И вот что интересно: стоило Александре Сергеевне исчезнуть, как вся квартира сразу почувствовала - чего–то недостает; вот если бы из прихожей убрали зеркало, или заколотили бы дверь на черную лестницу, или из комнаты Фондервякина перестал бы сочиться кисло–овощной дух, точно так же квартира почуяла бы: чего–то недостает. Еще не было известно, что Пумпянская исчезла на вековечные времена, а в местах общего пользования уже зародился явственный знак недостачи чего–то насущного, как электричество, чего–то отдававшего в легкое движение и умильную чистоту.
Исчезла Александра Сергеевна в один из серединных дней марта, когда Большая Медведица повисает точно над головой, в пятницу, поздним вечером, около того времени, в какое заканчиваются телевизионные передачи. Утром этого дня она появилась на кухне по обыкновению раньше всех, в одной руке неся чайник со свистком, а в другой неправдоподобно маленькую алюминиевую кастрюльку, в которой перекатывалось яйцо. Как только она принялась готовить свой старушечий завтрак, на кухню пришел Лев Борисович Фондервякин, встал у окошка и засмотрелся на двор, ногтями нервно постукивая по стеклу, потом пришла Анна Олеговна, Митина бабушка, крепкая дама с фиолетовыми волосами, а следом за нею Петр Голова, который с сопением забрался на табуретку, стоявшую подле рукомойника, и начал болтать ногами. Некоторое время прошло в молчании, а затем Фондервякина прорвало.
- Ну хорошо, у меня отгул, а чего это Дмитрия–то не видать? - спросил он Анну Олеговну скуки ради. - В школу, поди, пора.
- Я Мите сегодня позволила пропустить два первых урока, - сообщила Анна Олеговна и поправила свои фиолетовые колечки.
Фондервякин сказал:
- Балуете вы внука.
- Без баловства в моем положении невозможно, - ответила Анна Олеговна. -Без баловства наша советская бабушка - это уже не ба бушка, а я прямо не знаю что. Тем более что Митя целыми вечерами что–то там мастерит. Вчера, например, он до полуночи над какими–то стеклышками колдовал.
- У одного моего товарища по работе, - сказал Фондервякин, - сынок тоже все время по вечерам колдовал, а потом оказалось, что он фальшивомонетчик.
- Типун вам на язык! - сказала Анна Олеговна.
- Ну, ладно, -вступила Александра Сергеевна, - у одного отгул, у другого прогул, а у этого–то что? - И она мокрым пальцем указала на Петю, который по–прежнему болтал ногами, сидя на табурете.
Противно засвистел чайник, и Александра Сергеевна, переменив сердитое выражение лица на озабоченное, выключила плиту.
- У этого пока счастливое детство, - объяснил Фондервякин. - Хотя, конечно, удивительно, что он не посещает какое–либо дошкольное учреждение. Ты, Петр, почему не посещаешь дошкольное учреждение?
В ответ на этот вопрос Петя посуровел, задумчиво помолчал, а потом начал рассказывать о том, как ему неинтересно ходить в детский сад, где все по распорядку, все по часам и нужно делать то, что хочется воспитательнице, а не то, что хочется самому.
- Пошли мы, например, на прогулку в лес, - рассказывал он с каким–то прискорбным видом, - а воспитательница нам и говорит: "Ничего нельзя. Цветы рвать нельзя, ветки ломать нельзя, траву топтать тоже нельзя…"
- А что же тогда можно? - заинтересованно спросил его Фондервякин.
- Воспитательница сказала: "Только восхищаться".
Фондервякин символически сплюнул и произнес:
- Зарегламентировали жизнь, сукины дети! Ну что за народ: на каждый чих норовит резолюцию наложить! То не разрешается, се воспрещается, пятое не рекомендуется, о десятом думать не моги!..
- Тем не менее я считаю, - перебила его Анна Олеговна, - что прогуливать детский сад все–таки не годится.
- Тут спору нет, - ^ согласился с ней Фондервякин. - Но вы помните, граждане, мужика из двадцать второй квартиры, который все в подъезде расклеивал возмутительные бумажки: "Не кричать", "Спички- не игрушка", "Рукопожатия отменяются"? Умер, подлец! Поехал в Улан–Удэ к свояченице - и умер! Сейчас, между прочим, в двадцать второй квартире из–за его комнаты разгорелась форменная война.
- Ничего удивительного, - сказала Анна Олеговна. - Во–первых, сейчас пошла такая жизнь, что за два квадратных метра зарезать могут, а во–вторых, без этих самых метров подчас как без воздуха - не житье.
- Это точно, - согласился с ней Фондервякин. - Мне, например, положительно некуда ставить шестнадцать банок моченых яблок, прямо хоть спи на них; Вера Валенчик на седьмом месяце ходит, это с другой стороны; Юлька Голова со своей ребятней ютится в крошечном помещении - это с третьей. Нет, все–таки повезло двадцать второй квартире: человек по–благородному жилплощадь освободил, за нее началась борьба, что во всяком случае интересно, а там, глядишь, кто–то получит лишние полезные метры, которые каждому лестно приобрести. -Тут Фондервякин сделал нарочитую паузу, потом юмористически посмотрел на Александру Сергеевну и продолжил: - А между тем некоторые граждане, которым давно пора на вечный покой, злостно занимают полезные метры и думают, так и надо!
Александра Сергеевна, впрочем, не отнесла на свой счет фондериякинские слова, так как в эту минуту она была озабочена тем, чтобы не переварилось ее яйцо.
- Нам с Митей, - сказала Анна Олеговна, - эти полезные метры тоже пришлись бы кстати. Ведь он у меня совсем уже взрослый парень, а все со старухой да со старухой.
- Помилуйте, Анна Олеговна, какая же вы старуха! - возразил Фондервякин, - Вы женщина в полном расцвете лет! Вот некоторые граждане -это да, некоторые граждане положительно зажились.
Как вы себя чувствуете–то, Александра Сергеевна, невозможный вы человек?
Пумпянская приняла этот вопрос за чистую монету и ответила откровенно:
- Плохо, Лев Борисович, совсем плохо. Прямо я какая–то никчемная стала, о чем ни подумаю, все болит. Иной раз, вы не поверите, мерещится всякая чепуха.
- Лечиться надо, - недоброжелательно посоветовала ей Анна Олеговна и в другой раз поправила свои фиолетовые колечки.
На этих словах в кухню зашел Митя Началов, еще не проснувшийся хорошенько, с махровым полотенцем через плечо.
- Лечиться мне уже поздно, - отозвалась Александра Сергеевна и подхватила свою посуду. - Израсходовала я все жизненные ресурсы. Мне как станет нехорошо, я сразу на свежий воздух - вот и все лечение. А на таблетки у меня уже здоровья нет. Мне, в сущности, для кончины не хватает одной хорошей простуды.
В эту минуту лицо Мити приобрело осмысленное выражение, точно тут только он и проснулся. А Александра Сергеевна, выговорившись, ушла в свою комнату с чайником и неправдоподобно маленькой кастрюлькой, которые слегка трепетали в ее руках. Вслед за ней ушла и Анна Олеговна, унеся с собой запах перловой каши.
- Слышь, Дим, - сказал Фондервякин, - старушка–то наша плохая стала, чего–то уже мерещится… Того и гляди убудет.
- Это когда еще она убудет, - заметил Митя. - А скорее всего, что она еще нас с вами переживет. Они знаете какие, эти старорежимные старики, - прямо из чуху на!
- Нет, Дмитрий, пришла пора думать, а то потом, как в двадцать второй квартире, начнется изнурительная война. Тебе чего, ты человек сугубо холостой, а у Валенчиков ожидается прибавление. Опять же мне некуда ставить Шестнадцать банок моченых яблок…
- Значит, вам комната и достанется.
- Это почему ты так думаешь? - радостно спросил Фондервякин Митю.
- Да потому что Валенчик у нас гудок!
- Не понимаю я твоего дурацкого языка…
- Ну лопух! Как же он не лопух, если ему жена изменяет даже в беременном состоянии?!
- Не болтай!
- Чего не болтай, когда я все видел собственными глазами! И не я один - их с Васькой Чинариком еще и Пумпянская засекла. Я–то смолчу, но Пумпянская настучит.
- Эх, сбагрить бы старуху в дом престарелых!
- Вам троим нужно, вы и это… сбагривайте ее.
- А почему троим?
- Вам - потому что у вас шестнадцать банок моченых яблок, Ва- ленчику, лопуху, - потому что у него ожидается прибавление, Ваське Чинарикову - потому что Пумпянская настучит.
- Логично, - сказал Фондервякин и призадумался.
Митя отправился в ванную комнату, напоследок ловко щелкнув высунутым языком, а Фондервякин опять застучал по стеклу ногтями. После некоторой паузы он сказал:
- Петька, спой что–нибудь…
Петр не заставил, как говорится, дважды повторять приглашение и немедленно затянул песню, начинавшуюся словами: "Шел отряд по берегу, шел издалека", - причем затянул ее с самым серьезным видом.
Когда он закончил, Фондервякин его спросил:
- Кто научил–то?
Петр сказал:
- Жизнь.
- После того как Митя Началов отправился в школу, Пумпянская с Анной Олеговной в молчании помыли на кухне посуду, позвонил какому–то знакомому Фондервякин и несколько раз бесцельно прошелся по коридору Петр Голова, в двенадцатой квартире наступила полная тишина. Жильцы разобрались по своим комнатам и принялись кто за что: Петр подсел к окну и тупо уставился в переулок, Фондервякин разбирал "вечнозеленую" партию, время от времени позевывая в кулак, Анна Олеговна читала "Донские рассказы", Александра Сергеевна протирала бархоткой чайный кузнецовский сервиз, который приобрел еще сам Сергей Владимирович Пумпянский у Мюра и Ме- рилиза.
Около двух часов дня вернулась из школы Люба Голова, и почти сразу за ней появился Митя. Люба переоделась в бойкий халатик, покормила Петра, собрала его на прогулку и выставила за дверь, а сама пристроилась на кухне с учебником латинского языка.
- И на черта тебе это нужно? - спросил ее Митя.
Люба сказала:
- Нужно!
- В таком случае могла бы не демонстрировать тут свои возвышенные интересы - сидела бы у себя в комнате и учила.
Дмитрий походил–походил вокруг Любы и минуту спустя спросил:
- Как ты думаешь, Пумпянская по–латыни соображает?
- Представления не имею. Никита Иванович соображает - это я знаю точно.
- О Белоцветове сейчас разговора нет. Ты вот что, Любовь, сделай мне одно одолжение…
При этих словах на лице у Мити появилось тонко–задумчивое и одновременно жестокое выражение, такое значительное выражение, что у Любы глазки загорелись, и она даже от нетерпения чуть–чуть приоткрыла рот. Но договорить Мите не довелось: время было обеденное, и только он собрался изложить свою просьбу, как кухня почти в одну и ту же минуту наполнилась давешними действующими лицами плюс Василий Чинариков, который в третьем часу вернулся со своего дворницкого поста, минус Пумпянская, которая обедала поздно, по–европейски, и поэтому Митя с Любой ушли договаривать в коридор.
- Слышь, Василий, - обратился Фондервякин к Чинарикову, стараясь не впадать в едкую интонацию, - совсем наша Пумпянская захирела, не сегодня завтра отдаст концы. Тебе комнатушка–то ее, часом, не пригодится?
- Если строго смотреть на вещи, - ответил Чинариков, - то это будет чуланчик, а вовсе не комнатушка.
- А хоть бы и чуланчик, - вступила Анна Олеговна, - все равно дай сюда!
- Вы как хотите, - сказал Фондервякин, - а я вас, граждане, честно предупреждаю: я начинаю собирать документы с таким прицелом, чтобы комнатушка досталась мне.
- Да с чего вы взяли, что Пумпянская не сегодня завтра отдаст концы? - рассеянно спросил Чинариков и с этими словами покинул кухню.
Анна Олеговна сказала:
- А вы, Лев Борисович, вместо того чтобы болтать всякие глупости, занялись бы лучше своим произношением - в другой раз слушать тошно, как будто вы передразниваете кого.
Это замечание задело Фондервякина не на шутку; он еще немного потерся на кухне, чтобы не выдать своей обиды, а затем отправился восвояси и с чувством захлопнул дверь.
Анна Олеговна решила заодно сделать выговор и Петру:
- Что ты взял за моду такую вечно сидеть на кухне и слушать взрослые разговоры?!
Петр слез с табуретки и стал бочком пятиться в сторону коридора.
- Нет, ты погоди! Ты мне ответь: тебе здесь что, медом намазано? И вообще, зачем ты вчера Александре Сергеевне насыпал в чай марганцовки?..
Но Петра уже не было; на том месте, где он только что стоял, образовалось пустое место.
После обеда двенадцатая квартира опять притихла. В пятом часу Пумпянская вышла на кухню и стала готовить себе обед, который состоял из винегрета под майонезом, лукового супа и маленькой бараньей котлетки, приготовленной на пару. В то время как старушка возилась с обедом, Митя Началов позвал ее к телефону, и она поспешила взять трубку, но на том конце провода раздумали говорить.
В седьмом часу вечера вернулся с работы Никита Иванович Белоцветов и начал слоняться по кухне с таким напряженно–тоскливым выражением лица, словно он кого–нибудь поджидал. Вышла из своей комнаты Пумпянская набрать воды в фарфоровую соусницу - Белоцветов ей поклонился; дважды на кухню заглянул Фондервякин в размышлении, с кем бы поговорить, - Белоцветов молчал, обозревал газовую плиту; Анна Олеговна Капитонова проследовала на черную лестницу- он по–прежнему ни гугу; наконец появилась Юлия Голова в непомерном махровом халате, в котором она была похожа на куколку шелкопряда, и Никита Иванович встрепенулся.
- Послушай, Юлия! - сказал он. - Хорошо бы вашего Петьку все–таки приструнить. А то он, чертенок, сегодня намазал мне дверную ручку какой–то дрянью!.. По–моему, горчицей или чем–нибудь в этом роде.
Юлия виновато заулыбалась, не зная, что отвечать, но тут на кухню забрел Василий Чинариков в неимоверно изношенных джинсах и майке, обнаружившей на левом его плече воздушно–десантную татуировку, и его пришествие избавило Юлию от приторных объяснений.
- Чего шумим? - спросил Чинариков и закурил грубую папиросу.
- Да вот, понимаешь, Петька Голова намазал мне ручку двери какой–то дрянью! По–моему, горчицей или чем–нибудь в этом роде…
- Брось, Никита, - сказал Чинариков. - Смешно кипятиться по пустякам.
- Да я не потому… это… кипятюсь, что Петька намазал мне ручку двери, а потому, что он гадости делать большой мастак!
Юлия воспользовалась случаем и улизнула.
- Понимаешь, какая ситуация, - продолжал Белоцветов, -ведь это страшно, когда человек с младых ногтей способен на осмысленное злодейство.
- Опомнись, Никита, - сказал Чинариков, изобразив на лице веселое сожаление, - какое осмысленное злодейство? Глупость, шалость, невоспитанность - это да…
- Так ведь и самые дикие преступления имеют в своей основе глупость, шалость и невоспитанность - словом, эти самые пустяки! И ты знаешь, дикие преступления не так меня угнетают… то есть угнетают, конечно, но не так, как способность к осмысленному злодейству с младых ногтей. Тут я чую тайну и разрешение всех загадок, где–то тут и зреют семена зла!
- Да на кой тебе сдались эти самые семена?!
- Сейчас объясню: понимаешь, Василий, сил моих больше нет! Сорок пять лет жизни я соседствовал со злодейством более–менее спокойно, а теперь не могу! Что–то во мне такое перевернулось! Хари с водяными знаками больше видеть не в состоянии, спинномозговые разговоры на разные животрепещущие темы типа "куда девалась узкая бельевая резинка?" слушать больше не в состоянии, избитых, обворованных, обманутых наблюдать больше не в состоянии, вообще оскорбления от жизни терпеть более не намерен! А знаешь, с чего все началось?..
Чинариков сделал внимательное лицо.
- Иду это я третьего дня мимо нашего гастронома и вижу: стоит у стены женщина довольно преклонных лет. Увидел я ее, и ты знаешь, ну как будто внутренности ошпарили кипятком: одежонка такая, точно она ее на помойке подобрала, на ногах разные мужские ботинки, ты представляешь: разные мужские ботинки, один черный, другой коричневый, шляпка какая–то несуразная, - короче говоря, для советского города конца восьмидесятых гоДов невиданная, почти фантастическая картина! Но это еще сравнительно ничего; самое страшное в ней было то, что в довершение всего она была еще и избита: нижняя губа запеклась, под одним глазом махровый синяк, другой она прикрывала носовым платком, а платочек тот, заметь, братец ты мой, поразительной белизны. Хотя даже не следы от побоев показались мне тогда самым страшным, а то, что эта женщина была не каким–нибудь совершенно опустившимся существом, не помешанной, не пьянчужкой, а обыкновенной женщиной довольно преклонных лет, только издевательски разодетой. Мне про это платочек ее рассказал. И что, конечно, следует отметить особо, никто на нее внимания не обращает, словно это так и надо, чтобы среди белого дня в трех километрах от Красной площади, у гастронома стояла избитая женщина в разных мужских ботинках. Ну вот. Увидел я ее, и сердце оборвалось, встал напротив и стою, мешая движению пешеходов. И тут она ко мне обращается. "Головастик", - говорит… нет, ты обрати внимание: сама еле живая, а обзывается…
- Между прочим, в самую точку она попала, - сказал Чинариков, улыбаясь, - очень правильная кликуха.
- "Головастик, - говорит, - проводи меня до дома, а то ноги от слабости не идут". Я, конечно, подхватил ее под руку и повел. Но куда вести - никак не могу понять, потому что она говорит то про Армянский переулок, то про Новогиреево, то про воссоединение Украины с Россией. И вот тут–то произошло самое главное: я эту тетку возненавидел… Почему это самое главное - потому что, на мой взгляд, компонент ненависти–то и совершил во мне глубокий переворот. Нет, ты вникни в мое тогдашнее состояние: во–первых, мне ее жалко до такой степени, что я не плакал исключительно оттого, что плакать на улице невозможно, не так поймут; во–вторых, во мне говорило оскорбленное национальное чувство, поскольку внешний вид этой тетки - прямое оскорбление для народа; в–третьих, я был обязан ее вывести куда надо; в–четвертых, я ее ненавидел, ненавидел за то, что я ее ненавидел, за то, что идти рядом с ней было ужасно неловко, за то, что вывести куда надо ее было практически невозможно, за то, что она мне уже порядком поднадоела. Иду и говорю себе: "А ты, братец, оказывается, подлец! Впрочем, раз ты подлец, то по–подлому и поступай, брось эту тетку к чертовой матери и сигай в первую попавшуюся подворотню!" Так я и сделал, хотя ты знаешь, Вася, что никакой я, в сущности, не подлец. Вот уже три дня прошло, а я не могу ее позабыть: в глазах стоит, как призрак какой–нибудь!.. Вообще чувство такое, точно я по–хорошему психически приболел. Главное дело - третьи сутки зреет в душе какая–то удушливая слеза…
- По–моему, Никита, ты действительно приболел.
- Может, и приболел, но только эта болезнь теперь дороже мне любого практического здоровья. Я теперь встал на точку кипения и намерен вгрызаться в любое зло!
- Ну и глупо, - сказал Чинариков, закуривая новую папиросу. - Ты просто, Никита, как дите малое, ей–богу! Добро и зло существуют - я бы даже сказал, сосуществуют - на тех же основаниях, что вода и огонь, земля и небо, мужчина и женщина… Не было бы зла, не было бы борьбы, движения, то есть жизни.
- Это все философия, - сказал Белоцветов.