Аделька открыла калитку и встала перед домом. Двери и окна были заперты. Вошла во двор. Он зарос травой. К ней выбежали маленькие карликовые куры, разноцветные, как павлины. Тогда ей пришло в голову, что отец и дядя Изыдор умерли, а ей никто не сообщил, и теперь она приехала в пустой дом, в этом своем пальто из "Телимены" и на итальянских шпильках.
Она поставила чемодан, закурила сигарету и пошла через сад, туда, где когда-то стоял домик тетки Попугаихи.
- Так это ты куришь? - вдруг услыхала она.
Она машинально бросила сигарету на землю и почувствовала в горле старый детский страх перед отцом. Подняла глаза и увидела его. Он сидел на кухонном табурете среди груд щебня, бывшего когда-то домом его сестры.
- Отец, что вы тут делаете? - спросила она, изумленная.
- Слежу за домом.
Она не знала, что сказать. Они смотрели друг на друга в молчании.
Было видно, что он не брился целую неделю. Его щетина стала теперь совсем белой, словно на лице осел иней. Она заметила, что он очень состарился за все эти годы.
- Я изменилась? - спросила она.
- Постарела, - ответил он, снова переводя взгляд на дом. - Как и все.
- Что случилось, папа? Где дядя Изыдор? Тебе что, никто не помогает?
- Все хотят от меня денег и стремятся завладеть домом, будто бы меня уже нет. А я еще есть. Почему ты не приехала на похороны матери?
Пальцы Адельки затосковали по сигарете.
- Я приехала просто сказать тебе, что у меня все в порядке. Закончила учебу, работаю. У меня уже большая дочка.
- Почему ты не родила сына?
Она снова почувствовала знакомый комок в горле, и ей показалось, что она проснулась еще раз. Не существует Келец, нет итальянских шпилек и пальто из верблюжьей шерсти. Время отступает назад - как волна на размытом берегу реки - и пытается их обоих забрать с собой в прошлое.
- Так получилось, - сказала она.
- У вас у всех девочки. У Антося две, у Витека одна, у близняшек по две, и теперь вот ты. Я все помню, все внимательно подсчитываю. У меня до сих пор нет внука. Ты меня разочаровала.
Она вытащила из кармана очередную сигарету и закурила.
Отец смотрел на пламя зажигалки.
- А твой муж? - спросил он.
Аделька затянулась и с облегчением выпустила облачко дыма.
- У меня нет мужа.
- Бросил тебя? - спросил он.
Она отвернулась и пошла в сторону дома.
- Подожди. Дом заперт. Здесь полно воров и всякого сброда.
Он медленно пошел за ней. Потом вытащил из кармана связку ключей. Она смотрела, как он отпирает замки, один, другой, третий. Руки у него дрожали. Она с удивлением заметила, что выше его.
Она вошла за ним на кухню и сразу почувствовала знакомый запах остывшей печи и сбежавшего молока. Затянулась им, как дымом от сигареты.
На столе стояли грязные тарелки, по которым лениво ползали мухи. Солнце рисовало на клеенке занавесочные узоры.
- Папа, где Изыдор?
- Я отдал его в дом престарелых в Ешкотлях. Он был уже старый, дряхлый. А потом умер. Всех нас ждет одно и то же.
Она сгребла гору одежды со стула и села. Ей хотелось плакать. К каблукам ее туфель прицепились комочки земли и сухая трава.
- И нечего его жалеть. Я обеспечил ему опеку и харчи. Ему было лучше, чем мне. Я должен за всем доглядывать, следить за каждой вещью.
Она встала и вошла в комнату. Он неуклюже двигался за ней, не спуская с нее глаз. Она увидела на столе груду посеревшего белья: майки, кальсоны, трусы. На газете лежала печать с деревянной ручкой и подушечка из губки. Она взяла пару кальсон в руки и прочитала неотчетливый оттиск тушью: "Павел Божский, Инспектор".
- Воруют, - сказал он. - Снимают с веревок даже кальсоны.
- Папа, я останусь тут с тобой ненадолго, приберусь, пирог испеку… - Аделька сняла пальто и повесила его на стуле.
Подтянула рукава свитера и начала собирать грязные чашки со стола.
- Оставь, - голос Павла зазвучал неожиданно резко. - Я не хочу, чтобы у меня здесь кто-то хозяйничал. Я и сам прекрасно справляюсь.
Она вышла во двор за чемоданом, потом вынимала на грязный стол подарки: кремовую рубашку и галстук для отца, коробку конфет и одеколон для Изыдора. Несколько секунд держала в руке фотографию дочери.
- Это моя дочка. Хочешь посмотреть?
Он взял снимок в руки и бросил на него взгляд.
- Ни на кого не похожа. Сколько ей лет?
- Девятнадцать.
- И что же ты делала все это время?
Она набрала воздуха, ведь ей казалось, что у нее есть много что рассказать, но внезапно все вылетело из головы.
Павел молча забрал подарки и отнес их к буфету в комнате. Зазвенела связка ключей. Она слышала скрежет патентованных замков, насильно вставленных в дубовые двери буфета. Оглядывалась по кухне и узнавала вещи, которые уже забыла. На крючке у кафельной печи висела тарелка с двойным дном, куда наливали горячую воду, чтобы суп медленнее остывал. На полке стояли керамические емкости с голубыми надписями: мука, рис, крупа, сахар. Сколько она помнила, емкость для сахара была с трещиной. Над дверью в комнату висела копия иконы Ешкотлинской Божьей Матери. Ее красивые руки кокетливым жестом открывали гладкое декольте, но там, где должна была быть грудь, краснел маленький кровавый кусочек плоти - сердце. Наконец взгляд Адельки остановился на кофемолке с фарфоровым животом и изящным ящичком. Из комнаты она слышала бряцание ключей, которые отпирали замки буфета. Она колебалась несколько мгновений, а потом быстро сняла кофемолку с полки и спрятала в чемодан.
- Ты вернулась слишком поздно, - сказал отец в дверях. - Все уже кончено. Пора умирать.
Он рассмеялся, будто рассказал удачный анекдот. Она увидела, что от его красивых белых зубов ничего не осталось. Теперь они оба сидели в молчании. Взгляд Адельки блуждал по рисунку на клеенке, а потом остановился на банке со смородиновым соком, в которую попали мушки.
- Я могла бы остаться… - сказала она шепотом, и пепел от сигареты упал ей на юбку.
Павел отвернул лицо к окну и сквозь грязное стекло смотрел в сад.
- Мне уже ничего не надо. Я уже ничего не боюсь.
Она поняла, что он хотел ей сказать. Встала и медленно надела пальто. Неловко поцеловала отца в обе покрытые колючим инеем щеки. Она думала, что он выйдет за ней к калитке, но он сразу двинулся в сторону груды щебня, где все еще стоял табурет.
Она вышла на Большак и только теперь заметила, что он покрыт асфальтом. Липы показались ей меньше. Легкие дуновения ветра стряхивали с них листья, которые падали на заросшее высокой травой поле Стаси Попугаихи.
Около Воденицы она отерла платочком свои итальянские туфли и поправила волосы. Еще около часа ей пришлось сидеть на остановке в ожидании автобуса. Когда же он подъехал, она была единственной пассажиркой. Она открыла чемодан и вытащила кофемолку. Медленно начала вращать ручку, а водитель бросил на нее в зеркальце удивленный взгляд.
Пшемыслав Чаплинский. Кофемолка, грибница, Бог
Опубликованная в 1996 году книга "Правек и другие времена" оказалась в творчестве Ольги Токарчук произведением переломным.
Ее более ранние произведения - "Путь Людей Книги" (1993) и "Е. Е." (1995) - вызывали все возрастающий интерес к писательнице. Но именно "Правеком" она окончательно и бесповоротно завоевала читателей, критиков и издательский рынок.
В цифровом выражении успех выглядел так: четыре следующих одно за другим издания у разных издателей, которые буквально вырывали друг у друга книгу; общий тираж, превышающий сегодня шестьдесят тысяч экземпляров; премия "Паспорт Политики", учрежденная самым читаемым еженедельником в Польше, премия Фонда им. Костельских, по всеобщему мнению, самая престижная литературная премия для молодых, премия "Золотое Перо", признаваемая плебисцитом читателей, сопровождающим "Премию Нике" (польский аналог английского "Букера" или французских "Гонкуров"), и наконец переводы - целиком или во фрагментах - на двенадцать языков (фламандский, датский, чешский, итальянский, литовский, немецкий, каталонский, испанский, французский, румынский, украинский и китайский). Таким образом, писательница получила едва ли не все, что только можно было вообразить. Благодаря одной книге она обрела любовь читателей, известность в Польше и в Европе, а также самостоятельность, в том числе финансовую, так как основала собственное издательство и могла целиком посвятить себя литературному творчеству.
Успех "Правека" - это, однако же, не только цифры, но и та неуловимая аура, которая начала окутывать писательницу и создавать личную связь между ней и читателями. Уже не говорили "Токарчук", только "Ольга" - как о ком-то знакомом и близком. Снисходительно пожимая плечами, смотрели на тех критиков, которые упрямо пытались трактовать "Правек" как популярную литературу, а не высокохудожественную. Для поклонников прозы Ольги ее книги уже не были объектами оценки, они были частью жизненного опыта. Ее повести обсуждали, перечитывали вновь и вновь, делали частью своей жизни. Росли ожидания, но появилась также и радостная готовность принять от нее любую книгу, даже самую далекую от всех предвкушений. В этом можно было убедиться несколькими годами позже, когда на рынке появилась новая художественно-автобиографическая книга "Дом дневной, дом ночной" (1998) - замечательная и весьма своеобразная, - а также сборник рассказов "Игра на многих барабанах" (2002).
Необыкновенная аура возникла, скорее всего, потому, что Ольга соединила в своем творчестве вещи, казалось бы, противоречивые: она пишет просто, но сочетает простоту с мудростью; создает произведения нетривиальные, однако их читают люди, которые редко берут в руки даже газету; повествует о вещах необычных, но чудесность заключает в рамки обыденности. Таким образом, Ольга Токарчук возродила веру в то, что литература может быть доходчивой и вместе с тем глубокой, простой, но жизненно важной, значительной, но не сложной. Именно поэтому создательница "Правека" любима одновременно и феминистками, и приверженцами патриархальной традиции, ее печатают и в небольших журналах молодых литераторов, и в общенациональных изданиях с огромными тиражами, ей присуждают премии и искушенные члены жюри, и простые читатели в плебисцитах. Иными словами, Ольга Токарчук представляет собой феномен: она обращается ко всем нам, но у каждого складывается впечатление, что она говорит лично ему.
Радость писания, радость чтения
"Мне всегда хотелось написать такую книгу, как эта", - призналась автор в одном из интервью после выхода "Правека". Реакция читателей на новый роман была равносильна высказыванию: "нам всегда хотелось прочитать такую книгу, как эта". Совершенно очевидно, что состояние зачарованности было и с той и с другой стороны.
Радость писания возникает, наверное, благодаря открытой в себе способности творения мира. Радость чтения - благодаря открываемому многообразию этого мира. Книга, состоящая из восьмидесяти четырех глав, позволяет интерпретировать себя самыми различными способами, укладываясь каждый раз в несколько иное, но всегда связное и интересное целое. У читателей настоящего издания, наверное, возникнет много собственных трактовок. К их концепциям я хотел бы добавить несколько своих: Правек как эпопея на тему польской истории, как фамильная сага, как гностическая повесть о плохо устроенном мире и, наконец, как созданная Токарчук оригинальная мифология повседневности.
"Время некоторых племен дополняется", или "Правек" как эпопея
Эпопея - это всеохватное повествование, реалистическими средствами изображающее общество на фоне важных исторических перемен. В результате таких перемен - например, религиозной, промышленной, политической или нравственной революции - общество теряет живой контакт с прошлым: войны, инфляции, промышленные перевороты становятся причиной того, что меняется форма жизни. Традиция внезапно оказывается "старинной повестью", которая ничего уже не объясняет. То, что некогда диктовало правила жизни, становится предметом воспоминаний.
Книги Ольги Токарчук, безусловно, не следует сопоставлять с шедеврами европейской или мировой литературы, такими, как, например, "Тихий Дон" Михаила Шолохова, "Ночи и дни" Марии Домбровской, "Сто лет одиночества" Габриэля Гарсиа Маркеса. С другой стороны, жанровое сходство "Правека" с этими эпопеями - взятыми из весьма разных периодов и культурных пластов - слишком явственно: время действия, охватывающее целую эпоху (мы наблюдаем Правек с 1914-го по 1990-е годы), собирательный образ общества на переднем плане, сюжет, за которым стоит история распада.
Первое предложение книги звучит так: "Правек - это место, которое лежит в центре вселенной". В соответствии с данным утверждением попробуем трактовать это место - центральное во вселенной - как главного героя повести. Когда мы знакомимся с Правеком, идет лето 1914 года и как раз начинается Первая мировая война. Деревня Правек - это десятка полтора домов, две реки, широкие поля и лес. Здесь живут: помещики Попельские (хозяева деревни), семья Небеских (мельники) и семья Божских (крестьяне), ксендз, деревенская колдунья Колоска, деревенская нищая Флорентинка и многие другие, в том числе фигуры с пограничья мира людей и мира зверей (Злой Человек), и с пограничья мира живых и мертвых (Водяной Оляпка). Общество, представленное этими персонажами, живет в неизменном ритме, обозначенном весенним таяньем снегов и разливами рек, летними сборами ягод, приготовлением запасов на зиму, рождением детей и смертью стариков. Война обходит деревню стороной, все ограничивается призывом нескольких ее жителей в царскую армию, а когда наступает 1918 год, общество Правека не слишком-то и ощущает обретение Польшей независимости. Настоящую жизнь определяет природа.
Потом приходит Вторая мировая война. В деревне сначала стоят немцы (окрестности Правека, помимо всего прочего, оказываются местом казни евреев), потом русские, а спустя некоторое время через деревню пролегает линия фронта. В результате боевых действий разрушены многие дома. После войны, однако, деревня как будто возвращается к нормальной жизни. Наступил социалистический строй, отобравший у помещика его собственность. Это не помогает Правеку: все больше жителей отходит от работы на земле, выбирая государственные должности. В восьмидесятые годы, на закате эпохи социалистической Польши, в деревне остается только Павел Божский. Правек, точно Макондо из "Ста лет одиночества" Маркеса, собственно говоря, уже представляет собой человеческую пустыню.
Книга Ольги Токарчук - это рассказ о том, что "время некоторых племен дополняется", как изрек таинственный раввин. Это еще и повествование о роде, который угасает, и о месте, которое исчезает. Так что же погубило Правек? На первый взгляд, приговор вынесла история. Две войны, двукратная смена строя и миграция населения из деревни в город погубили целые регионы, так что маленькая деревенька не стала исключением. Но одно дело проигрыш, другое - ощущение поражения. Поражение ощущают те, кто пытался строить свою жизнь на совершенно несовместимых началах: стремлении к неизменности и поиске нового смысла. Им хотелось, чтобы ничто не подвергалось переменам, и в то же время они желали получить от жизни нечто большее: осмысленное существование, успех, прогресс. В данной перспективе история Правека - это история конца: опустошения, распада, деградации. Именно так видит историю Павел Божский, последний житель деревни, который на приезд своей дочери реагирует словами: "Ты вернулась слишком поздно. […] Все уже кончено".
Правек проиграл - но значит ли это, что он заслуживает эпопеи? С точки зрения героического эпоса - необязательно. Ибо эпос является восхвалением героизма, проявляющего себя перед лицом угрозы, эпос является образцовым повествованием, напоминанием о том, как вели себя наши отцы и как следует рассказывать о великих делах. Тем временем, Правек оказался побежден именно течением времени, и от него не осталось ничего, что могло бы стать образцом для подражания, - никакого героического способа противодействия истории. В соответствии с таким образом мышления, Павел Божский в минуту прозрения замечает, что "его будущее - такое же, как прошлое: в нем случаются разные вещи, которые ничего не значат и ни к чему не приводят. […] Он лежал навзничь в шероховатом и неуловимом настоящем и чувствовал, как с каждой секундой распадается вместе с ним в прах". Эти два положения - что "все уже кончено" и что вещи повторяются, но "ничего не значат" - могли бы свидетельствовать, что "Правек" не является эпопеей, потому что невозможен эпос о бессмысленной жизни и заурядной смерти. Здесь не хватает фундаментального для эпопеи обещания легенды, бессмертного образа, который будет указывать людям дорогу.
Но "Правек" не является героической эпопеей. Скорее, он является мини-эпосом - рассказом о важности существования побочного, несовершенного или даже увечного. Итак, это мягкая версия эпоса, не представляющая революционно новой концепции взгляда на историю, но лишь апеллирующая к эпической очевидности. В рамках этой очевидности Токарчук склоняет нас взглянуть на историю в не-мужской перспективе (что не значит в сугубо женской). В этой перспективе фраза Павла "Все кончено" оказывается возмутительной: ведь живут дети и внучки, следовательно, жизнь продолжается. В этой же перспективе образцом жизни, который мы наблюдаем в Правеке, является единство и преемственность всего сущего - своеобразный симбиоз людей, духов, растений и животных. В классической эпопее героем является мужчина (рыцарь, завоеватель, властитель, защитник, вождь, солдат); в его руке находится оружие, а ритм его жизни отсчитывают часы истории. В эпопее Ольги Токарчук герои - это существа второстепенные, менее значительные для истории, главный реквизит - кофемолка, а символ времени - грибница.
Существа второстепенные и менее значительные (женщина, ребенок, умственно неполноценный, чудак) оказываются точным прибором, показывающим, может ли конкретная человеческая группа создать некую общность - без сортировки на лучших и худших, на важных и неважных. Кофемолка означает неизменную повторяемость одних и тех же - что отнюдь не значит бессмысленных - событий и действий. Грибница же символизирует иной ритм времени - медленный, но всеохватный: "отдельные дуновения ветра, полный неторопливой грации полет насекомых, плавные движения муравьев, частички света, оседающие на поверхности листьев". Своим существованием грибница нарушает все четкие разграничения ("ни растение, ни животное", "это жизнь смерти, жизнь разложения") и вводит идею взаимопереплетения всего сущего (она "не различает и не выделяет своих детей").
Вот так "Правек" все-таки оказывается своего рода эпопеей - эпопеей как бы меньшего масштаба, построенной по иным законам. Она исполнена мягкой меланхолии и в то же время выполняет функцию диверсии в мужской истории. В эпопее этой самый большой подвиг - не обидеть более слабого.