Сплетни, будто он женится на деньгах, - чепуха. Не нужны ему деньги. Если бы он жаждал денег, взял бы да женился на Хелене Смит-Брук, которая финансирует обозрение "Америка: цели и средства", - она всегда предпочитала Маррея тому поэту из Калифорнии, теперешнему ее мужу. Ну и в любом случае - Маррей знал это, чувствовал безошибочно - никогда никакой выгоды от денег Розалинды ему не будет. Просто не судьба ему быть материально обеспеченным; он, Маррей Лихт, вечный банкрот, всегда в долгах, и каждую весну и осень нужда гонит его через все штаты с этими чтениями - куда бы ни пригласили. Нельзя упускать ни малейшей возможности заработать. У него несколько бывших жен, и дети есть, счетов видимо-невидимо, долгу 2300 долларов одних только налогов, не говоря уже об умопомрачительном счете в 4000 долларов за один этот год от детского психиатра, к которому его тринадцатилетний сынишка ходит три раза в неделю… не говоря уже об ужасающих условиях, поставленных ему при разводе с Таней много лет назад, когда позарез понадобилась свобода, чтобы срочно жениться на капризной ветренице Хельге, и теперь ему предстоит платить алименты вплоть до смертного часа. Вряд ли Таня умрет раньше. Никогда, никогда не знать ему денежного достатка. Вечно он где-нибудь будет поэтом-преподавателем, только бы взяли, будет еще дополнительные часы исподтишка по вечерам прихватывать, будет читать лекции, будет читать свои стихи, и так всю жизнь, до гробовой доски - поездки, поездки, каждую осень, каждую весну, да еще выбираешь, какая подольше. Поэт, не так отчаянно нуждающийся, мог бы выбрать для себя поездку покороче - по четырем или восьми городам, а уж у Маррея судьба, видно, такая, чтобы его, как белку, совали в колесо из пятнадцати пунктов. Эти маршруты, колеса эти, бывает, и пересекутся, хотя, как правило, поэт послеживает за этим, выбирая маршруты по районам: "Новая Англия", "Средний Запад", "Запад", потому что некоторые (например, такие, как "Юг") бывают плохо подготовлены, да и оплата там хуже… То есть в общем кое-какая свобода выбора имеется, хотя обычно слишком уж утомительно пытаться вычислить, какой маршрут окажется менее изматывающим. Да что там: даже думать обо всем этом и то утомительно…
Стук в дверь спугнул его: скорее трубку на рычаг. Цапнул серый конверт и хотел было приняться перетасовывать его содержимое, но вспомнил, что уже сделал это. Смотри-ка, обгоняем график! В коридоре его дожидался Бобби Саттер с Брайаном Фуллером и кучкой студентов, чтобы проводить в "Ог-Мемориал". "У меня перед чтением обычно с нервами полный раздрызг, а у вас такой вид спокойный", - заметил Бобби Саттер. Пока шли вместе между корпусами, по этому вопросу было решено, что Маррей, во-первых, все-таки вздремнул, а во-вторых (это уже комментарий Саттера) - способен освежаться кратким сном, подобно людям вроде Линдона Джонсона или Уинстона Черчилля.
"Представляете, ложится где-нибудь минут на десять, засыпает и просыпается полностью возрожденным, тогда как молодежь вокруг падает от усталости… Удивительный талант", - восхитился Саттер. Все согласились. Брайан Фуллер заявил, что если бы ему надо было читать в чужом колледже, он бы заработал нервное расстройство, но Маррей! так спокоен…
Обилие народу в зале порадовало Маррея: по меньшей мере сто пятьдесят, а то и двести студентов, там и сям знакомые лица мелькают - преподавательская молодежь, они уже как старые друзья для него, почти родственники, в их улыбках такое воодушевление… Сначала ему не понравилось, что профессор Стоун собирается представлять его, но, хотя Стоун действительно немного заболтался и кое-кто из студентов начал позевывать, все же вступительная речь была чрезвычайно хвалебной: Стоун пространно говорил о каждой из книг Маррея, процитировал его любимое стихотворение, огласил и в самом деле внушительный перечень наград и премий Маррея и подчеркнул многообразие изданий, где Маррей публиковался ("от литературного приложения к "Таймс" до газетенки города "Солти Дог" и весь спектр посередине"), так что к концу в глазах у Маррея стояли слезы. Такая искренность, такая теплота, и без тени иронии! Жаль, что нельзя уехать до того, как появится Хоаким Майер с его зловредным бодреньким цинизмом и высокомерным знанием что почем и кто есть Маррей Лихт на самом деле… Но сейчас все чудесно, профессор Стоун замечательный старикан. Вот бы Розалиндочке его послушать!..
Аудитория встретила Маррея щедрыми аплодисментами, и, едва начав читать, он сразу же, по обыкновению, забыл все свои невзгоды. Вмиг стал счастливым человеком, во всяком случае, появились симптомы счастья. А что, он может на себя положиться. Не прошли даром те нью-йоркские уроки, когда он в молодости решил поставить себе голос… а несколько лет назад, после того как он во время чтения в Майами (штат Огайо) в панике бросил публику, был пройден еще и курс психотерапии под названием "десенсибилизация", который очень помог. Страх звучал теперь так приглушенно, что его можно выдать за обычное возбуждение или воодушевление. Стихи у Маррея действительно сложны, тонко построены, полны аллюзий - ну так что ж, сложности можно компенсировать игрой, актерскими модуляциями голоса. Несмотря на очень умственный характер большинства его произведений, публика не часто начинает ерзать и мало кто покидает зал раньше времени.
…Сперва минут пятнадцать он читал любовную лирику, нежно, но без сентиментальности; потом, почувствовав необходимость сменить тональность, переключился на резкие, жесткие пародийно-"разговорные" сонеты, в которых упражнялся в шестидесятые; затем, почувствовав своевременность антивоенной темы, переключился на стихи из своей первой книги "Воспаленные лилии", и под занавес прозвучало ее заглавное стихотворение, длинное, элегичное, в стиле Уоллеса Стивенса, вещь в общем-то, конечно, нигилистическая, но в ней всегда находили - студенты по крайней мере - и некое позитивное начало, и что-то вроде "обожествления природы". Тем он и закончил чтение на пятьдесят пятой минуте, под щедрые аплодисменты. Да, действительно щедрые, чертовски приятно.
Он всех поблагодарил.
Маррей надеялся, что теперь его отвезут назад в гостиницу, но его тотчас окружили студенты, жены преподавателей: подавай им автографы - на его книжках, на листках бумаги; Бобби, и Брайан, и Сэнди, и профессор Стоун, знакомые и незнакомые поздравляли его, трясли руку, восхищались его успехом… Тут он заметил, что Бобби провел рукой по лбу как бы с облегчением, - это еще что такое? - а какая-то веснушчатая здоровенная тетка, несмотря на сопротивление Маррея, оттащила его в сторонку и представилась: Каролина Мецнер, неужто он ее не помнит? - ну постарайтесь, обязательно вспомните! - замечательно, превосходно, истинный гений, и как это удачно, что не было старого буквоеда, крючкотворствующего Тима Линдона: Орбаха вчера чуть до слез не довел, а ведь это, заключила она со страстью, "прискорбнейшее зрелище, когда мужчина плачет, даже такой недомерок, как Орбах".
- Недомерок? - переспросил Маррей. До сих пор Орбах не был недомерком… Но на помощь пришли Саттер и Фуллер, сопроводили его из центра, а Каролина Мецнер и еще какие-то личности тащились следом. Еще был целый хор из "Как здорово прошло! Как здорово прошел!", а у Фуллерова пикапчика Каролина Мецнер, схвативши Маррея под руку, попросилась ехать с ними вместе до гостиницы. Маррей отчаянно подавал знаки Фуллеру: нет, ради бога, не надо! - но тот, видимо, не понял, и все вместе они набились в пикапчик. У гостиницы Маррей все-таки ухитрился дать понять этой женщине, что опаздывает, у него еще одна встреча, он не может сейчас быть ей полезен, на что она с глупой ухмылкой объявила, что три года назад, в Афинах, штат Огайо, он очень даже смог, - что ж, видимо, времена меняются… Маррей сказал ей, что никогда он не был в Афинах, штат Огайо, и это было истинной правдой, насколько припоминалось.
- В шесть ровно, здесь же, - возвестил Фуллер.
Пошатываясь, Маррей вошел в гостиницу и по вестибюлю брел уже как во сне - разбитый, обалдевший, - но оказался еще в состоянии понять, как пройти к своей комнате, словно в этой гостинице он жил неделями. Комнату нашел сразу. Войдя, вновь попытался оживить в себе ту радость, которой наполнил его шум аплодисментов… настоящих, чистой воды аплодисментов, без всякой насмешки… но все как-то тускнело оттого, что он знал: никогда Розалинда не сумеет все это себе представить доподлинно… Потом кто-то постучал в дверь. Он имел полное право не открывать, но в приступе какого-то самоистязания открыл. Это был Хармон Орбах.
- Ну, как прошло? Как выступление? - сразу же спросил Орбах.
Маррей уставился на него. Как изменился его старый приятель! Ведь он моложе Маррея на четыре года, а выглядит усохшим, чуть ли не вросшим в землю - кожа землистая, волосы почти все повылезли, глазки и меньше и противнее, чем припоминалось Маррею. Давно поговаривали, что Орбах принимает наркотики, но Маррею как-то не верилось. И вот перед ним окостеневшая маска, злокачественно порожний взгляд - картина и правда пугающая. Маррей едва выдавил из себя ответ - дескать, все как нельзя лучше: не хотелось хвастаться успехом, да и знал он, что Орбах надеется на плохие вести. Орбах спросил, не было ли там - забыл фамилию - такого старикашки, мерзкого такого - все добивался каких-то йеху, или он хмыкал так: "йеху" - не знаешь, есть такое слово? Но Маррей сделал вид, что ничего про это не знает, не имеет ни малейшего понятия.
- А что, здорово тебя достал? - спросил он.
- Да так, ерунда, - закрыл тему Орбах.
Он расположился с удобствами, утонув в единственном в комнате мягком кресле, вытянул ноги, вздыхая, сопя, бормоча. Маррей старался не глядеть на него подолгу. На обоих был один и тот же наряд (неудачно совпало, да кто ж знал?): черные брюки, черная шерстяная рубаха-пуловер и кожаный ремень. У Маррея ремень был черный, а у Орбаха коричневый. Этот коричневый ремень совершенно не вязался с остальным одеянием, разрезал фигуру пополам, скрадывая рост, и без того не богатырский. Орбах посидел немного с закрытыми глазами, словно это была его комната и он был один, потом внезапно открыл их и спросил, который, черт возьми, теперь час. "…банкет какой-то там еще в шесть пятнадцать… а в восемь этот проныра Майер докладывает… потом диспут… потом нас будут чествовать… засим свободен до понедельника, - сообщил Орбах. - У меня на очереди колледж "Эйри Тех". Ты бывал там?"
- Это в Питсбурге?
- Нет, в Дулуте.
- А может, и бывал, много лет назад, - сказал Маррей.
Делать нечего, пришлось предложить Орбаху выпить, тем более сам это сделать собирался. Орбах принял предложенный стакан с благодарностью, даже улыбнулся. Его судорожно сведенные губы наконец-то задвигались по-человечески. Маррей хотел было спросить про "диспут": он как-то и не понял, что в этот вечер придется принимать участие в каком-то диспуте, - или забыл? - да и чествование… едва ли он выдержит вдобавок и вечеринку. Но не хотелось перед Орбахом демонстрировать слабость. Он с воодушевлением заговорил о колледже: студенты такие живчики и ведь для здешних мест начитаны - Айова все-таки, - а за обедом обстановка была очень приятная, жаль, что Орбах там не появился.
Орбах что-то булькнул, усмехнулся вроде. Выпивка явно возымела действие: он выглядел уже не таким обескровленным - скорее морщинистый гном-лесовик, чем злой карлик.
- А ты с чего это вздумал вдруг меня избегать? - спросил он Маррея. - В то лето мы так замечательно ладили - ты еще с той девицей был, которая тебе печатала, помнишь? Господи, ты ж там прямо расцвел у меня на ферме - в Кентукки, помнишь?., под Лексингтоном, помнишь? Ты и на вид тогда поздоровел, не то что сейчас - линялый, болезненный… Должно быть, у вас в Нью-Йорке всем так положено выглядеть, не знаю.
- Да я, по-моему, ни разу и не был у тебя на ферме, - медленно проговорил Маррей. - Нет, точно не был. Верно, гостил с Ричи Джеймсом и его девушкой, еще его двое детей были… только это не в Кентукки было, это, по-моему, было во Флориде…
- Маррей Лихт и с ним девушка, блондинка, дипломница из Редклиффа, - настаивал Орбах. Погрозил Маррею пальцем. - А Мэрилин-то - ни сном ни духом!
- Да нет, пожалуй, это был не я, - сказал Маррей. Но уверенности не было: где-то подспудно он-таки припоминал Орбаха в связи с прохудившейся канализацией и сонмищем крупных черных мух. - Ну, знаю, есть у тебя ферма в Кентукки, Хармон, но…
- В прошедшем времени, - поправил тот. - Пришлось продать… У меня пять тысяч долгу, - непринужденно продолжал Орбах. - Живу теперь в Чикаго, преподаю помаленьку, а за жилье - не представляешь, что за трущоба, - двести пятьдесят долларов в месяц… Ну да черт с ним. Теперь тебе небось на это наплевать после твоей помолвки, гм, со сталелитейной музой. Тут штука-то в чем… в чем штука-то…
Штука явно куда-то запропастилась.
Маррей разлил по стаканам еще виски.
- …штука в том, Маррей, что эта фифа Доминик имеет со всех этих дел восемьсот долларов, а я только четыреста. Это я вчера узнал. Подглядел на одной ксерокопии у этого выродка Саттера в кабинете.
- Всего четыреста? - переспросил Маррей.
Сам он со всех этих дел имел триста.
- А главное, Маррей, слушай, эта сволочь Майер, этот форменный ворюга, на которого чуть в суд не подали за то, как он распорядился фондами этой - ну, как ее - Академии изящных искусств или где он там… так вот, этот мордоворот имеет тысячу! За одно пятидесятиминутное выступление! Прилетает в последний миг - им еще приходится из-за него сотню миль накрутить на спидометр до аэропорта, да обратно с ветерком, и вот этот, этот может и со студентами не встречаться, и с банкета соскочить - оттарабанит свою особо выдающуюся речь, сунет в карман чек и был таков, ну, что скажешь?
Маррей пробормотал что-то невнятное.
- Анна Доминик болтается здесь еще со вторника, - завелся Орбах, - торчит тут, настропаляет всех против меня, против нас обоих… и знаешь почему? Потому что мы мужчины! Мужеского пола! Эта крикливая шизофреничка… к поэзии не ближе… не ближе… чем Хоаким Майер. Вчера тут вечером говорильню затеяли у кого-то дома - одна премилая парочка устроила званый обед в мою честь, - и эта Анна заявляет: дескать, ей стыдно, что она со мной и с тобой в одной платежной ведомости… Твоя, говорит, поэзия - с реакционной помойки. Моя тоже не многим лучше, но я уж такой дегенерат, что сам по себе и опасности не представляю, и кое-кто из присутствующих даже улыбнулся… Эти преподавательские жены, им все хаханьки.
- Мне никто об этом не рассказывал, - подавленно проговорил Маррей.
- Вот так. Обрадовалась, что толпу большую собрала. Ей тоже было назначено читать в "Ог-Мемориал", но столько набежало ребятни, что пришлось переносить чтение в научный корпус, там аудитория что твой стадион. Читать она по-человечески не умеет, стихи - дерьмо, так уж она и орет, и руками машет… А им, похоже, нравится. - Орбах допил свой стакан. - Чтоб она сдохла.
Маррей притворился, что недослышал.
- …одно стихотворение прочла - тебе посвящается. - Орбах улыбнулся. - Идиотизм махровый, чушь собачья, но забавно. Называется "Холостим хряка"… ребятня в восторге. Ты пойми, она ведь все это всерьез, каждое слово. Все они так.
- Кто?
- Да женщины!
Так в Хармоне он нашел союзника.
Они еще немного поболтали о том о сем. Хармон горько посетовал, что зря выкинул деньги на путешествие в Японию, - жаждал дзэнского просветления больше всего на свете, буквально томился по нему, но когда прибыл в Риутаку, в монастырь, где вроде уже была договоренность о пристанище, этот их местный лао-цзы отказал ему, - выродок желтопузый! - дескать, у них и так все забито американцами, а у Хармона, понимаешь ли, "вид нездоровый", да под каким-то еще столь же надуманным предлогом. "И эти люди трубят, ведь правда же, трубят о своем милосердии!" - кипятился Хармон. Маррей сочувственно покачал головой. Сам он был внуком раввина, происходил из обнищавшей, но очень благочестивой семьи и сознавал, что глубокая и несколько болезненная религиозность наряду со всем прочим ему на роду написана, но она стоила бы ему остатков репутации (в Нью-Йорке, во всяком случае), да и опричь того - куда ее пристегнешь? Восхождение души? Алият ан’шама? Этакая несуразица громоздкая, да как же ему вплести ее в свою элегантную поэзию?., нет уж, бог с ним, с вечным, останемся пока с сиюминутным.
Словно читая мысли Маррея, Хармон продолжал о том, как неудача с дзэном катапультировала его назад в реальность - в милейшую грубо-телесную реальность. "Думал, и правда такое интеллектуальное, эфирное создание… Я не в смысле внешности, как женщина она так себе… ну, такая домашняя… Но, думаю, хоть поговорить! Вот и прилепился к…" - и тут прозвучало имя, услышав которое Маррей даже привстал, поскольку эта критикесса, печально знаменитая своими длинными, злобными, совершенно идиотскими, но почему-то до неоспоримости авторитетными рецензиями, однажды похвалила Маррея Лихта - разумеется, совсем не за то, за что надо, но Маррею тем не менее было приятно. Вообще-то женщин ее типа он недолюбливал: кислые, подавленные, при этом язвительно-говорливые и настолько не похожие на Розалинду, что, казалось, представляли инопланетную расу. И все же его поэзия восхищала именно этих женщин, тогда как Розалинда восторгалась суфийской мудростью "ливанского пророка" Халиля Джебрана, не отступаясь при этом от старой привязанности к Дж. Д. Сэлинджеру.
- Это было обречено с самого начала, - басил Хармон. - Старая галоша уж двадцать лет как под гору катится. Пыхтит, отдувается, во все стороны пухнет, а скряга такая, что однажды устроила мне форменный допрос из-за какого-то винограда… Оказалось потом, ее сынишка его слопал. Все думают - ах, какие у нее принципы, высокие критерии (по ее рецензиям судя), а оказывается, она просто всех ненавидит… Теперь и меня тоже. Когда я затеял уходить, она визжала и грозила самоубийством, потом припугнула, что будет брать на рецензию мои книги - для "Таймс", но я бежал… Правда, с тех пор ни строчки из себя не могу выжать… Господи, Маррей, - взмолился Орбах, - сколько это еще продлится?