Мне ведь воображался перед посещением соседки такой сюжет: она, возможно, не хочет продавать библиотеку. Это способ залучить к себе кого-нибудь и поговорить по душам. Очередной гость приходит, осматривает книги, она предлагает подумать, а пока попить чаю. Он пьет чай, завязывается беседа… А потом он объявляет, что, извините, покупать не будет, хозяйка слегка огорчается, хотя иного ответа не ждала, провожает его – и зазывает кого-то нового. Возможен эффектный финал: кто-то вдруг решает купить библиотеку! Но она передумывает – ведь тогда не будет повода пригласить нового слушателя ее жизненных историй.
Сюжет оказался другой, она всерьез хочет продать библиотеку.
Почему?
Чтобы избавиться от прошлого? Тогда нужно в первую очередь продать или выкинуть эту безликую мебель, этот дешевый хрусталь и аляповатые чайные сервизы из серванта.
Но нет, решила начать с книг.
Может, ей просто нужны деньги?
Или это такой своеобразные вид фронды по отношению ко времени, которое ей не нравится? У вас, дескать, все пущено на продажу, ничего не осталось святого, я долго держалась, а вот теперь, радуйтесь, ликуйте, сдаюсь – вчистую и безоговорочно, и пусть всем от этого будет хуже, включая меня!
Интересно – как версия.
А если спросить напрямую? Спросить откровенно – но при этом и самому быть откровенным.
Я рискнул.
– Знаете, не буду вас обманывать: не куплю я вашу библиотеку. У меня все это есть. В других изданиях, но это неважно.
– Как хотите, – сухо сказала она, будто вдруг обиделась за свои безликие и постылые книги.
– Думаю, у вас вообще ее вряд ли купят, – сказал я. – Кто читает, у них это есть, а кто не читает, тот и не будет.
– Логично.
– Если не секрет, почему вы все-таки продаете книги, да еще вот так – все сразу?
– Никаких секретов. Место занимают, я все равно не читаю уже.
– А раньше?
– Почитывала.
– Сам процесс разонравился?
– Вроде того. Я и телевизор не смотрю – вон, аж пылью весь покрылся.
Ну, пыль-то можно было и стереть, подумал я, не ради смотрения, а ради чистоты.
– Почему? – не отставал я.
– А вы смотрите?
– Иногда.
– И что показывают?
– Да… В общем-то, ничего интересного. Я больше интернет.
– А там что?
– Книги те же. Фильмы. Общаюсь.
– А, – скала она равнодушно. – Ну, кому что. Я насчет общаться живых людей предпочитаю.
Неправду говорит, подумал я. Ничто в ней не выдает желания и умения общаться с живыми людьми. И ко мне, это заметно, сразу же потеряла интерес после отказа покупать книги. Ждет, когда уйду.
Хорошо, уйду, – а она чем займется? Книг не читает, телевизор не смотрит. Ну, попьет чаю, глядя в окно. Может, займется шитьем или вязаньем? Но я почему-то был уверен, что она не занимается шитьем и вязаньем, у нее вообще вряд ли имеется какое-то хобби. Была работа. Может, только она и была? Может, в этом и секрет? Кончилась работа – кончилась жизнь?
Она оставалось для меня абсолютно непонятной.
И – куда деваться от книжных сравнений, если речь о книгах? – я вспомнил об одном уникальном магазине, который давным-давно существовал в Саратове. Он назывался "Книги социалистических стран". Когда я впервые туда зашел, удивился пустоте и обилию. То есть множество книг – и ни одного покупателя. Две хорошенькие продавщицы в голубых халатиках. Все очень аккуратно, чинно и чисто, хороший запах… А на полках было ВСЁ. Все авторы, которых смели бы подчистую в другом месте. Но Ремарк – на немецком языке, Гашек и Чапек – на чешском, Станислав Лем – на польском… Были и классики всех времен и народов, но, опять же, на всех возможных языках, включая, кстати, и не социалистические.
Видит око, да ум неймет.
Вот и эта женщина была для меня словно книга на незнакомом языке. О чем-то догадываюсь, что-то чувствую – ничего не понимаю.
И я ушел, перестав задавать вопросы, запретив себе фантазировать на ее счет. Она имеет право на молчание, на тайну, какой бы маленькой, возможно, эта тайна ни была. Но это – ее последнее богатство.
Наверное, все-таки в книгах я разбираюсь лучше, чем в людях.
Деятель
Салтыков вечером отдыхал, обменивался репликами с друзьями в своем журнале. Заморгал конвертик в углу экрана, Салтыков нажал на него, открылось сообщение: "буду в родных Палестинах 23-го, наконец то сможем встретиться! Как мне не терпиться тебя увидеть дружище! Вот наговоримся!".
– В субботу у нас гости, – сказал он Кате.
Та услышала в его голосе нотку раздражения, встала с кресла, где просматривала отчеты учителей своего района (она была инспектор), подошла, посмотрела.
– Образец сетевой эпистолярности, – сказала она. – Ни здравствуй, ни до свидания.
– Сейчас у всех так. Перебрасываемся, как школьники записками.
– Уже не перебрасываются. Тоже через сеть.
– Я про стиль. По стилю одно и то же.
– Это да. Он совсем неграмотный? – Катя провела над текстом пальцем, будто карандашом: – "Палестины" с большой буквы, "наконец-то" без дефиса, "не терпится" с мягким знаком, отсутствие запятой перед обращением.
– И "дружище"!
– Да. Шестидесятые какие-то.
– Вот именно. Неизвестно откуда. Главное, он уверен, что я буду просто счастлив с ним наговориться. И восклицательность дурацкая.
– А кто он вообще? Бухалов, – прочла Катя фамилию. – Повезло человеку! Вы друзья?
– Считаемся. Вообще-то он настаивает, что не Бухалов, а Бухалов.
– Что значит – считаемся?
– Долгая история. А предки будто бы из казаков у него. Был казак Бухало, который бухал, вот от него.
– Чем бухал?
– Неважно. Бухать лучше, чем бухать. Да это легенда, скорее всего. Он любит о себе легенды. В Википедии биография – просто песня.
– Он там есть?
– Конечно, человек известный все-таки. Вот, посмотри, – Салтыков открыл страничку Бухалова в известной самодеятельной энциклопедии, где чего и кого только нет, кроме, разве что, самого Салтыкова, но ему это и не нужно.
– Одухотворенный мужчина, – оценила Катя фотографию, на которой Сергей Бухалов был запечатлен в момент глубочайшей задумчивости; не просто фотография – портрет.
– Сам выбирал или даже специально снимался, уж поверь.
Катя вслух читала то, что было под портретом:
– "Общественный деятель, создатель фонда "Сопричастие", организатор молодежного фестиваля "Евразианство""… Тут много чего. Кто он конкретно?
– Написано же – деятель. Организатор. Создатель. В советское время писали: скончался видный деятель партии и правительства такой-то. То есть – шишка. Когда человек занимается чем-то неопределенным, самое лучшее слово – деятель.
– Слушай, а ведь ты его не любишь!
– И не скрываю.
– Но говоришь: друзья.
– Я сказал: считаемся. Все, устал, – Салтыков закрыл крышку ноутбука. Хочу поваляться.
– Я тоже. Чай будешь?
– Да, спасибо.
Катя приготовила чай и принесла на подносе с ножками и бортиками (чтобы ничего не крошилось и не просыпалось) чайник, чашки, блюдце с нарезанным лимоном, печенье в жестяной банке, и они улеглись на диване перед включенным без звука телевизором и продолжили разговор. Это стало у них ежевечерней традицией. Беззвучные картинки телевизора – фильмы, передачи, реклама смотрелись еще нелепей, чем со звуком, но зато было чувство отстраненности: там, в этом аквариуме, безмолвно плавает чужая, посторонняя, какая-то неживая жизнь, а они здесь, в жизни настоящей. Иногда на короткое время включали – чтобы вместе дружно посмеяться над очередной глупостью.
– Все-таки не понимаю, – сказала Катя. – Вы когда подружились?
– Мы не дружились. Он… Ну как бы назначил, что ли, меня своим другом. А статью в Википедии он сам если не писал, то редактировал. Что у меня есть, это чувство стиля.
– Правда.
– Ну вот. Там написано: в таком-то году Бухалов уезжает навсегда в Боливию.
– Как это – навсегда? Он же тут опять.
– А вот так. Навсегда! За этим легенда, романтика, история. Он мне ее рассказывал, кстати. Какая-то красавица его не полюбила, и он ей сказал, что навсегда уезжает. В Боливию. Навсегда!
– Почему в Боливию?
– Далеко, красиво, загадочно. В Европу или на Гоа любой дурак уедет, это пошло и не загадочно. А Боливия – сразу вопросы: почему, зачем? Ну, и у него испанский неплохой, поэтому еще. Да и английский тоже. А еще в Боливии Че Гевара орудовал и погиб. Тоже романтично. А Че Гевара – мостик к Пелевину, а с Пелевиным он знаком.
– Шутишь? С Пелевиным никто из живущих незнаком.
– А он знаком. Он со всеми знаком. Между прочим, он в Боливии какой-то бизнес создал.
– Он еще и бизнесом занимается?
– Конечно. Что-то такое… Даже не знаю. Информационные технологии… Из воздуха деньги делает, короче.
– Вот наши люди: просто восхищаюсь! Поехал в Боливию и создал бизнес! Красиво!
– Вот-вот. Безошибочно. Девушки на это покупаются.
– Я не покупаюсь. Но оценила. И насколько навсегда он уехал?
– Да на полгода, не больше. Она его позвала. Или даже приехала за ним, не помню. Если бы посторонний человек текст писал, он написал бы: уехал в Боливию тогда-то, вернулся тогда-то. А "навсегда" – это Бухалова рука, это легенда. Он свою легенду из-под контроля не выпустит!
– Легендарный человек?
– В каком-то смысле. Ему все в своей жизни представляется значительным и символичным. У него темперамент, мышление и отношение к себе великого человека.
– Как он тебя все-таки другом назначил?
– Ну… Вот был такой момент. В студенческое время, в общежитии. Сижу на окне в коридоре, курю, он садится рядом.
– В комнатах не курили?
– У нас нет, староста был строгий. Он подходит, садится, коленки руками обнял, смотрит так на закат, и вдруг начинает исповедоваться. Что из маленького городка, из Краснодарского края, мама и папа полуграмотные, а его тянуло всегда к знаниям, ходил в библиотеку, влюбился там в библиотекаршу, жену гарнизонного офицера, красавицу, у них была любовь, она хотела уйти от мужа, он готов был ее похитить и увезти, офицер узнал, встретил его с сослуживцами, чуть не забили до смерти. И шрам показал. Поднял рубашку, на животе шрам. И такой торс красивый, он ничем никогда не занимался, от природы сложение такое. Гимнастическое. И красивый парень был вообще.
– Он тебе живот показывал?
– Да нет, без всяких. Хотя я какое-то время думал, что он именно такой. Из этих. Ну – всегда опрятный, выглаженный, голос такой довольно тонкий и такой слегка протяжный, как у них бывает. Как бы кокетливый, что ли. Но нет, у него вскоре девушка появилась, он даже на ней женился. Она и сейчас тут живет. Девушка была не наша, не из университета, медичка. Красавица. Просто очень. Как говорится, мисс город, только тогда конкурсов не было. Но о ней слышали, знали. У нее папа был кто-то, из партийных боссов, кажется. Невеста номер один.
– Это его и привлекло?
– Я тоже так думал. Но вроде нет. Он пылал, стихи сочинял, на балкон к ней лазил. У них квартира была на третьем этаже в престижном доме, вот ненавижу же это выражение – престижный дом, а сам говорю, мы все инфицированы насмерть… В общем, такой дом, везде лоджии, балконы. Вот он в ее светлицу и… Любил как бы, в общем. Хотя – не знаю. В этом загадка. Он умел казаться искренним. Или таким был. Не знаю. Так вот, он мне рассказал про офицерскую жену, а потом говорит: я с тобой поделился, потому что ты вызываешь доверие. Мне лестно, конечно, я ведусь на такие вещи.
– Мы все ведемся.
– Да. И так получилось, что я стал его другом. Сейчас вспоминаю – почему? Думаю: я идеально подходил на роль друга студенческой юности. Начитанный. Умный. Но при этом, как сказать… Неупорядоченный. И выпить мог, и с девушками был… Непринужденно вел себя.
– Ты?
– А что?
– Тоже легенда?
– Ты меня просто тогда не знала.
– Мне было года три.
– В общем, он такой Ромео, что ли, а я Меркуцио, хотя громко сказано. Да и не Меркуцио я по темпераменту совсем.
– Не скажи. У тебя бывает…
– Да ладно. Главное, мне с ним всегда было неловко. Он откровенничает, всякие какие-то такие вещи… А меня всего корежит. Трудно объяснить.
– Абсолютно понимаю. У меня с мамой так.
– Не замечал.
– Мы же умные обе, умеем тон держать. А на самом деле нам вдвоем с ней быть – тоска. Не знаем, о чем говорить. Она меня холодной считает. А я ее. Нет, она любит меня, как умеет, но… Ребенку же хочется, чтобы подурачились с ним, потискали, живот пощекотали. Она этого не умела. Не было чего-то… Ощущения кровной связи, вот, наверно это. Кровная связь. Она чувствуется или нет. Что человек с тобой и в тебе. Тогда связь. А она меня родила, отделила от себя – и все. Отделила навсегда. Осталась сама по себе. Может, просто не умеет любить никого, бог не дал. Отец, наверное, поэтому от нее и ушел.
– Тебе сколько было?
– Тринадцать.
– Тяжело.
– Не то слово! Он как раз меня и тискал, и баловал… Любил. Но ушел. К женщине глупой и толстой. Мама моя до сих пор красавица…
– Да. Королева.
– А эта сейчас еще толще и глупее. Но любит. Вот и все. Значит, тебе было неловко, а ты терпел. Почему?
– Не знаю. Юношеское честолюбие, наверно, он все-таки был самый заметный студент курса. Что поразительно: фантастически безграмотный и с огромными пробелами. Пробелы замазал кое-как, а пишет до сих пор ужасно. При этом общение на высшем уровне, международные партнеры, речи говорит, переписку ведет. Но там, наверно, помощники и помощницы.
– А с первой женой он недолго жил?
– Лет пять-шесть. Дочь у них. Жена тут, а дочь он в Москве пристроил. И жену навещает тоже. Она так и не вышла ни за кого. И он как бы их по-своему продолжает любить. У него это главное было: всех любит, всем радуется, всем нравится. И у всех на виду.
– В комсомольских лидерах ходил?
– Знаешь, нет, как ни странно. Соблюл невинность. У него чутье, умел смотреть вперед. Он все предвидел. Был по другой части – всякие культурные инициативы, конкурсы студенческие, КВН, чтобы много людей, чтобы штаб, чтобы вокруг все вертелось, а он главный. Да бог с ним, я не об этом. Просто удивляюсь – человек не моего темперамента, не моего склада, и любили мы с ним разные вещи, да все вообще разное. Но были вместе. Иногда ничего, нормально, иногда поперек горла, а иногда хотелось просто послать на…
– Не ругайся.
– Гуманитарию можно, это не ругательство, а лингвистический артистизм.
– У, как сказал!
– Иногда я его просто ненавидел. А иногда очень к нему тянуло. Завидовал. Энергии, радости. Любви к себе.
– Все мы себя любим.
– Лениво. А он деятельно любил. Умел радовать, дарить себе подарки. Не вещи, а… Хотя вещи тоже всегда любил – модные, стильные. Музыку и литературу тоже – модную, стильную. Но от души. Просто у него так совпадало – любить именно то, что модно. Как бы не нарочно. И вот все пять лет, пока мы учились, у меня была эта мука. Не мука, а просто – неприятно. Общение постоянное, разговоры… Иногда нравилось, чаще…
– И все-таки не послал? Почему? Еще чаю хочешь?
– Есть захотел.
Они перешли в кухню.
Катя готовила ужин, Салтыков размышлял вслух:
– У меня еще одна мука тогда была: несчастная любовь.
– И в кого это ты?
– Не я, я в меня. Одна сокурсница. Оценила мои мозги. Некрасивая, естественно. Не так, чтобы безнадежно, в одном ракурсе из десяти – можно смотреть. Мы с ней однажды в читальном зале вместе оказались – последние. До десяти зал работал. Она подсела ко мне, что-то такое начали говорить, я увлекся. Потом до троллейбуса ее проводил. И все. А потом она меня до смерти…
– Да выругайся, если уж хочется.
– Задолбала, так скажем. Как муха вокруг вьется: жу-жу-жу, жу-жу-жу! И так года три.
– Терпение у тебя!
– Именно. Но тут у меня с одной девушкой началось… Романчик такой.
– А подробнее?
– Да ничего особенного.
На самом деле нечто особенное было в том романчике: Салтыкову долго не везло с девушками, и вот попал в новогоднюю компанию, оказался в запертой комнатушке с красоткой Надюшей, а Надюша славилась тем, что умела влюбляться в того, с кем оказывалась наедине, но не надолго, на вечер, на ночь – она была поблядушка в чистом виде, любила это дело как таковое. Салтыков прикипел к ней все душой, Надюша по доброте своей позволяла себя иметь, сама одновременно встречаясь с кем попало, лишь бы весело и выпивка (спилась потом, бедняжка), наградила Салтыкова гонореей, тот Надюшу не упрекал, просто сообщил виноватым голосом: дескать, извини, но, похоже, у меня от тебя. Надюша извинила и сказала, что надо не запускать, лечиться.
И с той поры повелось: Салтыкова влекло всегда к девушкам самого легкого пошиба. Во времена, когда появилась открытая и легальная (фактически) проституция, для него это был наилучший выход. Салтыков копил деньги и раз в неделю покупал себе кого-нибудь, учитывая, что цены тогда были умеренные, а девушки симпатичные, свежие, молоденькие. Потом цены стали расти, девушки стареть и стерветь, романтика бизнеса превратилась в потогонную, унылую, чисто производственную систему, без души, без огонька. Кое-где сохранялась еще видимость свежести и красоты, но за отдельные деньги. Салтыков не мог отстать от своего занятия, поэтому, помимо преподавания в университете, подрабатывал репетиторством, не брезговал помощью в написании кандидатских и докторских диссертаций, заодно досидев наконец и свою работу, посвященную публицисту и критику последней четверти ХХ века Глебу Голобухову. Он мог бы двинуться дальше в науку или карьеру, но это требовало слишком много усилий при не очень-то выигрышном результате.
В тридцать пять лет Салтыков впервые женился. Очень уж мама настаивала, она и невесту нашла – дочь подруги. Правда, с ребенком. Познакомились. Дочь маминой подруги оказалась хваткой, сразу так поставила дело, что Салтыков чувствовал себя обязанным жениться. И женился. И зачем-то прожил с этой женщиной и ее ребенком шесть лет и, может, сейчас бы жил, но она однажды сказала: "Нет. Даже при моем титаническом терпении, я не могу, чтобы на меня обращали меньше внимания, чем на мебель!"
Высокопарно и глупо. Мебели, кстати, Салтыков вовсе не замечал, останови его на улице и спроси, какого цвета шкаф в его комнате, не сразу вспомнит.
Покупные девушки были честнее, проще и в каком-то смысле бескорыстнее. Да, конечно, они требуют от тебя денег, но, кроме денег, им ничего от тебя не надо, в душу не лезут и свою взамен не предлагают: профессия научила не напрягать клиента.
А потом встретилась Катя.
Салтыков стреляный воробей, если бы он увидел в этой одинокой, бездетной и милой женщине хоть намек о покушении на свою свободу, он бы сорвался с крючка. Нет, ничего этого не было. И он, похоронив маму, вот уже четвертый год живет с Катей душа в душу, понимая при этом, что она близка ему скорее не как жена, а как собеседник. И сожительница. Слово считается нехорошим, будто из зала суда, где с криками делится совместно нажитое имущество, на самом деле смысл в слове замечательный. Сожизненность – разве это плохо?