расстроенный и разочарованный поплелся на дежурство в театр. Маме немного лучше, но она все еще не встает.
25 февраля 1910 года (четверг)
Наверное, М.А. хвалил меня за то стихотворение просто потому, что хорошо ко мне относится и я ему небезразличен. Впрочем, если это и так, что же в том плохого? Не того ли я хочу добиваться и впредь? Его небезразличие, вот что важно, а не то, выйдет из меня писатель или нет. Но писатель пока не выходит. А дорогое внимание нужно завоевывать. Вторые сутки скриплю бедными своими мозгами – ничего. Читал Лафонтена, уже кое-что могу понимать без перевода, но мало.
26 февраля 1910 года (пятница)
Вот что получилось сегодня ночью.