Вернувшись из Нейи, я тотчас же позвонил ему. После той встречи я иногда обращался к нему за кой-какими сведениями. Теперь попросил его уточнить информацию о Жаклин Деланк, в замужестве Шуро. Ничего особенного о ней сообщать ему не стал, просто назвал дату рождения и бракосочетания с неким Жан-Пьером Шуро, проживающим по адресу: авеню Бретвиль, дом 11, Нейи, компаньон Занетаччи. Он записал.
- Это все?
Голос его звучал разочарованно.
- И, конечно же, на них ничего нет, как я полагаю, - добавил он презрительно.
Ничего… Я попытался представить себе спальню Шуро в Нейи, спальню, куда я должен был заглянуть, будучи профессионалом своего дела. Вечно пустая комната и кровать, на которой ничего не осталось, кроме матраса.
Следующие несколько недель Шуро звонил мне много раз. Всегда в семь вечера. Бесцветный голос. Может быть, именно в этот час, сидя в своей квартире, он нуждался в собеседнике. Я советовал ему вооружиться терпением. Впечатление у меня было такое, что он уже не верил ни во что и мало-помалу начал смиряться с потерей жены.
Потом я получил письмо от Берноля.
Дорогой Кэслей.
Ничего. Ни на Шуро, ни на Деланк.
Но случай - великая вещь в нашем деле. Утомительная работа по учету в картотеках комиссариатов Девятого и Восемнадцатого районов, которой я ранее занимался, позволила найти кое-что для вас.
Пару раз я наткнулся на запись "Жаклин Деланк, 15 лет". Первый раз семь лет назад - в картотеке комиссариата квартала Сен-Жорж. А потом через несколько месяцев, в комиссариате Гран-Карьер. Бродяжничество в несовершеннолетнем возрасте.
У Леони я справился насчет отелей. Два года тому назад Жаклин Деланк жила в отеле "Сан-Ремо", что на улице Армайе, 8 (Семнадцатый район), и в "Метрополе", улица Этуаль, 13 (район тот же). В картотеках комиссариатов указано, что она зарегистрирована с матерью по адресу: авеню Рашель, 10 (Восемнадцатый район).
В настоящее время она проживает в гостинице "Савойя", улица Сэль, 8, Четырнадцатый район. Мать ее умерла четыре года назад. Согласно выписке из свидетельства о рождении, выданном мэрией Фонтен-ан-Солонь (Луар-э-Шер), копию которого я прилагаю, отец ее неизвестен. Мать работала билетершей в "Мулен-Руж". У нее был дружок, некий Ги Лавинь, который трудился на автобазе "Ла Фонтен", Шестнадцатый район. Он помогал им материально.
Судя по всему, у Жаклин Деланк нет постоянной работы.
Вот, мой дорогой Кэслей, что мне удалось наскрести. Надеюсь увидеть вас в скором времени, при условии, конечно, что я буду нормально одет Блеман посмеялся бы от души, увидь он меня в лохмотьях. Вы посмеялись бы меньше, а мне так и вовсе не до смеха.
Удачи!
Берноль.
Мне оставалось только позвонить Жан-Пьеру Шуро и сообщить ему, что загадка разрешена. Теперь пытаюсь вспомнить, в какой же момент я решил не делать этого. Я начал было набирать первые цифры его номера и вдруг бросил трубку. Мне совсем не улыбалась перспектива вновь отправиться в Нейи под вечер, как в прошлый раз, и торчать там под красным абажуром до самой ночи.
Я развернул старый план Парижа, что всегда лежит у меня под рукой на столе. Из-за постоянных сворачиваний и разворачиваний он рвался то тут, то там, и каждый раз я заклеивал разрывы скотчем, словно раны перевязывал.
"Конде". Нейи. Квартал в районе площади Звезды. Авеню Рашель. Впервые за всю свою карьеру, проводя расследование, я испытывал желание перейти на другую сторону. Да-да, то есть последовать той же дорогой, какую выбрала для себя Жаклин Деланк. Жан-Пьер Шуро больше не принимался в расчет. Он был статистом, не более того. С черным портфелем в руке, он уходил от меня навсегда - я видел, как он шагает в контору Занетаччи. Единственным человеком, который на самом деле представлял интерес, была Жаклин Деланк. В моей жизни их было много, этих Жаклин… Эта будет последняя.
Я спустился в метро и сел на поезд, следующий по ветке "Север-Юг", по той самой, что соединяла авеню Рашель и "Конде". Мелькали остановки, а я все погружался в глубь времен. Потом вышел на станции "Пигаль" и неспешно двинулся по бульвару. Был солнечный осенний денек - то время, когда люди любят строить планы на будущее, а жизнь вполне может быть начата заново, с нуля.
Кроме того, именно здесь, в этой части города, появилась на свет Жаклин Деланк… Казалось, я иду к ней на свидание. Когда пересекал площадь Бланш, сердце мое забилось сильнее, я ощущал волнение, почти страх. Такого со мной давно не случалось. Постепенно я ускорял шаги. Все было тут знакомо, по кварталу я смог бы пройти и с завязанными глазами. "Мулен Руж", "Голубой Кабан"… Кто знает, может быть, я и раньше видел эту Жаклин Деланк, идущую по правому тротуару в "Мулен Руж" встречать мать, или по левому в то время, когда оканчиваются занятия в лицее Жюль-Ферри.
Ну вот я у цели. Я уж и позабыл про кинотеатр на углу. Он назывался "Мехико", и, конечно же, не случайно. Сразу хотелось отправиться куда-нибудь путешествовать, бежать, бежать… Мало того, я забыл и о тишине и покое, что царят на улице Рашель. Она ведет к кладбищу, но о кладбище тут не думаешь. Скорее, это навевает мысль о деревне и даже о прогулке по взморью.
Я остановился у дома номер 10, поколебался немного и вошел внутрь. Хотел было постучать в стекло консьержу, но удержался. Это ни к чему. На одной из дверных створок была укреплена табличка, где черными буквами были выведены фамилии жильцов и этажи. Я вынул из внутреннего кармана блокнот, ручку и стал записывать:
Дейлор (Кристиан)
Ди (Жизель)
Дюпюи (Марта)
Эсно (Иветт)
Гравье (Алис)
Манури (Альбин)
Мариска
Ван Бостеро (Югетт)
Зазани (Одетта)
Фамилия "Деланк (Женевьева)" была заклеена, и поверх нее значилась Ван Бостеро (Югетт). Мать и дочь жили на пятом этаже. Но, закрывая свой блокнот, я уже понимал, что все это теперь бесполезно.
Я вышел на улицу. На пороге магазина тканей "Ля Ликорн" стоял человек. Стоило мне посмотреть наверх, на пятый этаж дома, как я услыхал его тоненький голосок:
- Что-то ищете, мсье?
Следовало спросить его о Женевьеве и Жаклин Деланк. Но то, о чем он мог мне поведать, оказалось бы какой-нибудь незначительной мелочью, "царапинкой на поверхности", как выражался Блеман. Достаточно было услышать его писклявый голос, взглянуть на его лицо хорька, посмотреть в его тупые глаза, чтобы понять - нет, ничего он не мог сообщить, разве что ничего не значащие "сведения", которые дал бы любой болван. А то и вообще сказал бы, что ничего не знает ни о Жаклин, ни о Женевьеве Деланк.
Мною овладело холодное бешенство. Он был похож на тех так называемых "свидетелей", которых мне приходилось допрашивать по долгу службы и которые не понимали ничего из того, что видели, - по злобе, в силу глупости или безразличия. Я тяжело повернулся и стал перед ним. Он был пониже меня сантиметров на двадцать и раза в два тоньше.
- А что, здесь запрещено смотреть на фасады?
Он взглянул на меня тупо и боязливо. Надо было бы напугать его посильнее.
Чтобы успокоиться, я снова вышел на бульвар и присел на скамейку, повернувшись в сторону "Мехико". Потом стащил с левой ноги ботинок.
Солнечные лучи… Мысли мои разбрелись в беспорядке. Жаклин Деланк могла рассчитывать на мое молчание; Шуро никогда не узнает об отеле "Савойя", о "Конде", о "Ля Фонтен" и Ролане, том самом брюнете в замшевой куртке, о котором упоминалось в тетради. "Луки. Понедельник, 12 февраля. 23.00; Луки, 28 апреля, 14.00; Луки с брюнетом в замшевой куртке". Я отметил синим карандашом те места, где указывалось ее имя, и переписал на отдельный листок относящиеся к ней комментарии. С датами и временем. Но пусть она не тревожится. Я больше не приду в "Конде". Два-три раза, что я там был, сидя за столиком, я внутренне желал, чтобы она не пришла. Мне было неловко выслеживать ее… и мне было стыдно за себя. По какому праву мы грубо вторгаемся в личную жизнь людей, исследуем их изнутри - и потом еще что-то требуем от них? На каком основании?
Сняв ботинок, я стал массировать ногу; боль понемногу утихла. Наступал вечер. Когда-то в этот час Женевьева Деланк выходила из дома и направлялась в "Мулен Руж" на работу Ее дочь оставалась одна в квартире на пятом этаже. Ей было тринадцать-четырнадцать лет, и однажды вечером, подождав, пока мать уйдет, она незаметно для консьержки выбралась на улицу. Поначалу она не уходила дальше перекрестка, довольствуясь десятичасовыми сеансами в "Мехико". Потом возвращение домой, лестница; дверь приходилось прикрывать со всей осторожностью, не зажигая света. Как-то ночью, выйдя из кинотеатра, она решилась дойти до площади Бланш. Каждый раз она забредала все дальше и дальше… "Бродяжничество", как значилось в формулярах комиссариатов Сен-Жорж и Гран-Карьер. Бродяжничество - и мне представляется прерия и сияние луны, где-то за мостом Коленкур, за кладбищем, прерия, где можно наконец-то вдохнуть полной грудью воздух свободы. Мать бросилась в полицию искать ее. Но она ушла, и теперь никто не мог ее остановить. Она отправилась в западную часть города, если я правильно понял то, что говорил мне Берноль. Сначала квартал у площади Звезды, потом дальше на запад, потом Нейи и Булонский лес. Но почему она вышла за этого Шуро? А потом снова бегство, но на этот раз на Левый берег, словно река могла защитить ее от неминуемой беды. А может быть, это замужество тоже было попыткой защититься? Если б у нее хватило терпения остаться в Нейи, кто мог бы узнать в мадам Шуро бывшую Жаклин Деланк, имя которой значилось в картотеках полицейских комиссариатов?
Нет, решительно я все еще оставался заложником своих профессиональных привычек, тех самых, над которыми подсмеивались мои коллеги, говоря, что даже во сне я продолжаю вести расследование. Блеман сравнивал меня с тем бродягой, которого он встретил после войны. Он называл его "человек, который курит во сне". Тот ставил у изголовья своей кровати пепельницу с тлеющей сигаретой. Спал он урывками, и каждый раз, когда просыпался, протягивал руку к пепельнице и затягивался. Стоило сигарете закончиться, он тут же, как лунатик, прикуривал новую. Но утром он ничего не помнил и был убежден, что всю ночь спал глубоким сном. Так и я сидел на той скамейке, хотя на дворе уже была совершенная ночь, и, словно во сне, продолжал думать о деле Жаклин Деланк.
Или, вернее, я ощущал ее присутствие здесь, на бульваре, фонари которого сверкали, будто какие-то сигналы, которые я не мог ни как следует расшифровать, ни понять, из какого же времени они мне посланы. И при этом во мраке они казались живыми. Живыми и далекими одновременно.
Я надел ботинок, зашнуровал его и зашагал прочь от скамьи, на которой мог бы провести всю ночь. Я шел по этому бульвару, совсем как она, пятнадцатилетняя, пока ее не сцапали. Интересно, где и когда ее заметили?
В конце концов Жан-Пьер Шуро исчез из моей жизни. Несколько раз я говорил с ним по телефону и давал какие-то смутные указания - откровенно говоря, совершенно лживые. Париж большой, и разыскать человека непросто. Как только я убедился, что навел его на ложный след, перестал отвечать на телефонные звонки. Жаклин могла положиться на меня. Я дам ей время получше приготовиться.
Вероятно, и она шла сейчас по какой-нибудь улице, в каком-нибудь районе города. Или сидела за столиком в "Конде". Но ей было нечего бояться. Я больше не пойду к ней на свидание.
~~~
В пятнадцатилетием возрасте мне можно было дать девятнадцать, а то и все двадцать. Звали меня не Луки, а Жаклин. А когда я впервые вышла одна на улицу, воспользовавшись отсутствием матери, мне было и того меньше. Мать уходила на работу часов в девять вечера и возвращалась не раньше двух ночи. Тогда, в первый раз, на случай, если меня заметит консьержка, я придумала вот что: скажу, мол, что иду на площадь Бланш в аптеку.
А с того вечера, как Ролан усадил меня в такси и отвез к приятелю Ги де Вера, я больше не возвращалась домой. Там собрались тогда все те, кто обычно приходил на собрания к Ги. Мы с Роланом были едва знакомы, но что я могла ему сказать, когда он остановил на площади такси? Он хотел, чтобы я поехала с ним. Наверно, он просто не заметил, как сильно я сжимала его руку. Голова у меня тогда шла кругом. Мне казалось, что если я пересеку эту площадь, то сразу же упаду замертво. Очень страшно. Он, часто говоривший мне о "вечном возвращении", понял бы меня. Да, для меня все начиналось заново, словно встреча с теми людьми была всего лишь предлогом, а Ролан был послан для того, чтобы вернуть меня в мой настоящий дом.
Слава богу, что мы не поехали мимо "Мулен Руж". Правда, матери уже четыре года не было в живых и бояться мне было нечего. Всякий раз, когда я в ее отсутствие убегала из дома по ночам, я шла по другой стороне улицы, которая относилась к Девятому району. Там было очень темно. Мрачное здание лицея Жюль-Ферри, потом дома с темными окнами, ресторан, зала которого тоже была погружена во мрак. И каждый раз я не могла удержаться от того, чтобы не бросить взгляд через бульвар в сторону "Мулен Руж". А когда я доходила до кафе "Пальмы" и площади Бланш, то уже не чувствовала себя так спокойно. Огни…
Однажды ночью я стояла около аптеки и увидела свою мать там, внутри, в очереди. Я подумала, что она закончила пораньше и теперь возвращается домой. Если бы я побежала, то вполне могла успеть до нее. Я стала на углу Брюссельской улицы, чтобы узнать, какой дорогой она пойдет. Но мать перешла через площадь и вернулась в "Мулен Руж".
Я боялась оставаться дома одна, мне хотелось пойти к матери, но тогда я помешала бы ей работать. Теперь-то я знаю, что мать не стала бы меня ругать - в ту ночь, когда она отправилась за мной в комиссариат Гран-Карьер, я не услышала от нее ни единого упрека, ни угроз, ни наставлений. Мы шли вдвоем и молчали. Когда переходили мост Коленкур, я разобрала, как она проговорила: "Бедняжка моя". Кого это она имеет в виду, - подумала я, - меня или себя? Потом, дома, она дождалась, пока я разденусь и лягу в постель, и вошла ко мне в комнату. Она села у меня в ногах и долго молчала. Я тоже. Наконец она улыбнулась и сказала: "Мы не очень разговорчивые…" - и посмотрела мне прямо в глаза. Она никогда раньше не смотрела на меня так долго. Я тогда еще обратила внимание, какой у нее ясный взгляд; глаза ее были светло-голубые, почти стального цвета. Сероголубые. Потом она наклонилась и поцеловала меня в щеку вернее, я ощутила лишь прикосновение ее губ. До сих пор не могу забыть ее взгляд, ясный и как бы не от мира сего. Она потушила свет, стала на пороге и напоследок произнесла: "Постарайся больше так не делать". Думаю, это был первый случай, когда между нами установился контакт, короткий, невеселый, но настолько прочный, что я долго еще вспоминала о нем. Меня потянуло к ней. Но и мать, и я, мы были довольно скрытными натурами. Может быть, мать вела себя так сдержанно, потому что не питала особых иллюзий на мой счет. Конечно же, она думала, что надеяться особо не на что, поскольку я так на нее похожа.
Но я никогда об этом не задумывалась. Я жила настоящим и не задавала вопросов. Все изменилось тем вечером, когда Ролан заставил меня вернуться в тот район. С тех пор как умерла мать, я ни разу не была в моем квартале. Такси выехало на улицу Шоссе-д’Антэн, и я увидела черную громаду церкви Троицы, похожую на гигантского орла. Мне стало не по себе. Граница моего квартала была уже близко. В глубине души я надеялась на то, что мы повернем направо. Тщетно. Мы проехали прямо, миновали Троицу; дорога пошла вверх. Машина остановилась перед светофором у площади Клиши; я попыталась открыть дверь, чтобы выскочить, но не смогла.
Уже позже, когда мы шли пешком по улице Настоятельниц к дому, где должна была состояться встреча, я успокоилась. К счастью, Ролан ничего не заметил. Жаль, что мы не отправились дальше. Мне бы хотелось показать ему место, где я жила шесть лет… как это было давно, в прошлой жизни… После смерти матери у меня осталась одна лишь связующая ниточка, Ги Лавинь, ее друг. Я догадалась, что это он оплачивал нашу квартиру. Иногда я вижусь с ним, он работает в Отей, на автобазе. Но мы никогда не говорим о прошлом. Он такой же молчун, как и моя мать.
В комиссариате мне стали задавать вопросы, на которые я была обязана отвечать. Поначалу я так стеснялась, что полицейский заметил: "Ты не слишком разговорчива". Точно так же можно было бы сказать и матери, и Ги Лавиню, попадись они в руки полиции. Я не привыкла, чтобы мне задавали вопросы. Меня очень удивило, что я привлекла чье-то внимание. Во второй раз, в комиссариате Гран-Карьер, полицейский оказался более заботливым: мне понравилась его манера вести беседу. То есть он дал мне возможность говорить откровенно, говорить о себе, и, кроме того, я видела перед собой человека, который интересовался моими делами. Но у меня не было опыта, и я не могла нормально отвечать. Ну, разве что на вопросы типа: "Где вы учились?"
- В монастырской школе Сен-Венсан де Поль, а потом в муниципальной школе на улице Антуанетт.
Я постеснялась сказать ему, что меня не приняли в лицей Жюль-Ферри. Но потом сделала глубокий вдох и все-таки призналась. Он наклонился ко мне и мягко произнес, словно сочувствуя: "Тем хуже для лицея Жюль-Ферри". Это настолько поразило меня, что я чуть не рассмеялась. Он улыбался и смотрел мне в глаза таким же ясным взглядом, как и у моей матери, только более нежным, внимательным. Потом он спросил о семье. Я чувствовала к нему доверие и кое-что рассказала: мать из деревни в Солони. Приехав в Париж, она, несмотря на свою молодость, получила место в "Мулен Руж", так как у директора, господина Фурсе, в тех краях есть имение. Отца своего я не знаю. Родилась я в Солони, но после приезда в Париж больше никогда там не бывала. Вот почему мать часто повторяла: "У нас больше нет крыши над головой".
Он слушал меня и что-то записывал в своем блокноте. У меня возникло новое чувство: пока он писал, мне становилось гораздо легче на душе. Меня больше не касалось прошлое, словно я говорила не о себе, а о ком-то другом, и при этом я испытывала облегчение от того, что за мной записывают. Записано черным по белому, а следовательно, окончено, зарыто в могиле, где похоронены имена и даты. Я говорила все быстрее и быстрее, слова лились беспрестанно: "Мулен Руж", мать, Ги Лавинь, лицей Жюль-Ферри, Солонь… Со мной ведь никто никогда раньше не разговаривал. Какое облегчение! Завершился целый этап жизни, жизни "предписанной" извне. Отныне я сама могла решать свою судьбу. Все началось с той ночи; но чтобы я была окончательно свободна, мне хотелось, чтобы полицейский вычеркнул все, что он про меня написал. Я была готова дать ему новые сведения, назвать иные имена, рассказать о другой, воображаемой семье, о той семье, о которой мечтала.
В два часа за мной пришла мать. Полицейский сказал ей, что мне ничего не будет. Он не спускал с меня своего внимательного взгляда. В учетной карточке значилось: бродяжничество в несовершеннолетнем возрасте.