- Помни, ты под контролем.
Через несколько дней Изыдор получил мятое и перепачканное письмо с заграничными марками, каких он еще не видел. Машинально посмотрел на отправителя и прочитал: Amanita Muscaria.
Эти слова показались ему удивительно знакомыми. "Может, это какая-то немецкая фирма", - подумал он.
Но письмо было от Руты. Он догадался, как только увидел неловкий детский почерк. "Дорогой Изек, - писала она, - я очень далеко, в Бразилии. Бывает, я не могу спать, так по вас скучаю. А бывает, что вообще о вас не думаю. У меня тут много дел. Я живу в огромном городе, полном разноцветных людей. Как там твое здоровье? Надеюсь, моя мама тоже здорова. Мне ее очень не хватает, но я знаю, что она не могла бы тут жить. У меня есть все, чего я хотела. Не передавай никому приветов, даже моей маме. Пусть меня побыстрее забудут. Amanita Muscaria".
Изыдор не спал до утра. Лежал и смотрел в потолок. К нему возвращались картины и запахи из тех времен, когда Рута еще была. Он помнил каждое ее слово, каждый жест. Восстанавливал их по очереди. Когда лучи солнца добрались до восточного окна чердака, у Изыдора потекли слезы из глаз. Потом он сел и искал адрес: на конверте, на листе, даже под маркой и на ее пестром рисунке. Но не нашел.
- Я поеду к ней. Соберу деньги и поеду в Бразилию, - сказал он громко самому себе.
А потом осуществил идею, которую, не желая того, подкинули ему сыщики из Службы Безопасности. На листе, вырванном из тетради, он написал: "Прошу прислать мне проспекты. Всего хорошего. Изыдор Небеский". На конверте вывел адрес: "Радио Свободная Европа. Мюнхен. Германия".
Служащая на почте побледнела, когда увидела этот адрес. Молча она подала ему формуляр на заказное письмо.
- И сразу, пожалуйста, бланк рекламации, - сказал Изыдор.
Это был очень простой бизнес. Изыдор высылал такое письмо раз в месяц. Было понятно, что оно не только не дойдет до адресата, но вообще не покинет границ уезда. Каждый месяц он получал компенсацию за эти письма. Под конец он вкладывал в конверт пустой листок. Уже не было смысла просить каталоги. Это был заработок экстра, который Изыдор откладывал в банку от благотворительного чая из ЮНРРА. На билет в Бразилию.
Весной следующего года сыщики в плащах забрали Изыдора в Ташув. Направили ему в глаза свет лампы.
- Шифр, - сказал один из них.
- Что "шифр"? - спросил Изыдор.
Второй ударил его по лицу наотмашь.
- Шифр давай. Каким способом ты шифруешь информацию?
- Какую информацию? - спросил Изыдор.
Он снова получил по лицу, на этот раз сильнее. Почувствовал кровь на губе.
- Мы проверили всеми доступными методами каждое слово, каждый квадратный сантиметр письма и конверта. Расслаивали бумагу. Проверили марки. Увеличивали каждую в несколько десятков раз. Исследовали под микроскопом их зубчики и состав клея. Анализировали каждую буковку, каждую запятую и точку…
- Мы ничего не нашли, - сказал второй, тот, который бил.
- Там нет никакого шифра, - тихо сказал Изыдор и платком вытер кровь под носом.
Оба мужчины рассмеялись.
- Значит, так, - начал первый. - Попробуем еще раз с самого начала. Мы тебе ничего не сделаем. Напишем в протоколе, что ты не вполне нормальный. Впрочем, тебя все именно таким и считают. Отпустим домой. А ты нам за это скажешь, в чем тут дело. Где мы допустили ошибку.
- Но там ничего нет.
Второй был более нервным. Он приблизил свое лицо к лицу Изыдора. От него воняло сигаретами.
- Слушай, ты, умник. Ты выслал двадцать шесть писем в Свободную Европу. В большинстве из них были чистые листы. Ты играл с огнем. И доигрался.
- Просто скажи нам, как шифровал. И конец. Пойдешь домой.
Изыдор вздохнул:
- Я вижу, что для вас это очень важно, но я правда не могу вам помочь. Там не было никаких шифров. Это были чистые листы. Ничего больше.
Тогда второй сыщик вскочил со стула и ударил Изыдора кулаком в лицо. Изыдор упал со стула и потерял сознание.
- Это сумасшедший, - сказал первый.
- Помни, приятель, что мы никогда не дадим тебе покоя, - процедил второй, растирая кулак.
Изыдор был задержан на двадцать восемь часов. Потом к нему пришел сторож и молча открыл перед ним дверь.
Целую неделю Изыдор не сходил со своего чердака. Он пересчитал деньги в банке и убедился, что у него там целое состояние. Впрочем, он не знал, сколько может стоить билет в Бразилию.
- С письмами покончено, - сказал он Мисе, когда спустился на кухню. Она улыбнулась ему и вздохнула с облегчением.
Время Ляльки
Временем животных всегда является настоящее.
Лялька - это рыжая кудлатая сука. У нее карие глаза, которые иногда светятся красным светом. Лялька больше всего любит Мисю, поэтому всегда старается держать ее в поле своего рыжего зрения. Тогда все на своих местах. Лялька ходит за Мисей к колодцу, в сад, идет с ней на Большак, чтобы посмотреть на мир. Не спускает с Миси своих глаз.
Лялька думает не так, как думает Мися или другие люди. В этом смысле между Лялькой и Мисей существует пропасть. Ибо чтобы мыслить, необходимо проглатывать время, хранить в себе прошлое, настоящее и будущее с их постоянными переменами. Время действует внутри человеческого сознания. Снаружи его нет. В маленьком собачьем мозгу Ляльки нет такой бороздки, такого органа, который фильтровал бы течение времени. Так что Лялька живет в настоящем. Поэтому, когда Мися одевается и выходит, Ляльке кажется, что она уходит навсегда. Она навсегда каждое воскресенье идет в костел. Навсегда спускается в подвал за картошкой. Когда она исчезает из поля видимости Ляльки, то исчезает навсегда. И тогда тоска Ляльки безгранична, сука кладет морду на землю и страдает.
Человек в свое страдание впрягает время. Он страдает по поводу прошлого и растягивает страдание в будущее. И таким способом создает отчаяние. Лялька же страдает только здесь и сейчас.
Человеческое мышление неразрывно связано с заглатыванием времени. Это как будто давиться чем-то. Лялька же воспринимает мир как статичные образы, которые нарисовал некий Бог. Для животных Бог это художник. Он распростирает перед ними мир в виде панорам. Глубина этих незатейливых картинок таится в запахах, прикосновениях, вкусах, звуках, в которых нет никакого смысла. Животным не нужен смысл. Люди иногда ощущают нечто подобное, когда видят сны. Но наяву людям необходим смысл, поскольку они - пленники времени. Животные видят сны непрерывно и бесполезно. Пробуждением от этого сна для них является смерть.
Лялька живет образами мира. Она участвует в образах, которые создают своим умом люди. Когда Мися говорит "пойдем" и видит, что Лялька машет хвостом, она думает, что Лялька понимает слова, как человек. А Лялька виляет хвостом не на слово, не на понятие, но на образ, который прорастает из ума Миси. В этом образе есть ожидание движения, пейзажей, которые меняются, Вольская Дорога, ведущая к лесу, колыхание травы, игра кузнечиков и шум реки. Лялька, когда она лежит и пристально смотрит на Мисю, видит те образы, которые помимо воли создает человек. Это бывают видения, наполненные грустью или гневом. Такие образы даже более выразительны, потому что в них пульсирует страсть. Тогда Лялька беззащитна: в ней ведь нет ничего, что защитило бы ее от погружения в эти чужие угрюмые миры, нет никаких магических охранных кругов идентичности, нет наделенного мощной энергетикой "я". Так что она оказывается в подчинении. Вот почему собаки считают человека своим хозяином. Вот почему самый дрянной человек может чувствовать себя со своей собакой героем.
Способность переживать эмоции ничем не отличает Ляльку от Миси.
Эмоция животного даже более чистая, ее не разбавляет никакая мысль.
Лялька знает, что есть Бог. Она воспринимает его постоянно, а не как люди, лишь в редкие моменты. Лялька чует его запах среди трав, ведь время не отделяет ее от Бога. Поэтому в Ляльке есть доверчивость по отношению к миру, какой нет ни у одного человека. Подобная доверчивость была у Иисуса, когда он висел на кресте.
Время внуков Попельского
Сразу после окончания школьного года дочка Попельских, та самая, что ходила когда-то по парку с большой собакой, теперь привозила в Правек своих детей и детей своих братьев. Мися готовила им три комнаты наверху, а если была необходимость, еще и комнату внизу. Так к концу июня взлелеянный в мечтах пансионат Павла Божского начинал работать на полных оборотах.
Внуки Помещика Попельского были рослые и шумные. Собственно, они ничем не напоминали своего деда. Как это обычно бывает в хороших семьях, там были одни мальчики и только одна девочка. Ими занималась няня, каждый год одна и та же. Няню звали Зузанна.
Детвора целыми днями сидела у реки, в том месте, которое называлось Исход и куда со всей окрестности приходила молодежь купаться в Черной. Помещик Попельский когда-то поставил на реке шлюзы и регулировал ими приток воды к прудам. Теперь прудов уже не было, но умелое манипулирование шлюзами позволяло летом создавать запруду и метровой высоты водопад. Дедушка Попельский, верно, и не подозревал, какую радость он устроит своим потомкам.
Потом детвора возвращалась к обеду, который Мися часто подавала в саду под яблонями. После обеда они снова шли на реку. Вечером Зузанна организовывала им игру в карты, в страны-города или во что-нибудь еще, лишь бы было тихо. Иногда Витек, который был не намного их старше, разжигал им за горкой костер.
Каждый год в ночь накануне Святого Яна внуки Помещика Попельского выбирались в лес за цветком папоротника. Этот поход стал уже ритуалом, а в каком-то году Зузанна позволила им пойти одним. Внуки Помещика воспользовались такой возможностью и, чтобы никто не узнал, купили в Ешкотлях бутылку дешевого вина. Еще они приготовили оранжад, бутерброды, сладости и фонарики. Сидя на скамейке перед домом, они ждали, когда же наконец стемнеет. Смеялись и шумели, радовались по поводу спрятанной бутылки.
Внуки Помещика Попельского притихли только в лесу, но не потому, что у них испортилось настроение, а потому что лес в темноте казался им страшным и могущественным. Они отважно собрались идти на Воденицу, но темнота сдержала эти намерения. Воденица было местом заколдованным. Они пойдут в ольховник, туда, где растет больше всего папоротника. Выпьют вино и будут курить запретные сигареты, как крестьяне из Правека.
Дети шли в сторону реки цепочкой, держась за плечи.
Было так темно, что вытянутые вперед ладони маячили в черноте едва различимыми пятнами. Только небо казалось светлее всего остального мира, окутанного тьмой, - продырявленное звездами великолепие небесного дуршлага.
Лес вел себя, как зверь, который охраняет свое логово, он стряхивал на них росу, высылал неясыть, заставлял зайца внезапно вырваться прямо у них из-под ног.
Дети вошли в ольховник и на ощупь приготовили себе место для пикника. Засветились огоньки сигарет. Вино, выпиваемое впервые в жизни прямо из горлышка, прибавляло смелости. Потом они разбежались по папоротникам, пока кто-то из них не нашел что-то блестящее. Лес тревожно зашумел. Нашедший позвал остальных. Он был в страшном возбуждении.
- Кажется, цветок у меня, кажется, цветок у меня, - только и повторял он.
В переплетении ежевичных зарослей, в сырости папоротниковых листьев мерцало что-то серебристое. Дети разгребли палками эти большие листья и в свете фонариков увидели блестящую консервную банку. Мальчишка разочарованно подцепил ее палкой и забросил далеко в кусты.
Внуки Помещика посидели еще несколько минут, чтобы закончить вино, а потом вернулись на дорогу.
Только тогда консервная банка зацвела, распространяя вокруг необыкновенное серебряное сияние.
Это видела Колоска, которая в ночь равноденствия всегда собирала травы, но она была уже слишком стара, чтобы загадывать желания, к тому же знала, сколько хлопот может наделать цветок папоротника. Поэтому она обошла его издалека.
Время Помещика Попельского
- Не выпьешь ли ты со мной чаю, Мися, когда закончишь? - спросила Мисю дочка Попельских, которая все еще сохраняла девичью фигуру.
Мися распрямилась над тазами, полными грязной посуды, и вытерла руки о фартук.
- Чаю - нет, а кофе с удовольствием.
Они пошли с подносом под яблоню и сели по обе стороны стола. А Лиля с Майей заканчивали мытье посуды.
- Тебе, наверное, тяжело, Мися. Приготовить столько обедов, перемыть столько посуды… Мы тебе очень благодарны за твои старания. Если бы не вы, нам некуда было бы приезжать. А ведь это наши родные места.
Паненка Попельская, которая когда-то очень, очень давно бегала со своими большими собаками по лугам, грустно вздохнула.
- А если бы не вы, мы не выжили бы на зарплату Павла. Этот пансионат - мой вклад в содержание семьи.
- Нельзя так думать, Мися. Женщина ведь работает по дому, рожает детей, занимается хозяйством, сама прекрасно знаешь…
- Но не зарабатывает, не приносит денег.
К столу слетались осы и слизывали нежную шоколадную глазурь с пряника. Миси они не мешали, но Паненка Попельская боялась ос.
- Когда я была маленькая, оса укусила меня в веко. Я была тогда с отцом одна, мама поехала в Краков… это был год тридцать пятый, тридцать шестой. Отца охватила паника, он бегал по дому и вопил, а потом повез меня куда-то на машине. Я едва это помню. К каким-то евреям в город…
Паненка Попельская оперлась подбородком о ладонь, а ее взгляд затерялся где-то среди листьев яблонь и лип.
- Помещик Попельский… это был незаурядный человек, - сказала Мися.
Карие глаза Паненки Попельской подернулись влажной пеленой и стали похожи на капли падевого меда. Мися догадалась, что ее индивидуальный, внутренний поток времени - такой, который носит в себе каждый человек, - повернул назад и в просвете между листьями деревьев теперь проецирует для нее картины из прошлого.
Попельские, выехав в Краков, терпели нужду. Жили на продаваемое скрепя сердце серебро. Многочисленная семья Попельских, разбросанная по всему миру, понемножку помогала родственникам, доставляя им, насколько это было возможно, доллары и золото. Помещик Попельский был обвинен в сотрудничестве с оккупантами, так как торговал с Германией деревом. Несколько месяцев он просидел в тюрьме, но в конце концов его освободили, ввиду психического расстройства, которое подкупленный психиатр немного - правда, совсем немного - преувеличил.
Помещик Попельский целыми днями тогда ходил от стены к стене в тесном жилище на Сальваторе и упрямо пытался на единственном столе разложить свою Игру. Однако жена смотрела на него таким взглядом, что он складывал все обратно в ящик и снова отправлялся в свое нескончаемое путешествие.
Время текло. В своих молитвах Помещица всегда оставляла немного места, чтобы поблагодарить его за то, что оно течет, что оно движется, тем самым внося перемены в жизни людей. Семья, вся большая семья Попельских постепенно опять собирала силы и открывала в Кракове свои маленькие фирмы. Помещик Попельский, в рамках неписаной семейной договоренности, был назначен присматривать за производством ботинок, а точнее - подошв к ботинкам. Он надзирал за работой маленького ателье, в котором выписанный с Запада пресс выбрасывал из себя пластиковые подметки для сандалий. Поначалу он делал это очень неохотно, но потом все предприятие затянуло его и - как это уже бывало с Помещиком - поглотило полностью. Его приводило в восторг, что бесформенной, неопределенной субстанции можно придавать различную форму. Он так загорелся, что даже начал экспериментировать. Ему удалось создать совершенно прозрачную массу, которой он потом придавал разные цвета и оттенки. Так случилось, что он хорошо почувствовал дух времени в области дамской обуви - его пластиковые казаки с блестящими голенищами расхватывались на лету.
- Отец даже устроил себе маленькую лабораторию. Таков уж он был: если он что-то делал, то делал со всей душой и придавал своему занятию какое-то абсолютное значение. В этом смысле он был несносен. Он вел себя так, будто эти его подошвы и казаки должны были спасти человечество. Играл со всеми этими пробирками и дистилляциями, что-то варил, подогревал… И в конце концов доигрался со своими химическими экспериментами до болезни кожи. Наверное, это от ожогов или излучения. Во всяком случае, выглядел он ужасно. Кожа слезала с него целыми клочьями. Врачи сказали, что это разновидность рака кожи. Мы отвезли его к родственникам во Францию, к лучшим врачам, но от рака кожи нет лекарства, ни тут ни там. По крайней мере, тогда не было. Самое удивительное - то, как он трактовал свою, как мы уже тогда знали, смертельную болезнь. "Я линяю", - говорил он и выглядел очень довольным собой, прямо-таки гордым.
- Это был странный человек, - сказала Мися.
- Но он не был сумасшедшим, - быстро добавила Паненка Попельская. - В нем просто обитал беспокойный дух. Я думаю, он пережил шок из-за этой войны и вынужденного ухода из дворца. Мир после войны так сильно изменился. Он не мог найти себя в нем и поэтому умер. До последней минуты он был в полном сознании и спокойствии. Я не понимала этого, я думала, что у него от боли в голове все помутилось. Знаешь, он страшно мучился, рак в конце концов захватил все тело, а он, как ребенок, все повторял, что линяет.
Мися вздохнула и допила остатки кофе. На дне стакана застыла коричневая лава кофейной гущи, а по ее поверхности блуждали солнечные блики.
- Он велел похоронить себя с этой странной коробкой, а мы забыли об этом в суматохе приготовлений к похоронам… Меня терзают страшные угрызения совести, что мы не исполнили его воли. После похорон мы заглянули с мамой в эту коробку, и знаешь, что там нашли? Кусок старого полотна, деревянную игральную кость и разные фигурки: животные, люди, предметы, словно детские игрушки. А еще истрепанную книжечку - какая-то невразумительная белиберда. Мы с мамой высыпали все на стол и не могли поверить, что эти игрушки представляли для него такую ценность. Я помню их, словно это было вчера: маленькие латунные фигурки мужчин и женщин, зверюшки, деревья, домики, дворцы, миниатюры различных предметов, например кофемолка с рукояткой, книжки величиной с ноготок, красный почтовый ящик, коромысло с ведрами - все выполнено так подробно…
- И что вы с этим сделали? - спросила Мися.
- Сначала все лежало в ящике, где мы держим альбомы с фотографиями. Потом этим играли дети. Оно должно и сейчас быть где-то в доме, может, среди кубиков? Не знаю, мне нужно спросить… У меня до сих пор чувство вины, что мы не положили это ему в гроб.
Паненка Попельская прикусила губу, и ее глаза снова стали влажными.
- Я понимаю его, - отозвалась Мися через минуту. - И у меня когда-то был свой ящик, где лежали все самые важные вещи.
- Но ты была тогда ребенком. А он - взрослый мужчина.
- Зато у нас - Изыдор…
- Может, каждая нормальная семья должна иметь такой вот предохранитель нормальности, кого-то, кто возьмет на себя все эти обрывки безумия, которые мы носим в себе?
- Изыдор не такой, каким кажется, - сказала Мися.
- Ах, у меня не было ничего дурного в мыслях… Мой отец тоже не был сумасшедшим. Или все-таки был?
Мися торопливо запротестовала.