ВЕРА ПАВЛОВНА. Слабо!
Аня ударяет.
ВЕРА ПАВЛОВНА. У нас что, китайская пытка? Мы не издеваемся тут, а наказываем! Бей нормально!
Аня ударяет так, что Инна падает (Вера Павловна в это время выпустила ее из объятий).
Вой сирены. Затемнение. Прожектора.
Действие 1,5
Женщины работают, Инна лежит на кровати.
МАНАЙЛОВА. Двести шестнадцать… (В сторону Инны.) Оклемалась или нет?
ТЕТЯ КОТЯ. Третий день молчит.
МАНАЙЛОВА. Молчит – хрен с ней, а кто работать будет?
АНЯ. В карцер посадят.
ВЕРОНИКА. Она того и хочет.
МАНАЙЛОВА. Двести семнадцать. Восемьсот норму теперь назначили, спасибо ей.
ТЕТЯ КОТЯ. Несправедливо. Хотя бы сначала сто накинули, а то сразу двести. Мы вот тарифы тоже повышаем, а как иначе? – энергоносители дорожают, то, се, но не сразу же, потихоньку, чтобы народ не озлобился. А сколько людей не платят, вы даже не представляете, сколько не платят!
МАНАЙЛОВА. Двести восемнадцать.
ВЕРОНИКА. Денег нет?
ТЕТЯ КОТЯ. Если бы. Кажется ему, что неправильно насчитали, вот и не платит. Или алкоголики, больные, да мало ли! Многодетные семьи есть тоже. Да разное.
МАНАЙЛОВА. Двести девятнадцать. Двести двадцать. До двести пятьдесят и перекур.
Вой сирены. Затемнение. Прожектора.
Ночь.
Все спят, Инна плачет.
МАНАЙЛОВА. Не вой! Кому говорят?
Тишина.
МАНАЙЛОВА. В третьем корпусе вон женщину ножницами пырнули – это повод! А ты, сэка, из-за пустяка спать не даешь!
АНЯ. Да она молчит, ты чего?
МАНАЙЛОВА. Молчит… Вот именно, что молчит! Раздражает, сэка! А ну, отзовись! Я кому говорю?
Она вскакивает, идет к кровати Инны, замахивается…
Опускает руку.
Отходит, садится за стол. Все затемняется, она – в круге света.
МАНАЙЛОВА. А если я ее любила, гражданин следователь? Как дочь. Она же в дочери мне годится. Посмотреть – совсем ребенок. Кожица детская совсем, аж светится. И пушок на щеках такой… Детский тоже… Ребенок? А, ну да, в деле записано. Это я наврала. Ни одна зечка вам никогда правды не скажет. Не верь, не бойся, не проси, слышали, да? Это для отмазки сочинили. На самом деле главное: не колись. Никому и ни в чем. Против тебя используют. Вот вы на меня смотрите и что-то там про себя думаете про меня. Но это совсем не так. Вы даже близко не знаете, кто я такая. Я сама не помню. Фамилию только – Манайлова. Все по фамилии зовут. Нет, иногда бывает: Люся, Люся. Я аж вздрагиваю, отвыкла. Какая Люся? Так людей зовут. Люся, Надя, Катя. А я какая вам Люся? Я Манайлова… Если бы я чего хотела, это натянуть ее кожу, ну, то есть, чтобы, как она, молодая, красивая. И на море. Разделась, загорелая такая иду, стройненькая, грудка, ножки… Не то что у мужиков, у баб слюна кипит, песок до камня, бляха, прожигает! А я иду и всем – а вот вам! Никому! Я такая красивая была в молодости – один мужик аж заплакал, а другой в обморок упал. Я честно. Да, вру, но не сейчас. А ты разбирайся, на то ты и следователь. Пиши: чистосердечное признание. Да не шучу я! Записал? Так. Чистосердечное признание. Я, Манайлова Людмила Петровна, год рождения, ну, ты знаешь. "Я признаюсь чистосердечно в своем неправильном грехе, что быть хотела с тобой вечно, но жить хотела налегке. Но если бы я услыхала сначала от тебя слова. Мне ведь самой любить вас мало, люблю я тех, кто лишь меня". Записал? Дело твое, другой бы, опытный, за это срок намотал. Уметь надо, молодой человек!
Вой сирены. Затемнение. Прожектора.
Женщины работают. На этот раз Инна на своем месте – приколачивает гвоздиками флажки к древкам. Манайлова лежит на кровати.
ВЕРОНИКА. Вот, блин, одна молчит, а ощущение, что все онемели! Расскажите хоть что-нибудь!
ТЕТЯ КОТЯ. Сама расскажи. Твой тебе не написал? Не позвонил?
ВЕРОНИКА. Какой из восьмерых?
АНЯ. А я думала, у тебя один – любимый.
ВЕРОНИКА. Любимых у меня три. Для траха – еще три. Один для денег. Один для разговоров. И еще один из Америки по переписке прилетает раз в год.
ТЕТЯ КОТЯ. Девять получается.
ВЕРОНИКА. Обсчиталась.
И опять молчание.
Манайлова встает, берет табуретку, садится напротив Инны.
МАНАЙЛОВА. А я так скажу: сама виновата! Заморочила нам голову!
ТЕТЯ КОТЯ. Точно, точно!
МАНАЙЛОВА. Нас подставила, Веру Павловну подставила. Да она больше за нас, чем ты, между прочим! Ты ушла и пришла, а ей тут работать, ей порядок нужен. А дай каждому делать, что он хочет, знаешь, что начнется? Уж поверь мне, я много чего повидала: людей без присмотра оставлять нельзя!
Пауза.
МАНАЙЛОВА. Ну ладно, давай так, ни тебе, ни нам. И мы дуры, но и ты не одуванчик. Согласна?
Пауза. Манайлова делает движение, чтобы встать и отойти.
ИННА. Ненавижу. Тупые, безмозглые. Вы не женщины. Вы вообще не люди.
ВЕРОНИКА. Ого! Круто!
ИННА. Вера Павловна ваша! Она мне объяснила, за кого я заступаюсь! Вы тут друг другу вешаете лапшу на уши, а она все знает! Вероника за мужчину пострадала, конечно! Сумочки возила, сама ни при чем! Наркокурьер, красиво звучит!
ВЕРОНИКА. Лучше бы ты молчала.
ИННА. А сама дешевой проституцией занималась и клиентов по мелочи обворовывала!
ВЕРОНИКА. Не дешевой и не по мелочи!
ИННА. А опаивала их до смерти – не по мелочи? Товарищ бригадир Манайлова – воровка на доверии, раньше по ресторанам и на курортах пьяных снимала и кошельки вытаскивала, а теперь никто не клюет, по квартирам ходит, будто бы пылесосы продает, тащит, что может, а иногда вообще в метро стоит с протянутой рукой! Нищенка!
Манайлова встает, но Инна тоже вскакивает, хватает древко.
ИННА. Не подходи! Глаз выколю! Тетя Котя! – ангел, бабушка, мама заботливая, ничего не сделала, только чужие деньги для семьи брала, конечно, ну да! А сама по своему району учет вела, где живут больные и одинокие старики и старухи, наводила бандитов – и где теперь эти старики и старухи, тетя Котя? А? Почему они все пропали без вести или срочно умерли? Сколько их на твоей совести, а?
ТЕТЯ КОТЯ. Клевета это все! Не доказано!
ИННА. А ты, Анечка…
АНЯ. Молчи! (Хватает у Вероники нож, встает.) Молчи, прошу по-человечески!
ИННА. А ты по-человечески поступила? Снотворным детишек напоила, газ включила и ушла! Мог бы весь дом взорваться, соседи запах учуяли, дверь взломали, только поздно, детки уже дохлые были…
АНЯ. Врешь! И я не просто ушла, я хотела напиться и под поезд броситься!
ИННА. Но не бросилась же!
АНЯ. Меня поймали!
ИННА. Запланированное детоубийство это называется! А ты мне еще плакалась, как ты их любила!
Аня бросается на Инну с ножом. Инна отскакивает. Манайлова ставит Ане подножку, та падает, нож отлетает, Манайлова подбирает его. Аня вскакивает и опять нападает на Инну. Та пытается защититься, но на помощь Ане приходят Манайлова, Вероника и Тетя Котя. Они хватают Инну, ставят на колени.
МАНАЙЛОВА. Вот так, сэка, допрыгалась!
ТЕТЯ КОТЯ. Тоже прокурорша нашлась! Если мы чего сделали, то жизнь заставила, а ты все с чистой дури!
ВЕРОНИКА. Вот именно! Ничего святого нет в душе, а туда же!
АНЯ. Дайте я ей уши оторву, чтобы не слушала что попало! И язык заодно!
МАНАЙЛОВА. Спокойно! (Инне.) Так. Слушай. Или мы тебя сейчас уроним до смерти и скажем, что сама упала, или… (Не может придумать, что "или".)
АНЯ. Пусть скажет, что все наврала!
ВЕРОНИКА. Пусть прощения просит. Пусть покрестится и поклянется перед Богом, что больше так не будет!
ИННА. Отпустите! Вы ведь не меня схватили, женщины, вы свою совесть схватили! Она вам мешает!
Женщины дружно смеются.
МАНАЙЛОВА. Хорошо Вероника предложила. Крестись и клянись!
ИННА. Не буду!
ТЕТЯ КОТЯ. Не верующая, что ли?
ИННА. Верующая, а насильно креститься не буду!
МАНАЙЛОВА. А если я тебе глазик выковырну?
АНЯ. Лучше язык отрезать. Дай, я отрежу.
ТЕТЯ КОТЯ. Поклянись, дурочка, не доводи до греха!
ИННА. Не буду! Сволочи, дуры, идиотки!
Манайлова замахивается ножом.
Вой сирены. Затемнение. Прожектора.
Из темноты в круг света выходит Вероника.
ВЕРОНИКА. У меня однажды клиент помер. Прямо на мне. Никогда такого не было. …Вы скажете! Что тут прекрасного? Это как в сортире на очке. Если бы с любимой женщиной, а то… Короче, старый был, пыхтел, пыхтел, думаю, еще немного и дым пойдет, он сейчас огонь трением добудет, как древние люди. А он бац – и упал. А я на него смотрю, понимаю, что мертвый, а ничего не чувствую. Будто чурка, а не человек. Мне даже обидно стало. И за себя, и за него. Умер – и даже пожалеть некому. Но неприятно же чувствовать, что ничего не чувствуешь. Я думаю, нет, надо попробовать к ним как к людям отнестись. Стала их про жизнь расспрашивать… Они стараются, рассказывают. Один мне очень понравился. Молодой, жена ушла. Три часа про нее рассказывал. Можно, говорит, я тебя буду Ниной называть? Валяй. Он сам меня – ну понимаете, а сам: Нина, Ниночка, любовь моя!.. Я его первого отравила. И тогда наконец почувствовала, что не просто чувствую, а просто горе у меня, будто я в самом деле Нина и у меня любимый муж умер. Валялась возле него, рыдала. Потом неделю счастливая ходила: слава Богу, значит, я живая, ничто человеческое мне не чуждо, включая сострадание. …Когда человека хоть немножко любишь, то, если его убить, это все-таки не тупо преступление, а… Ну, не знаю. Эмоция. Поступок. Преступление – когда за деньги или… Ну, по материальным причинам… А правда, что секс – это хорошо? Мне иногда кажется, что все притворяются. …Да? Ну, вам повезло. Да по вам видно вообще-то. Я бы вас не стала убивать, вы подлый. То есть не жалко было бы. А если не жалко, зачем убивать? Что интересно, я один раз по-настоящему влюбилась. Жить без него не могла. Вижу – и счастлива. Но секс все равно не пошел у нас как-то. Говорить, общаться – да, а начинает во мне ковыряться, я, конечно, стону… Или стонаю, как правильно? Ору, короче: ес, ес, мой сладкий, май гад, фак ми, гебен зи мир бите нох айн маль! – а сама думаю: кончай уже скорее и давай опять общаться, я тебя опять любить буду… Это что? (Смотрит на воображаемые листки, подсунутые ей.) С какой стати? Да вы что? Это я вам роль рассказывала, у нас тут спектакль самодеятельности, я там роль играю! Там будто женщина сидит на зоне и отбывает срок за убийство, а она его не совершала на самом деле, мужчина лекарство просил, а она у него на квартире была, он говорит: в шкафчике, ну я и взяла, то есть она, из шкафчика, а шкафчиков-то два! Я что, врач, в лекарствах разбираться? Налила ему в стакан, да и все. …По существу? Могу по существу. Да, под запись. По существу. По существу скажу так: у людей и так ничего нет, а если и Бога не будет, тогда вообще ничего не будет. Вы согласны?
Вой сирены. Затемнение. Прожектора.
Вероника, Аня и Тетя Котя сидят за столом. Манайлова лежит на кровати.
ТЕТЯ КОТЯ. Десятый час уже, а работу не несут. А мы потом будем виноваты.
МАНАЙЛОВА. Принесут, никуда не денутся.
Ждут.
Открывается дверь, Вера Павловна вносит коробку, бросает ее на пол.
Вероника и Аня подходят, чтобы взять коробку. Вероника с удивлением заглядывает.
ВЕРОНИКА. Это что?
ВЕРА ПАВЛОВНА. Флажки.
МАНАЙЛОВА. Переделывать, что ли?
ВЕРА ПАВЛОВНА. Типа того. Флажки заказчикам сдали, они расплатились, вы на эти деньги жрете и пьете, между прочим, а теперь у них новый заказ: маленьких флажков получилось много, а больших не хватает. Не выбрасывать же маленькие-то? Надо их сшить в большие. На Олимпийских играх висеть будут. Или на чемпионате каком-то, не помню. Гордость страны будут изображать, не хрен собачий!
АНЯ. Из кусков некрасиво.
ВЕРА ПАВЛОВНА. А кто издали увидит? Норма для начала – шестьсот флажков распороть и обратно сшить.
МАНАЙЛОВА. А вот нет!
ВЕРА ПАВЛОВНА. Да это немного, ты чего, Манайлова?
МАНАЙЛОВА. Людмила Петровна меня зовут! Передай по начальству: мы этого делать не будем! Мы не мартышки!
АНЯ. Вот именно!
ВЕРОНИКА. Ненормальный абсурд какой-то!
ТЕТЯ КОТЯ. В самом деле, как это: шили, шили, а теперь расшивай? Чокнешься!
МАНАЙЛОВА. И пусть в карцер сажают, пусть что хотят делают! Не будем работать!
АНЯ. Тем более – в таких условиях!
Вой сирены.
Женщины кричат, а что кричат – не слышно.
Сирена умолкает одновременно с голосами женщин.
ВЕРА ПАВЛОВНА. Покричали, успокоились? А теперь за работу. Кстати, если сделаете восемьсот, обещаю – телевизор дадут. Не жизнь, а курорт, аж завидно!
Она выходит.
Женщины стоят и смотрят на коробку.
ТЕТЯ КОТЯ. Телевизор неплохо бы…
Она делает шаг к коробке, но останавливается.
Женщины стоят и смотрят на коробку.
Занавес.
Лукьянов и Серый
рассказ
Лукьянов лежал на раскладушке под старой яблоней и дремал. Надо бы полоть, поливать, вскапывать: дачный участок, доставшийся от родителей, хоть и крохотный, но требует ухода. Однако Лукьянов слишком устал за неделю. Вот подремлет на свежем воздухе, а потом можно что-нибудь и сделать.
И он уже почти заснул, когда что-то услышал. Шаги, шорох.
Открыл глаза и увидел мальчика лет десяти. Вернее, пацана.
Если бы его спросили, в чем разница, он затруднился бы ответить. Встречаешь на улице человека детского возраста, ничего не знаешь о нем, просто заглянешь мимоходом в глаза, охватишь впечатлением походку и повадку и подумаешь: мальчик. А другой вроде точно такой же, но чувствуется в нем нечто особенное, почему-то сразу же мысленно говоришь себе о нем: нет, это не просто мальчик, это пацан, причем пацан реальный и конкретный.
Так вот, забравшийся в сад с известной целью мальчик был несомненным пацаном.
Он цепко осматривался, не замечая неподвижного Лукьянова, потому что глядел по верхам, выбирая, что схватить. А выбор был небогатый: вишня уже отошла, груши не дозрели, да и яблоки все зимних сортов, уже большие, но еще зеленые. Уходить с пустыми руками пацан не хотел, поэтому начал срывать яблоки и складывать их в объемистую сумку. По ней было ясно, что воровство не обычное детское, для приключения, а деловитое, коммерческое. Вполне в духе времени.
Лукьянов тоже не ангел, лазал в детстве с друзьями по садам, но скорее за компанию, ради азарта и опасности. И ни разу не поймали. Может, и плохо, что не поймали, задним числом рассуждал Лукьянов, безнаказанное преступление, пусть и небольшое, породило череду других тайных не очень хороших поступков, которые, увы, случались в его жизни. А вот если бы получил он сразу же крепкий урок, может, остерегся бы и прожил жизнь иначе, лучше, ведь, как известно, наши грехи на наши головы в итоге и валятся.
И вообще безнаказанность – самая ужасная черта нашей современности: все делают, что хотят, и никому ничего за это не бывает.
Примерно так размышлял Лукьянов, наблюдая за пацаном и ленясь встать. В нем напрочь отсутствовало чувство собственности, по крайней мере такое, что побуждает некоторых за свое добришко перегрызть другому человеку горло, зато всегда жило напряженное чувство гражданской ответственности. Оно-то и заставило Лукьянова действовать.
Он тенью поднялся, не скрипнув раскладушкой, не задев веток, бесшумно сделал несколько шагов, пригибаясь, и коршуном напал из кустов, ловко ухватил пацана за руку, тут же вывернув ее за спину, будто только этим в жизни и занимался, на самом деле у него был первый такой опыт.
Пацан же был, видимо, опытный, сразу понял, что к чему, не вскрикнул, не испугался, мрачно сопел и смотрел в сторону.
– Что будем делать? – иронично, почти дружелюбно спросил Лукьянов.
– Отпусти, урод! – огрызнулся пацан.
Вот она, разница поколений! Помнится, Лукьянов с друзьями наблюдал из засады, как схватили их главаря и командира Миху, так тот сразу же запищал:
– Отпустите, пожалуйста, я нечаянно, у меня бабушка болеет, я ей малинки хотел нарвать!
Врал, конечно, залез он не за малинкой (ее воровать неудобно: на месте много не съешь, а с собой в карманах не унесешь – пачкается), да и бабушка Михи была не только не больна, а вполне здорова и частенько доказывала это Михе по затылку своей доброй, но веской рукой.
Но поведение Михи свидетельствовало по крайней мере о том, что он понимал, что поступил нехорошо, схватили его за дело, дома ему попадет, надо выкрутиться.
И, между прочим, его отпустили. И даже малинки дали.
В голосе же пацана не слышалось никакой вины, наоборот, он так это сказал, будто виноват Лукьянов. Не раскаяние, а злобу и досаду, вот что чувствуют все наши преступники, когда их хватают с поличным, социально обобщил в уме Лукьянов, держа пацана и думая, что делать дальше.
– Ты откуда? – спросил он. – С какой дачи?
– А тебе какая разница?
– Не тебе, а вам. Такая, что мы сейчас пойдем к твоим родителям, и мне придется все им рассказать.
– Ага, пойдем. Побежим, – хмыкнул пацан.
– Конечно, – твердо сказал Лукьянов, уязвленный откровенным неуважением пацана. – Так где твоя дача?
– В Караганде! – ответил пацан.
На самом деле ответил гораздо грубее, Лукьянова аж всего нравственно перекосило: он и от взрослых терпеть не мог мата, а от детей и подавно.
– Ладно, – сказал Лукьянов. – Придется ходить по всем дачам, кто-нибудь да узнает.
– Ни с каких я не дач, а с Мигуново, – сказал пацан.