Из журнала
* * *
Никакого другого театра, кроме психологического, нет. На сцене человек. Играет он кого-то, не играет, каким способом играет, неважно. Он человек, а у человека есть психология. Всё.
Правда, есть уже театры без сцены.
И без человека.
* * *
Сенатор Маккейн горюет: "Российский гражданин не мог бы опубликовать заявление, подобное тому, которое я сейчас сделал". (Имеется в виду его открытое письмо с критикой российской власти).
Он до смешного не прав: парадоксально то, что НИЧЕГО НОВОГО в его послании нет, российские граждане публикуют это то и дело, в том числе и в СМИ. Видно, конечно, что человек сторонний, что для него Магнитский, пусси и гонения на ЛГБТ неотделимы от образа России, как шапка-ушанка и водка вместо воды. Но в целом он сказал абсолютно банальные вещи, и отвечать ему никто не будет (как уже заявил Песков) понятно почему: надо ведь возражать. А какие аргументы найдешь против такой ахинеи – цитируем:
"Президент Путин утверждает, что его цель – восстановить величие России как в глазах сограждан, так и на мировой арене. Но какими средствами он восстановил ваше величие? Он дал вам экономику, которая почти полностью базируется на нескольких природных ресурсах и будет подниматься и падать вместе с ними. Ее процветание не будет длительным. А пока оно будет сохраняться, эти богатства будут во владении кучки коррумпированных власть имущих. Капиталы бегут из России, которая при отсутствии правового государства и диверсифицированной экономики воспринимается слишком рискованной для инвестиций и предпринимательства. Он дал вам политическую систему, которая поддерживается коррупцией и репрессиями и недостаточно сильна, чтобы допустить несогласие".
Полная чушь, не так ли? Телеведущий Владимир Соловьев верноподданнически хмыкнул: набор штампов! И он прав. Сплошное общее место, всем известное. Это и грустно на самом деле.
* * *
Если бы я вдруг из 40-летнего прошлого попал в настоящее, из 1973-го в 2013-й год, и очнулся у забора с афишей московских театров, я бы никаких изменений не заметил. Разве что после очень пристального всматривания.
Недаром пластиковые прямоугольники афиш меж колоннами одного московского театра мне напомнили ряд надгробных плит с информацией об упокоившихся персонах. Мир их праху.
Вот сводная афиша московских театров:
МХТ – Николаи, "Немного нежности"; Диккенс, "Пиквикский клуб".
МХАТ – "Ромео и Джульетта".
ТЕАТР ИМ. ЕВГ. ВАХТАНГОВА – "Пристань" (композиция: Брехт, Бунин, Достоевский…)
ТЕАТР ИМ. МОССОВЕТА – "Царство отца и сына". Сценарий Ю. Еремина по драматическим произведениям А. К. Толстого в 2-х частях.
ИМ. МАЯКОВСКОГО – Ибсен, "Враг народа".
ЛЕНКОМ – "Юнона и Авось".
ТАГАНКА – "Двенадцатая ночь".
ИМ. ПУШКИНА – М. Твен, "Таланты и покойники".
ИМ. ЕРМОЛОВОЙ – Питер Устинов, "Фотофиниш".
ТЕАТР НА М. БРОННОЙ – "Ревизор".
ТЕАТР У НИКИТСКИЙ ВОРОТ – А. Островский, А. Пушкин, "Самозванец".
ТАМ ЖЕ – "Я, бабушка, Илико и Илларион".
И т. п.
Ни одной современной пьесы.
Из дневника
* * *
12-ю серию опять переделывать.
* * *
Саратов. Маме плохо. Возили ее на снимки: ничего не срослось. Нужна операция, вставлять сустав. Но нельзя – из-за сердца. Грусть, тоска… Но сейчас они с отцом опять духом покрепче. Боже ты мой, 84 и 82, и почти 60 лет вместе! …
Мне трудно, а им?
Так что сиди и молчи.
* * *
Дописал пьесу "Инна", провел эксперимент – сразу же выложил на сайте. Много шума в сети. Но уже прошло. Заинтересовался Дариуш для своего (польского) театра. Больше из театров пока никто.
* * *
Закончил страшный сериал про страшную любовь. Вернее, остановился. Доделки теперь – с участием режиссера. Ни радости, ни облегчения. Отупение. Так долго шел по песку к морю, что нет сил доползти до воды. А главное – морскую-то воду все равно пить нельзя.
Сосед
Двери лифта открылись, и Холодцов увидел соседа с восьмого этажа, о котором он ничего не знал, кроме того, что это сосед с восьмого этажа.
– Здравствуйте, – сказал Холодцов и вошел в лифт.
– Здрасьте, здрасьте! – ответил сосед с какой-то странной веселой иронией.
Холодцов встал рядом с ним, лицом к дверям, потому что это естественно – вставать лицом к дверям, чтобы сразу же выйти, когда они отроются.
Таким образом, Холодцов оказался плечом к плечу с соседом и не имел возможности прямо посмотреть на него. А посмотреть хотелось: с чего вдруг тот его так поприветствовал? Ирония, улыбочка чуть ли ни ехидная – что они означают?
Холодцов попытался скосить глаза. Не получилось. Он вспомнил, что ни на кого никогда не скашивал глаз, смотрел прямо и открыто. Интересные вещи иногда узнаешь о себе, несмотря на сорок с лишним прожитых лет! Ему в голову никогда не приходило, умеет ли он скашивать глаза, то есть смотреть искоса или исподлобья – не было в этом необходимости. Но сейчас-то какая необходимость, что его встревожило?
Неожиданность встревожила.
Посудите сами: посторонний человек вдруг обращается к вам не просто по-свойски, а фамильярно, да еще с каким-то двойным смыслом, будто знает вас как облупленного.
А сосед не может знать Холодцова как облупленного, хоть и живет в квартире прямо над ним.
Постойте, минутку. Над ним. Разделяет только потолок. Может, он сквозь потолок (то есть для соседа это пол) услышал что-то, показавшееся ему смешным или глупым, вот он и усмехается с обывательским высокомерием человека, у которого никогда в жизни не бывает ничего смешного и глупого.
Холодцов вспомнил вчерашний вечер. Он вернулся с работы, поужинал с женой Оксаной, четырнадцатилетним сыном Платоном и восьмилетней дочерью Полиной, посмотрел телевизор, включив его на умеренную громкость. В одиннадцать лег спать. Все, как обычно, как всегда, никаких поводов для усмешек и иронии. Ни застольного пения, ни музыки на полную мощь, ни скандалов, ни веселых или печальных криков – ничего не было.
Непонятно.
Тем временем лифт доехал до первого этажа. Холодцов помедлил, давая возможность соседу выйти первым.
Но тот не торопился. Словно хотел проводить Холодцова насмешливым взглядом в спину, полюбоваться, как неловко и мешковато Холодцов будет удаляться, подтверждая неуверенной походкой свою вину.
Какую еще вину, что за чушь мне мерещится? – возмутился мысленно Холодцов и шагнул вперед.
И пошел довольно ровно. Даже, пожалуй, ровнее обычного, вернее, как бы свободнее, с более энергичным покачиванием плеч, будто не на работу собрался, а прогуляться, пофланировать по улице от нечего делать.
Но тут же себя одернул: ради чего я стараюсь? – и перешел на обычный аллюр, однако выяснилось, что обычным аллюром идти стало почему-то трудно, будто Холодцов забыл, как это делается. В результате походка получилась все-таки именно мешковатой и неловкой; Холодцов не оборачивался, но был почти уверен, что сосед откровенно и издевательски скалится, наблюдая за его маневрами.
Дойдя до машины и сев в нее, Холодцов передохнул, вытер ладонью пот (с утра было уже довольно жарко) и положил руки на успокоительную округлость руля. И тронулся, и поехал. Езда всегда действовала на него благотворно, он передвигался неспешно, аккуратно, чувствуя себя дружественным хозяином автомобиля и нежадным пользователем покрываемого автомобилем пространства.
Вот и сейчас постепенно вливалось в тело состояние привычного умиротворения.
За время дороги, слушая радио и рассеянно думая о чем-то неопределенном, Холодцов забыл о пустяковом эпизоде. Но приехал на работу, вошел в лифт, чтобы подняться на свой этаж, и лифт ему опять все напомнил.
После этого отогнать навязчивые мысли было уже невозможно.
Может быть, сосед видел с балкона, как сын Холодцова Платон курит или пьет с друзьями пиво на детской площадке возле дома? Как раз в четырнадцать лет, говорят, сейчас начинаются первые опыты такого рода. Поэтому сосед и усмехался: плоховато, дескать, папаша, воспитываешь отпрыска!
Или ему что-то известно о жене Холодцова Оксане? Но какие секреты могут быть у обычной преподавательницы колледжа?
А может, сосед что-то знает о работе Холодцова? Что-то тайно-нехорошее? И это позволяет ему пророчески ухмыляться: придет скоро твой час, будет тебе трендец с малиной, как любит говаривать экономист Сквориков.
Тут бы, конечно, надо рассказать, что за деятельность такая у Холодцова, в какой сфере он подвизается, что в ней тайно-нехорошего, из-за чего может грозить трендец с малиной.
Но в этом нет необходимости: любая сфера деятельности в нашем отечестве связана с чем-то тайно-нехорошим в большей или меньшей степени, следовательно, любой сфере и любому ее сотруднику теоретически грозит этот самый трендец с малиной.
Тем не менее, Холодцов неожиданно подумал: а не слишком ли он тут присиделся, привыкнув ко всему, в том числе к тайно-нехорошему, не пора ли найти что-то новое? Совсем невинное и безопасное. Он даже начал припоминать, какие есть работы, где невинность и безопасность гарантированы, в голову полезла всякая чушь, замелькали какие-то дворники с метлами, мойщики машин, фотографы при фотоавтоматах и, сосем уж неожиданно, старушки-смотрительницы в музеях, дремлющие на своих стульчиках.
Опомнись, одернул себя Холодцов. Куда тебя несет, ты совсем уже рехнулся из-за своих дурацких фантазий!
Тут навалились повседневные текучие дела, они вернули все в нормальное русло, Холодцов работал с документацией, общался с сотрудниками, звонил и принимал звонки.
А попив перед уходом кофе с симпатичной Викой, сказав ей что-то очень удачное, остроумное и получив в награду одобрительную улыбку, он окончательно пришел в себя. Ехал домой, с удовольствием прокручивая в памяти разговор с Викой и свою замечательную шутку. Пожалуй, Вика ко мне неравнодушна, думал он. Да и я к ней. Конечно, ничего между нами не будет, но, если захочется, может быть. Великая сила в этих словах – может быть!
Но как только вошел в подъезд своего дома, а потом в проклятый лифт, опять все вспомнилось, на душе стало зябко, неуютно.
К тому же, палец машинально, будто сам собой, нажал на кнопку восьмого этажа.
Холодцов решил исправиться, нажать на седьмой, но передумал. Раз уж так получилось, ладно, доедем до конца. И посмотрим, что там.
Он вышел на восьмом этаже, осмотрел дверь, ведущую в тамбур, где была соседская квартира под номером пятьдесят один. Там еще две квартиры – пятьдесят и пятьдесят два. У Холодцова и его соседей по тамбуру общая дверь обычная, деревянная, с матовым армированным стеклом, не всегда даже закрывающаяся на замок. А тут – металлическая. Не исключено, что поставлена она по инициативе соседа. Он с виду человек основательный, крепкий, вот и дверь такую же соорудил, хотя вряд ли боится воров.
Но если не боится, почему так отгородился, защитился от внешнего мира?
К черту, к черту, хватит, сказал себе Холодцов, ты уже сходишь с ума!
И он спустился вниз, вошел в квартиру, бодро поздоровался с женой и с детьми, словно ничего особенного не произошло.
За ужином был оживлен и весел.
А потом сел в большой комнате (она же гостиная или зал, кто как называет) перед телевизором и, усаживаясь, глянул на потолок. Не нарочно. Попробуйте, проверьте, сядьте на диван, при этом движении взгляд ваш сам собой окажется где-то в месте соединения потолка со стеной.
А в углу был стояк, обычная металлическая труба. Сквозной стояк отопления, соединяющий квартиры сверху и снизу, в квартире Холодцова ненужный, у него к батарее ведет другая труба, в другом углу.
Холодцов пригляделся.
Встал, подошел.
Увидел, что между трубой и потолком небольшой, совсем крошечный зазор.
Крошечный-то он крошечный, но…
Холодцов закрыл двери, задернул шторы, выключил свет, добиваясь полной темноты.
И был если не потрясен, то очень удивлен: в зазор сверху пробивался свет!
Холодцов обошел все комнаты, в которых тоже были сквозные стояки. А комнат всего три, да еще кухня. В зале, превращая его на ночь в спальню, обитают Холодцов с женой, в двух маленьких комнатках – Полина и Платон. У Платона отдельный вход, Полина ходит к себе через родителей.
Не отвечая на вопросы жены и детей, Холодцов молча выключал свет, закрывал двери и шторы, смотрел. Везде все было заделано плотно, щелка только в зале.
Может, сосед сам ее расковырял?
Но зачем?
Как зачем? Туда, например, можно всунуть крошечный микрофон, сейчас такие существуют. Или даже видеокамеру.
Хорошо, но с какой целью? Что такого может услышать и увидеть сосед с помощью этих приспособлений?
Меж тем Оксана не могла понять, что происходит.
– Чего ты смотришь? Течет, что ли, где?
– Дырка, – показал ей Холодцов.
– Ну и что? Ей сто лет уже. Она крошечная, ничего не слышно и не видно. А кто там живет, сверху?
– Понятия не имею, – сказал Холодцов, не желая вдаваться в подробности.
Он вышел на балкон, где у него был шкафчик с инструментами и разной хозяйственной мелочью, пошарил, нет ли какой замазки или еще чего-то в этом роде.
Не оказалось.
Тогда он взял у Полины пластилин белого цвета (на самом деле сероватого), поставил на стул табурет, влез и замазал щелку.
– Так хуже стало, – сказала Оксана. – Заметно.
– Зато дыры нет.
После этого Холодцов успокоился, с легким сердцем смотрел телевизор, а потом улегся и довольно быстро заснул.
Но среди ночи вдруг проснулся.
Это и раньше бывало по обыденной причине – в туалет сходить. Но сейчас в туалет не хотелось. Проснулось от чего-то другого, тревожно щемящего. Посмотрел в потолок. Щели не заметно. Однако он все же встал, не потревожив жену (он спал всегда с краю), подошел к трубе, осмотрел. Комочек пластилина виднелся небольшой выпуклостью. Все в порядке.
И все же он долго ворочался, не мог заснуть.
Проснулся разбитым, вялым, хмуро отправился на работу.
Да, сейчас щели нет, не просунешь ни камеру, ни микрофон, а – раньше? Настоящее замазано, но прошлое осталось!
Ну и что, ничего такого в прошлом не было, у тебя психоз, сказал себе мысленно Холодцов. Ты понимаешь, что это психоз?
Да.
Тогда прекрати думать об этом!
Хорошо.
И продолжал думать.
Ладно. Если уж так, если нет воли над своими мыслями, лучше их отпустить – чтобы их абсурдность и нелепость стала самоочевидной.
И Холодцов отпустил.
К примеру, сосед подсмотрел, как они с Оксаной занимаются супружескими нежностями, занимаются осторожно, чтобы не разбудить Полину. Это со стороны может показаться смешным. Ну и что? Ничего.
Или он видел, как Холодцов, оставаясь в комнате один, почесывается в разных местах. Опять-таки – ну и что? Кто не почесывается, будучи наедине с собой?
А может, у соседа извращенные фантазии? Увидел, например, как Полина прыгает в постель к родителям в позднее воскресное утро, когда они отсыпаются и долго не встают, возится там, дурачится, иногда в это время Оксана встает и уходит, а Холодцов остается с Полиной, продолжая дурачиться и родительски обжиматься – вот и простор для инсинуаций. Но это его дурь, соседа, это над ним нужно посмеиваться, а правильнее без всякого смеха строго потребовать, чтобы он прекратил заниматься вуайеризмом и думать своей больной головой неизвестно что!
А может, сосед стал свидетелем того странного свидания с бывшей одноклассницей Соней, которое случилось лет, кажется, двенадцать назад, когда Оксана уехала с маленьким Платоном в оздоровительный пансионат, а Холодцов как-то вечером, выпив пару бутылок пива, захотел поболтать с кем-нибудь по телефону. Соня была третьей или четвертой собеседницей, очень обрадовалась, напомнила Холодцову, что у них была легкая взаимная влюбленность, спросила, как и что, рассказала о своем коротком неудачном замужестве, а потом, узнав, что Холодцов слегка выпивает в одиночестве, пожелала присоединиться. Приехала с бутылкой коньяку, они начали вспоминать о школьном беззаботном времени, поделилась сведениями об одноклассниках, а потом как-то само собой получилось, что начали целоваться. Охмелевшие и растроганные молодой мужчина и молодая женщина, понятное дело. Целовались, лежа на диване, Соня призналась, что всегда любила Холодцова, ему было приятно, но не более того. Он понимал, чего ей хочется, но сам не воспылал, его уже клонило в сон, он посматривал на часы. И неожиданно начал сетовать на семейную жизнь, жаловаться на Оксану, не понимающую его духовных запросов, рассказывал про нее нелепые вещи, вдохновенно клеветал, не чувствуя стыда – может, потому, что говорил не об Оксане, а о какой-то другой, придуманной женщине, образцово грубоватой, туповатой и приземленной. Но Соня принимала все за чистую монету, слушала с сочувствием. А сочувствовать мужчине, как понял Холодцов, для женщины иногда важнее, чем с ним переспать. И это было ему на руку. Он достал из холодильника бутылку водки, продолжил выпивать, Соня отказалась, но его не отговаривала: у человека беда, ему плохо. Это позволило Холодцову оправданно напиться, сознания осталось ровно настолько, чтобы сказать: "Прости, я не в форме. Лучше тебе уйти". Соня говорила, что не может оставить его в таком отчаянном состоянии, но он отвергал ее помощь: "Спасибо, не надо, я справлюсь сам. Мне надо все обдумать. А потом мы встретимся – и…". После "и" он сделал многозначительную паузу. Соне была нужна надежда, она ее получила. И ушла. Потом звонила по пять раз на дню, тревожно расспрашивала, как он там, Холодцов успокаивал: "Все в норме, но сейчас мне лучше побыть одному". Соня пугала, что одиночество чревато последствиями, порывалась приехать. Холодцов отнекивался.
Потом были еще звонки, разговоры, а потом все, слава богу, сошло на нет, последние три-четыре года Холодцов не имеет о Соне никаких известий и, если честно, не желает их иметь.
Может, как раз этот случай имел в виду сосед, когда иронически усмехался?
Но не поздновато ли, через столько лет?
А что еще было за эти годы?
Холодцов вспоминал и ничего особенного не вспомнил, разве что некоторые скромно постыдные мелочи, бывающие в жизни каждого человека, о которых, однако, он не распространяется и не желает, чтобы о них знали другие.
Позвольте, но ведь сосед появился в доме совсем недавно! Года два назад. Или год. Или полгода даже. Есть, возможно, семья, но видел его Холодцов только одного и очень редко. А ведь обращает на себя внимание: полный, даже очень полный, проще говоря, толстый. Тучный есть еще слово, ему подходит. И джип, на котором он ездит, тоже тучный. Одевается в дорогое и чистое. Пахнет одеколоном… Что еще? Больше ничего неизвестно.
Обдумывая это, Холодцов работал – почти автоматически, дела были привычными, рутинными.
И тут возникла идея. Не откладывая, он пошел к Боре Суянскому, компьютерщику, постоянно угощавшему всех в курилке анекдотами и занятными историями из интернета. Холодцов спросил, можно ли найти человека по адресу?
– В нашей стране все можно, – ответил Суянский. – Слушай анекдот: только в нашей стране на вопрос "Чем занят?" можно услышать ответ: "Да ничем, работаю!".
Он расхохотался: