Аннет свернула на подъездную аллею, медленно завела машину в гараж. Все еще взвинченная, сердитая на себя, она вышла из машины и остановилась, положив на баранку руку. Хрупкая, элегантно хрупкая молодая женщина в белом платье стоит около автомобиля, слегка прикасаясь к баранке рукой, и на лице ее блуждает смутная рассеянная улыбка, а мысли заняты чем-то, что она не смогла бы определить. С ума сойти, что же это такое? Так реальна угроза, нависшая над ней (эти переселенцы ведь всего в какой-то миле), а ею почему-то овладела нерешительность, даже мальчику передалась эта инертность - обычно Тимми сразу выпрыгивает из машины и с грохотом захлопывает дверцу. Если бы он хлопнул дверцей и сейчас, а она смогла бы крикнуть: "Тимми! Я прошу тебя", она, может быть, и успокоилась бы. Но нет, он осторожно выбрался из машины, словно маленький старичок, и равнодушно толкнул дверцу, которая затворилась, тихо щелкнув, но не закрылась до конца. Некоторое время они постояли у машины, каждый со своей стороны; Аннет знала: Тимми стоит неподвижно и даже не глядит на нее. А потом она услышала его шаги. Тимми выбежал из гаража.
Аннет рассердилась. Он хорошо ее понимает, хотя ему всего шесть лет, и ему известно, чего от него ждут: мать отнесет сейчас в дом покупки, а его обязанность помочь - открыть перед ней двери, раскрыть дверцы кухонных шкафов, кроме того, ему поручено загружать холодильник. Аннет, задумавшись, стояла в гараже - какая-то неприятная мысль промелькнула, только трудно определить - какая? Да, вот что - почему он выбежал из гаража? Такое чувство, будто Тимми ее предал, будто память об этом чужом мальчишке чем-то дорога ему, и он выбежал поскорей, чтобы скрыть это от матери. Ей вспомнились первые дни материнства, как глубоко она презирала себя, мать новорожденного ребенка, - она даже не хотела на него смотреть, муж с ума сходил, он просто превратился в невропата, а ее охватывало отвращение при одной лишь мысли о том, как она будет жить, верней, влачить существование молодой мамаши при грудном ребенке. Так вот во что я превратилась! Кто он мне, этот ребенок? А я? Во что я превратилась? Она влюбилась по уши через месяц после окончания колледжа и поскольку, невзирая на свою привлекательность, боялась, что не выйдет замуж, рискнула всем, отрезала себя от прежней жизни, отказалась от ее привычных атрибутов, с которыми прочно срослась, и ринулась очертя голову за этим напористым, уверенным в себе молодым человеком с таким резким голосом в какую-то новую жизнь, подозревая, что этим поступком она предала все прежнее, перечеркнула его: своих родителей, свою милую маму, и они превратились в людей, которым она пишет письма, посылает поздравительные открытки с туманными обещаниями приехать погостить…
Она вздохнула и принялась за работу. Вынула из машины свертки и бумажные мешки, вынесла их из гаража (было жарко, но не знойно), положила на землю и ловкими сердитыми движениями - на случай, если за ней наблюдает Тимми - притворила дверь и заперла ее на ключ. "Ну вот!" Но как только она повернулась лицом к дому, ее уверенность испарилась. Она смотрела, вглядывалась в дом. Бетонная полоска у стены - здесь, на юге, фундамент не нужен - закрыта кустарником, кусты усеяны розами, такими нежными, уязвимыми, яркими до безумия; большое окно на цветник, из которого, как ей кажется, кто-то постоянно исподтишка за ней наблюдает, даже трава, как по заказу, чуть клонящаяся в сторону дороги, - все это тщательно продуманное великолепие издевалось над ней, издевалось само над собой - где гарантия, что все это не уничтожат? Аннет опять преодолела апатию, снова подступавшую к ней, как дуновение смерти; в больнице, после родов, на нее накатывал такой же мрак. Она оставила свертки у стены гаража (хотя мороженое в непромокаемой обертке, наверно, уже тает) и, неуверенно шагая на высоких каблуках, быстро пошла к воротам. Заслонила рукой от солнца глаза: нет, на дороге ничего не видно. Это была красная глинистая дорога, проселочная дорога, которую никогда не заасфальтируют, и первое время они с мужем, вероятно из чувства противоречия, гордились ею. Но какая же она извилистая, Аннет этого до сих пор не замечала, а густые заросли деревьев закрывают ее, прячут повороты, так что больше чем на четверть мили ничего не видно. Какой плоский ландшафт - только сейчас она обратила на это внимание.
Аннет заторопилась. У ворот ее бесцеремонно настигло солнце. Ворота не затворялись (несколько ржавых расшатанных шпеньков цеплялись за траву), и она сразу же вспотела, пот жег ей спину, щекотал под мышками. Белое платье, вероятно, промокло, наморщилось, липнет к ногам, Аннет сдвинула ворота с того места, где они были закреплены, и стала их закрывать; они наклонились под каким-то диковинным углом и царапали гравий; потом она обнаружила, что их нельзя запереть, ей нужен замок, висячий замок, в гараже где-то есть такой, и она тут же, удивляясь собственной энергии, побежала назад к гаражу.
Ей опять вспомнился маленький мексиканец. Невиданной прелести личико, распахнутые, словно для объятий, руки, эта странная, нездоровая улыбка - навстречу ей. Впалые, как у старика, щеки, глаза навыкате, отчего они так вытаращены?.. Наверно, от голода, грязные руки, как лапки зверюшки, тянутся к ней, что-то норовят схватить, чего-то требуют… чего? Чего они у нее потребуют? Если мальчики придут и станут на дороге и будут звать ее, а она вынесет им - что-нибудь вынесет, допустим, молоко или шоколадное печенье, которое так любит Тимми, а может, даже деньги? Уйдут они тогда, скажут ей спасибо и побегут назад к своим? Продолжат ли они свой путь на север, в штаты Орегон и Вашингтон? Какая угроза надвигается на ее дом? Дом дрогнул от этой угрозы, все поплыло перед глазами Аннет. Тут растут чайные розы, она ухаживает за ними с такой любовью, пышные бледно-желтые чайные розы на фоне оранжевой стены. Их затейливо соединенные лепестки при ослепительном свете солнца кажутся такими вызывающе отчетливыми, живыми, словно они исподволь налились гневом за то, что она подвергла такой опасности их красоту.
Она наткнулась на свертки, лежавшие у стенки гаража, и, увидев их, забыла о замке. Нагнулась, подобрала их с земли. Повернувшись лицом к дому, обнаружила, что в дверях, затянутых москитной сеткой, стоит Тимми. "Тимми, открой же…" - раздраженно начала она, но Тимми уже скрылся. На кухне она свалила бумажные мешки и свертки грудой, с трудом подавила желание заплакать, поскользнулась на линолеуме и так топнула каблуком, что по ноге побежали мурашки. "Тимми! - крикнула она, зажмурившись. - Где ты прячешься, сейчас же выходи!"
Он появился с комиксом в руках. Комикс он, конечно, захватил нарочно, он и не думал его читать. Белокурый, светлокожий, как мать, для своих лет очень сметливый, он сохранял еще на пухлой мордашке тихони нечто присущее полевым зверькам, лесным зверькам, хитрым и коварным существам, привыкшим никогда себя не выдавать. Он читал газету, как отец, с таким же вдумчивым видом; если его подбить, он начинал критиковать учительницу совсем как взрослый, чем приводил отца в восторг и ужасал Аннет (для нее и до сих пор учителя в чем-то не такие, как все люди); он знал все дни недели, все месяцы в году, все континенты мира, планеты солнечной системы, крупнейшие созвездия вселенной, когда был еще поразительно мал, - образцовое дитя, почти достигшее совершенства; но Аннет, которая смотрела на него сейчас во все глаза, вовсе не была уверена, что он не предаст ее. А вдруг, когда мальчишки заорут на дороге: "Миссус! Миссус!" - Тимми выбежит за ворота и зыркнет на нее волчонком оттуда, где сверкают белки глаз и мелькают грязные руки? И мать с сыном поглядели друг на друга, словно она вслух произнесла этот вопрос.
- Ты его чуть не убила, - сказал Тимми.
Он сказал это тихо. Таким невинным тоном, что сразу стало ясно: он отдает себе отчет в том, что эта фраза звучит дерзко. И в глазах его, внимательно глядевших на нее, опушенных ровными белесыми ресничками, что-то дрогнуло.
- Что? - спросила Аннет. - Что?
Электрические часы, вмонтированные в большую белую плиту, пощелкивали в тишине. Тимми глотнул, перелистнул свой комикс, сделал вид, что вытер нос рукой - рецидив давно изжитой привычки, - с хитроумной целью сбить ее с толку, и с важным видом взглянул на часы.
- А он бросил камень в нашу машину. Два раза, - сказал Тимми.
Эти слова он произнес уже совсем иначе. И все стало легко и просто. "Да, конечно", - сказала Аннет. И тут же принялась рассовывать покупки. Да, конечно. Через минуту и он отложил в сторону комикс и принялся ей помогать. Они работали слаженно, молча. Не глядя друг другу в глаза. Но Аннет охватило лихорадочное возбуждение: что то решилось и растет сейчас как снежный ком. Тимми, нагнувшись, чтобы положить на дно холодильника овощи, почувствовал на себе ее взгляд и покосился на мать, подняв бровки, - классическое выражение любопытства.
- Ты позвонишь папе? - спросил он.
Аннет действительно собиралась звонить, но когда об этом спросил Тимми, мысль эта предстала перед ней в своем истинном виде - ребяческая идея.
- В этом нет необходимости, - сказала она. Она старательно и шумно складывала опустевшие мешки.
Но вот работа кончена, мать и сын без малейшего энтузиазма поплелись в столовую, потом в гостиную - такое впечатление, будто им не хочется покидать кухню. Просто больно глядеть на все это: хрусталь, полировка, белые стены, плафоны цвета морской волны, белые занавеси, песочных тонов ковер, только что почищенный, ослепительно чистый, раскинут с царственным великолепием от стены до стены - ну конечно, по этому ковру никогда не ходили! Это они так скажут, если его увидят. В углу стеклянные безделушки, остроконечные, продолговатые, прозрачно-зеленые, раскрытое огромное окно соединяет их с лужайкой возле дома, окно сметает преграды, оно призывает в комнату солнце, ветер, взгляды всех, кто приближается к их дому… Аннет подходит к окну и задергивает занавеси: так-то лучше; ей стало легче дышать, она даже улыбнулась, очарованная красотой своих занавесей: такие они белоснежные, так изящно висят, ниспадая пышными складками. И к тому же несгораемые, если до этого дойдет… Аннет обернулась. Тимми стоял перед красным вращающимся креслом, словно собирался в него сесть - в действительности же совсем не собирался, - и такое странное загнанное выражение на его округлом детском личике, что ее охватил острый стыд. Как легко она успокоилась, как легко поддалась на обман. Ее владения простираются во все стороны, привлекают к ней внимание, выставляют ее напоказ, ее владения беззащитны, уязвимы, глинистая немощеная дорога ведет прямо к ним; а она стоит себе и улыбается! Наверно, поэтому Тимми так странно на нее глядел. "Нужно сделать одну штуку", - пробормотала она и вернулась в столовую. Окно было открыто. Она затворила его и заперла на шпингалеты. Подошла к регулятору, включила кондиционер.
- Сбегай, деточка, запри окна, - сказала она, - в твоей комнате.
Зашла в спальню, затворила и там окна и задвинула шпингалеты. За окнами ничего - лужайка с подстриженной бархатистой травой, садовая мебель (ярко-красная, как пожарная машина) непринужденно собралась в кружок, словно шезлонги из металлических трубок затеяли между собой разговор. Она вошла и в ванную, там тоже заперла окно, стараясь не взглянуть случайно в зеркало, и наконец отправилась в гладильню - окно гладильни выходило на дорогу - и постояла там немного, глядя из окна. Нет, правда, никогда ей не нравился цвет этой глины - она тянется от Луизианы до Кентукки, временами красная, как кровь, пульсируя от зноя. Сейчас под яркими лучами солнца она струится, как река, и скрывается за поворотом. Ничего там нет. Из осторожности Аннет подождала еще немного. Нет, ничего. Но она чувствовала: стоит ей повернуться спиной к окну, на дороге сразу же возникнут первые черные точки - головы, лохматые жесткие шевелюры - и первые цветные пятнышки. Но ждать нельзя, у нее много дел.
Тимми все еще стоял в гостиной, по-прежнему стоял, а не сидел.
- Я сейчас вернусь, дружок, - сказала Аннет. - Побудь тут. Во дворе очень жарко. Включи себе телевизор… Мама скоро придет.
Она взяла в чулане садовые ножницы и вышла из дома, слегка покачиваясь на высоких каблуках. У нее совсем нет времени, совсем нет. Куст чайной розы дальше остальных от входной двери, зато он самый главный. Она срезала розы, отхватывая заодно и большую часть веток. Хотя она очень спешила - оглядывалась на дорогу каждые несколько секунд, - но срезала не только цветы, а и листья. Потом перешла к кустам красных роз - боже, до чего же она бестолковая! - только сейчас разглядела, что красные розы куда красивей чайных; здесь, на фоне кирпичной стены, чайные не выглядят так эффектно. Она срезала их не меньше десяти минут и даже после этого должна была себя заставить оторвать взгляд от круглой клумбы, где росли более мелкие цветы, на эти у нее уже совсем не оставалось времени, но почему-то она на них рассердилась, словно они уже успели ее предать, словно чем-то выразили свою признательность этим переселенцам, которые заявятся сюда и изорвут их на клочки! Их маленькие глупые головки кивали на жарком ветру.
Тимми ожидал ее на кухне. Он с изумлением воззрился на охапку роз. "Большую вазу", - приказала она. Возбужденная, так довольная своим деянием, что не обратила даже внимания на множество кровоточащих царапин на руках, она свалила цветы на кухонный буфет, срезала с них листья, подровняла, взяла изящную медную вазу, налила в нее воды, стала заталкивать туда розы, но тут вошел Тимми с огромной вазой из молочного стекла (свадебный подарок троюродной тетушки). Вся кухня благоухала розами, их сладкий аромат будоражил Аннет, кружил ей голову. Красота, красота - это просто необходимо иметь возле себя красоту, владеть ею, окружать себя ею! - вот сейчас-то она это поняла.
Она не убрала с буфета листья и обломки веток и быстро понесла вазы в гостиную. Отошла на несколько шагов, окинула критическим взглядом… на полированной столешнице появилось пятно, наверно, брызнула водой. И розы выглядят нехорошо, им слишком тесно, слишком много цветов, ни складу, ни ладу, одни уставились друг на друга нос к носу, те, стыдливо потупившись, пялятся на воду в вазе, те на потолок, а эти на самое Аннет. Но заниматься ими уже некогда, ее призывают другие дела, требуют ее безотлагательно. Что делать дальше? Ответ обрушился на нее как удар; ну можно ли быть такой дурой? Дверь до сих пор не заперта! Ошеломленная, она бросилась к парадной двери, трясущимися пальцами заперла ее на ключ. Как же она ухитрилась это проморгать? Может, в ней самой есть что-то такое, некий потаенный уголок, готовый вступить в сговор с мексиканцами? Спотыкаясь, она бросилась к черному ходу - даже эта дверь не заперта, а ведь она видна с дороги! Лениво жужжало несколько мух, но не до них сейчас, некогда! Запыхавшись, вбежала она в гостиную и увидела, что Тимми поправляет цветы в большой белой вазе…
- Тимми! - сказала она раздраженно, - Ты уколешься. Уйди отсюда. Марш в ту комнату, смотри телевизор.
Он сразу повернулся и пошел, не взглянув на нее. Провожая его взглядом, она почувствовала: не надо было это говорить, это ошибка, непростительная и, в сущности, преднамеренная, как история с дверьми; ведь его могут от нее отрезать, он окажется в ловушке.
- Нет, нет, Тимми, - сказала она, протягивая к нему руку. - Он обернулся, испугался. - Нет, пойди сюда. Пойди сюда.
Он медленно к ней приблизился. Его глаза были доверчивы, а губы, плотно сжатые, - насторожены, они боялись доверчивости, что светилась в глазах. Аннет заметила все это - ведь и она пережила нечто подобное, желала ему смерти, когда он родился, - и, подавив обиду, наклонилась к сыну, обняла:
- Я с тобой, деточка, никого не бойся. Успокойся. Сядь. Я принесу тебе поесть.
Тимми позволил матери усадить себя за стол в столовой. Он был как-то странно тих и не поднимал головы. Интересно, почему он напустил на себя столь смиренный вид? Я пробьюсь сквозь эту оболочку, думала, стоя в кухне, Аннет, я войду к нему в доверие. И с этой мыслью сперва осторожно, потом волнуясь, торопясь, она стала рыться в холодильнике, что-то трогать, что-то переставлять и даже что-то опрокинула - банку пикулей, - а потом внесла в гостиную пирожки с клубникой, испеченные накануне, корзиночку свежей клубники и несколько яблок.
- Ешь, детка, - сказала она.
Но Тимми ничего не брал; у нее самой от нетерпения потекли слюнки, а он только удивленно моргал.
- Ешь, ну ешь, - сказала она раздраженно, - Ты же любишь их. Ну.
- Салфеток нет, - промямлил он испуганным голосом.
- Обойдешься без салфеток, без скатерти и без тарелок, - сердито сказала Аннет; до чего же он медлителен, ее ребенок, как те дети с пустыми лицами, деревенские дети, которые вечно стоят на дороге и таращатся на ее красный автомобиль. - Ну возьми же. Кушай. Кушай.
Она опять пошла на кухню и увидела, как он медленно поднес к губам пирожок.
Она вернулась почти тотчас же и принесла брикет мороженого, корзиночку малины, тарелку, на которой в развернувшейся вощеной бумаге лежали ломтики курятины, - на нее напал острый приступ голода. Она села рядом с Тимми, который все еще не приступал к еде - только глядел на мать печальным взором, - и вонзила зубы в пирожок. Это было так восхитительно, что у нее свело рот, блаженное, сладостное и в то же время мучительное ощущение; в ней вспыхнуло что-то вроде нежности к этому пирожку, какое-то ревнивое чувство, она уже тянула руку за другим и тут вдруг перехватила растерянный взгляд Тимми. "А что, папа не придет сегодня домой? Мы не будем сегодня обедать?" - спрашивал взгляд.
Но Тимми молчал. Потом его влажные губки раздвинулись, он взглянул на мать, та улыбнулась в ответ, ободряя его, утешая, пододвигая наманикюренными пальцами пирожок. И успокоенный, довольный, он улыбнулся ей блестящими от слюны губами. Они улыбались друг другу, как заговорщики, связанные некой тайной, поглотившей, захватившей их. Тимми поднес к губам пирожок и сказал:
- Он не сможет больше кидать в нашу машину камнями, теперь все заперто.
Аннет сказала, показывая липкими пальцами на еду:
- Ешь, деточка. Кушай. Кушай.
Перевод Е. Коротковой