Как и положено, он, идущий снизу, просигналил первым. За полтора километра до встречи пароходишко исторг сиплый гудок, над левым его бортом мелькнул флажок.
Малость поднаторев в речных правилах за те дни, что провел в капитанской рубке, я взглянул на Василия Ивановича. Теперь он должен был дать ответный гудок и сделать отмашку слева.
Капитан явно медлил. Лицо его было хмуро.
Но закон есть закон.
Нехотя, будто кота за хвост, он потянул рычаг. "Грибоедов" прогудел шаляпинским басом.
Капитан взял флажок, вышел из рубки и махнул им так, как машут рукой: "Пропади все пропадом".
Судна сблизились. Я прочел на спардеке встречного: "Шексна". Там в рубке тоже стоял капитан, я попытался разглядеть его лицо, однако он его как бы нарочно отвернул, и я успел лишь заметить, что оно, это лицо, было несколько моложе, чем лицо нашего капитана.
"Грибоедов" и "Шексна" разошлись борт в борт. Капитаны не смотрели друг на друга.
Меня заинтриговало все это, я уже придумывал какой-нибудь хитрый обиняк, чтобы затеять разговор, а там и вывести все на чистую воду.
Но Василий Иванович начал сам. Он сказал:
- Вот что, Саша. Сейчас мы придем в Петрово Щелье. Я сдаю вахту. Заходи ко мне, потолкуем.
- Есть, - ответил я.
- Только, видишь ли… водка в буфете кончилась. Пассажиры всю выпили. И в запасе у Граньки, буфетчицы, ничего не осталось. В Нарьян-Маре загрузим. Понимаешь? А надо бы…
- Да, капитан, - сказал я. - Надо бы.
- Так вот, Саша. В Петровом Щелье ты пробежись до магазина, а?
- Сбегаю, - охотно сказал я. - Мигом.
Аввакумов поморщился.
- В том-то и дело, Саша, что мигом не получится. Магазин в Петровом Щелье далеко, у затона. Это километра два в одну сторону. И обратно тоже два.
- А стоянка сколько?
- Восемь минут.
- Тогда не успею, - сказал я. - За восемь минут не успею - четыре километра. А вдруг в магазине очередь?..
- Успеешь, Саша. Я… подожду. Потом нагоним.
- Есть, капитан, - сказал я.
За излучиной открылось Петрово Щелье.
Путь от пристани к затону был нелегок. Дорога поднималась круто вверх, и я уже на первом километре задышал, как марафонец на финише. Но очередь в магазине оказалась, к счастью, невелика. И обратный путь был куда приятней: я бежал под горку легко, катился колобком, придерживая оттянутые карманы. И все время, пока я бежал, мне был виден с возвышенности белый пароход, причаливший к черным избам.
Мне по-всякому приходилось в жизни бегать за водкой. Я выскакивал из поездов на глухих полустанках. Пробирался по такой лютой грязи, где буксовал даже гусеничный трактор. Один раз мне довелось смотаться по этому делу на оленьих нартах. Но еще никогда не случалось такого, чтобы целый пароход стоял у дебаркадера, терпеливо дожидаясь меня…
Мы расположились в капитанской каюте. Граня, буфетчица, принесла туда ужин: холодную треску под маринадом и горячую треску с картошкой. Еще кисель.
- Ты, Саша, не обижайся, - сказал Василий Иванович, когда она вышла. - Я бы мог кого-нибудь послать из матросов. Но это, понимаешь ли, с точки зрения дисциплины…
- Само собой, - согласился я.
Мы распечатали.
- Вот что, Саша… - сказал капитан немного погодя. - Для статейки, конечно, это не годится. И фельетон тут не выйдет - потому что не смешно. Да и не надо… Но можешь ли ты мне самому разъяснить один вопрос?
- Смотря какой вопрос.
Аввакумов вздохнул.
- Мне теперь тридцать семь. А тогда было двадцать восемь. Да, девять лет назад… Женился я. Она в сплавучастке работала, счетоводом. Очень была красивая. То есть, понимаешь ли, на весь поселок - одна такая. Ухаживали за ней, сватались, что ни день. А пошла она за меня. Потому что поняла - женщины это сразу чуют, Саша, - что я ее по-настоящему люблю. На всю жизнь…
Где-то вдали провыл гудок. "Грибоедов" ответил басом. Мы опять расходились с кем-то, уже в темноте.
- Сыграли мы свадьбу. Через год родилась дочка. А еще через год - сын. Вроде бы, жили неплохо, зарабатывал я прилично, мебель купили, пианино. Только было мне, все же, беспокойно: очень уж красивая она была, даже еще красивее стала - и сама она это понимала, и другие, конечно, тоже видели. На работе ухажеры так и вьются, а ведь я, Саша, полжизни не дома - на воде… Будь здоров.
- Ваше здоровье, капитан.
- Ну, короче говоря, узнал я, что она завела с одним шуры-муры. С нашим, из пароходства - тоже капитан. Молодой еще парень, но видный такой из себя. И между прочим - вот скажу тебе совсем откровенно, - не сволочь он, нет, даже наоборот. Просто молодой очень был. А она была очень красивая… Ну, и застукал я их обоих. Объявил, что в рейс иду, а у меня не было рейса. Пришел к нему вечером, вышиб дверь и - застукал…
- Закурите, капитан?
- Давай… Так, значит. Что я при этом имел в виду, какое у меня было намерение? Хотел ему морду набить, при ней, чтобы видела она, кто из нас мужчина. А потом и ее поучить, дома… или просто поговорить с ней для воспитания: что, мол, на первый раз прощу, а там - делай выводы… Ты понимаешь, Саша, не было у меня никакого другого намерения: ведь я ее любил, и семья у нас была - сын, дочка… А вышло-то что? Только я туда, только на него с кулаками пошел, а она вдруг хватает его за руки и говорит - не мне, ему: "Ну, - говорит, - признавайся, что ты меня любишь!" - Он, понимаешь, стоит ни жив ни мертв, голову опустил, не хочет говорить этого. А она требует: "Прямо ему скажи - что ты меня любишь. Ну!.." - Тот возьми дай кивни: люблю, мол. - "Вот, - говорит она. - И еще ему скажи, что ты на мне женишься. Говори!" - А тот стоит, как под ружьем. Тоска у него на лице, стыд. Не хочет говорить… А она требует: "Если ты честный человек - сейчас же говори: женюсь…" Вот тут-то и я понял, что не сволочь он, даже наоборот. У самого на глазах слезы, а кивает: "Да, мол, женюсь". - "Ну, вот и все ясно между нами, - говорит она. - Все теперь ясно. Так что иди домой, Вася. И пиши заявление".
Пароход ощутимо подался вбок, против течения, пошел на разворот.
Капитан посмотрел на часы и сказал:
- Взглавье. По расписанию идем… Да. Вот так все и кончилось. Развелись мы. А они расписались. Детей суд поделил: дочку - ей, сына - мне. Его Сашей звать, сына, как тебя. В школу пошел этот год.
- Вдвоем живете?
Василий Иванович вздохнул, поморщился.
- Нет… Как же мне холостяковать, если сын при мне и если я на воде полжизни? Нашел я, конечно, женщину. Хорошая, хозяйственная, Сашку любит. Третий год вместе.
- Ну, и слава богу. Значит, все утряслось. Долью, капитан?
- Доливай.
Мы чокнулись, запили киселем.
Василий Иванович помолчал с минуту, прислушиваясь к гулу машины. Потом сказал:
- Это только с виду утряслось, Саша… А если глубже заглянуть, то что получается? Я ее… ну ту, первую… я ее забыть не могу. И обиды этой не могу забыть. И потому я человек навсегда несчастный. И жена моя теперешняя - она не может про это не догадываться. Потому и ей нет полного счастья. Дети - брат и сестра однокровные, в одной школе учатся, - а вроде как чужие. Вот тебе уже четыре человека - пострадавшие…
Он загнул четыре пальца, остался торчать один - большой.
- А ему, думаешь, счастье?.. Ведь он ее нисколько не любит. И уважать он ее не может. Чужого ребенка растит. А приходится, потому что он - не сволочь, порядочный человек. Значит - тоже несчастный.
Загнулся и большой палец.
- Встречаемся мы с ним в поселке - не здороваемся даже. А когда на воде встретимся, просигналим - и рыла воротим…
Тяжелый кулак лег на подрагивающий столик.
Капитан Аввакумов опять помолчал, прислушиваясь то ли к машине, то ли к себе самому. И сказал:
- Ты мне и разъясни теперь, Саша, этот вопрос: а она теперь счастливая?
Так вот - насчет устья.
Никакого устья у Печоры нету. За Нарьян-Маром река разделяется на двадцать проток, рукавов, или, как их тут называют - шары. И никто вам с достаточной уверенностью не сможет указать, какой из этих двадцати шаров - Печора. Они все в совокупности своей - Печора.
Вы можете пройти через один из рукавов в Печорскую губу. И это уже будет настоящее бескрайнее море. А само это море, как известно, часть океана.
Но перегнитесь через борт, суньте палец в воду и попробуйте на вкус: солона ли эта морская, эта океанская вода? Нет, пресна. Значит, Печора еще здесь, с вами.
Не судите меня строго за то, что я обманул ваши ожидания: обещал рассказать про исток и устье, а рассказал бог весть что.
Просто я пе нашел ни истока, ни устья. Я бессчетно бывал на Печоре, - и в верховьях ее, и в низовьях, - но так до сих пор и не смог обнаружить ни начала ее, ни конца.
И этой заботы, наверное, хватит мне на всю жизнь.
Ожидания
- Мне письма нет?
- Взгляну. Всех не упомнишь.
Конечно же, Таисья Корычева, усть-уньинский почтовый агент, знала наперечет, кому есть, а кому нет, поскольку больше трех писем одной почтой сюда не поступало.
Но Таисья заметила, как порывисто - белым парусом - вздувается полотно на груди Александры Собяниной (бежала, что ли?), как по-детски раскрылись смуглые губы, как ее чернющие - не северной породы - глаза шарили по адресам.
И Таисья не торопилась: жди, больше ждала.
- Воинское. Без доплаты, - сказала Таисья и бросила на перегородку конверт с треугольным штемпелем.
Нежным облачком заволокло цыганские глаза звеньевой. Она взяла письмо, быстро разорвала конверт и пошла к двери, читая на ходу, ступая неверно и легко.
А в окошко Таисья видела, как Александра спускалась по ступенькам крыльца, потом шла по улице, потом по шаткому мостку - и все читала. Далеко виден белый листок в руках девушки…
Таисья дернула плечиком. Она по справедливости считала, что если пришло тебе такое письмо (знаем, что за письмо, и от кого - знаем!), то просто даже очень неприлично читать его на глазах у всей улицы. Иди домой и читай сколько хочешь. Хоть три раза.
А вообще о Шурке Собяниной один человек сказал: "Первая красавица на селе". Из нахальства добавил: "И единственная…" Так вот, если уж ты такая красавица и к тому же единственная, то веди себя как положено и письмами не хвастайся.
Что же касается ее, Таисьи, то она, конечно, не красавица (хотя, в общем, ничего), зато с характером. Она, Таисья, ни за что не стала бы читать письма на улице. Впрочем, получать писем ей еще пе доводилось: родных нет - детдомовская она, сирота. Окончила семилетку, подучилась на курсах связи, послали в Усть-Унью. Теперь работает на почте, но сама писем не получает.
Что ж, говорят, повара не очень-то охочи поесть, а сапожники, как известно, в старое время ходили без сапог.
Когда Таисья все это обдумала, заверещал телефон. Она сняла трубку:
- Да-а… Я - Усть-Унья… Телеграмма? Пишу… "Верхнепечорска, сорок семь двенадцать…"
Записывая на бланке текст телеграммы, Таисья слышала, как заскрипели ступеньки крыльца, а потом краешком глаза увидела: вошел человек и стал у перегородки. Не здешний человек. Среднего роста, в брезентовой куртке, клетчатая рубашка, а на голове - девчачий берет. Бородатый. Кудрявая такая, не особенно длинная бородка. Стоит, дожидается чего-то.
- Вам что, гражданин? - спросила Таисья, повесив трубку.
Гражданин с бородкой облокотился на перегородку и сказал негустым баском:
- Здравствуйте. Я Самсонов, Роберт Афанасьевич.
- Очень приятно познакомиться, - сказала Таисья.
- Мне должен быть денежный перевод. Из Верхнепечорска. Пожалуйста…
- Никакого перевода нет.
- Как… Вы уверены?
- Говорю вам: нет ни одного перевода.
Человек с бородкой тяжело потоптался на месте, снял берет, отер платком лоб.
- Будьте добры, посмотрите получше. Мне обязательно должен быть перевод… Самсонов моя фамилия.
Таисья подернула плечиком, но все-таки достала с полочки тонкую пачку оставшейся корреспонденции и принялась ее не спеша перелистывать. И тут она скорее почувствовала, чем увидела, как порывисто задышал человек, стоявший у перегородки, как приоткрыл он рот, как вглядывался в письма, которые перебирала Таисья.
- Вам нет перевода, - заключила она и строго взглянула на человека с бородкой.
А он все стоял у перегородки, только брезентовые плечи его как-то опустились и голова поникла.
- Извините, - сказала Таисья, - однако мне нужно газеты разносить, и почта закрывается.
Человек покорно вышел на крыльцо. А Таисья повесила на дощатую дверь пудовый замок и сбежала по скрипучим ступенькам.
День был яркий, хороший. Прямо в лицо били лучи солнца, процеженные пернатым облачком. Влажным холодком обдавал ветер с Печоры. На взгорье густая зелень кедров перемежалась светлой зеленью берез, и вся эта зелень была свежа, как первый снег.
Телеграмму Таисья доставила в сельсовет. Открытку с надписью "Привет из Кисловодска" - бабке Туркиной, у которой дедка - объездчик заповедника - на старости лет повадился ездить на курорты: хоть на грязи, хоть на кумыс, - лишь бы бесплатная путевка. Извещение от "Книги - почтой" Таисья вручила Ефиму Давыдовичу, фельдшеру, и он опять стал божиться, что давно бы уехал из Усть-Уньи куда-нибудь поближе к культурным центрам, если бы мог увезти книги, которых у него набралось больше, чем в районной библиотеке.
Пачку газет Таисья отнесла в правление колхоза "Сила". В правлении, в самом углу, увенчанный снопами показательной ржи позапрошлогоднего урожая, сидел счетовод Бурмантов. Он первым делом схватился за районную газету, обследовал ее, пробежав взглядом столбцы, и сказал удовлетворенно:
- Порядок.
Это означало, что в данном номере газеты колхоз "Сила" никак не упоминался.
Налегке, чуть раскинув руки, сбегала Таисья по крутой тропе. Уродилась девушка длинноногая, с тонкими щиколотками, неширокими бедрами. Еще и красы - бронзовая прядка на лбу и короткий решительный нос.
Вот снова почта: стоит над берегом изба в три окошка. Крыша согласно печорскому уставу изогнута коромыслом. Крыльцо с петухами, резными столбами. А на ступеньке сидит все тот же человек, подоткнув кулаком бороду, растопырив сапоги. Видно, настырный товарищ.
- А вы ждете кого? - осведомилась Таисья. - Или просто так… загораете?
- Я денег жду, - глухо ответил человек. - Мне должен быть перевод из Верхнепечорска. Самсонову… Я в командировке, понимаете?
- Понимаю, - сказала Таисья. - Тут недавно тоже один командировочный, из райзага, что ли, неделю водку пил. А как вконец пропился, на последний трояк пришел телеграмму подавать: "Высылайте двести под отчет…" Только никаких ему денег не прислали. На барже уехал.
Человек решительно встал. И только теперь, на свету, лицом к лицу, Таисья поняла, что человеку с бородой от силы лет двадцать пять. Ни бороздки на обветренном лбу. Скулы румяные, а глаза чисты. Очень чисты и в данный момент очень холодны.
- Знаете, а мне наплевать на этого вашего из райзага. Я из другой организации. И вообще…
Скулы Самсонова заалели еще ярче, он махнул рукой и опять уселся на ступеньку.
Сочувствие тронуло Таисьино сердце. Отпирая замок, она очень вежливо сказала:
- Рублей десять могу вам одолжить из своих. Или молока кипяченого, хотите?
Но тут же гневно сдвинула брови: Самсонов, услышав ее слова, как-то странно квохтнул, повалился на ступеньки и стал умирать от смеха. Даже крыльцо затряслось от этого хохота, а глаза, когда их открыл Самсонов, были полны веселых слез.
- Спятили? - поинтересовалась Таисья.
И вошла в избу. Самсонов зашел следом. Теперь, когда между ними оказалась дощатая перегородка, Таисья опять приняла вид строгий, а Самсонов посерьезнел. Он сел на скамью, расстегнул полевую сумку, добыл из нее какие-то бумажки и стал объяснять:
- Понимаете, я из партии. Геологическая, на Унье… Я везу керны. Это - как бы вам объяснить? - столбики пробуренных пород. В общем, камни. Двенадцать ящиков. Полтораста километров везли на лодках. Теперь нужно грузить на пароход. И расплатиться нужно - за лодки, за погрузку. Люди на берегу ждут, им домой возвращаться… Из партии радировали в контору, чтобы перевели деньги сюда. Две тысячи. Телеграфом…
Таисья тихонечко присвистнула:
- Телеграфом? А где же он, телеграф, в Усть-Унье? Нету.
- То есть как? - заволновался парень. - Вы же при мне телеграмму принимали?
- Принимала. Так то телеграмма. От руки записать можно. А для телеграфного перевода нужен аппарат, который сам на ленту принимает. А его здесь нет.
- Значит…
- Значит, привезут ваш перевод пароходом, с почтой.
- А когда пароход?
- Ночью "Достоевский" вверх прошел, завтра утром здесь будет, сутки до Верхнепечорска, сутки с половиной обратно. Если на мель не сядет - спала вода…
Глаза Самсонова смотрели на Таисью с отчаянием, с укоризной, будто она, Таисья, была повинна в том, что нет в Усть-Унье телеграфного аппарата, а Печора рано обмелела.
- И ничего нельзя сделать? - спросил он тем тоном, которым спрашивают, когда ответ известен заранее.
- Ничего.
Самсонов встал и побрел к двери, забыв девчачий берет на скамейке.
Равнодушным взглядом проводила Таисья его ссутулившуюся, беспомощную спину. Но, увидев в окошке молодую физиономию, сердитую и хмурую, поросшую неюношеской бородой, Таисья второй раз прониклась сочувствием. Сердитых людей она предпочитала остальным и верила им больше, чем добрым.
- Алло! - забарабанила Таисья по стеклу. - Идите сюда! Сюда, говорю!..
Самсонов вернулся.
- Как фамилия начальника вашей конторы? - сдвинув брови, спросила Таисья.
- Солодов… А что?
- Ничего. Подождите.
Таисья крутнула ручку телефона и сняла трубку.
- Курья-а… Курья!.. Раечка? Здравствуй. Кедровка у тебя на линии? Соедини, пожалуйста… Ничего, все по-старому… Замуж? Ох, была нужда… Соединяешь? Алло, Кедровка… Кедровка-а!
По телефону Таисья разговаривала совсем иным голосом, чем обычно, - распевным, гнусавым. Вероятно, такой голос предписан всем телефонисткам специальной инструкцией. А сейчас, когда на линии должна была появиться Кедровка, в голосе Таисьи послышались зловещие нотки: вся Печора знает, что кедровская телефонистка - сущая язва.