Дмитрий эту выдумку взял не с потолка, он читал в интернете о подобных аферах, но, увы, их дома это не касалось. По взгляду Нины он увидел, что она все поняла. Удивилась вслух только для того, чтобы подыграть.
Проводили гостей, долго убирались, мыли посуду.
Квартира опять заблистала новизной и ремонтом.
Дмитрий сел перед телевизором, а Нина прикатила столик-тележку с двумя бокалами вина и свечкой. Выключила свет, зажгла свечку. Подняла бокал:
– За новую жизнь!
– За новую жизнь.
Они выпили, Нина выключила телевизор, потянулась, подняв руки вверх.
– Пора баиньки!
Они легли на широкую новую супружескую постель (ее привезли только вчера), на новое белье, все пахло чистотой и свежестью. Нина обняла Дмитрия и зашептала:
– Дим, ты пойми, ведь у меня всю жизнь не было ничего своего. Жила с мамой у приемного отца в его доме, потом в Москву приехала, в общежитии ошивалась, пока тебя не встретила. Все всегда было чужое. И у вас тут тоже, Дима, ты прости. Не моя квартира, не моя мебель.
– А я, а Сашка с Колькой? Тоже чужие? – спросил Дмитрий.
О маме не спросил.
– Да я же не об этом! Я понимаю, не в вещах дело. Своего ничего в каком-то смысле и нет в принципе. И одежда на нас чужая, не шьет же себе никто ничего, и едим все чужое, и мебель тоже не сами делаем. Но я мечтала сделать ремонт и почувствовать – все мое! Наконец-то все мое, понимаешь? Мой дом, понимаешь? Я прямо до тоски этого хотела! И вот он есть. Спасибо, ты красиво соврал. Но я даже без этого счастливая, серьезно. Вот смотрю вокруг, – сказала Нина, уткнувшись в щеку Дмитрия, – и мне все равно, пусть завтра это снесут, но сейчас – мое! Мой дом!
Она помолчала и вдруг засмеялась.
– Ты чего?
– Да сравнение пришло хорошее. Вот ракеты запускают. Они огромные. А в космос летит только верхушка. То есть люди строят, стараются, сколько сил уходит, времени, материала, и все ведь сгорает! Но ведь не даром же?
– Нет. А что у нас вместо верхушки? Мы сами?
– Ну да, наверно. А за маму прости, Дим. Думаешь, я не понимаю? Я такая стерва, если подумать. Прости, ладно?
– Да брось ты. Это меня простить надо. Только некому теперь.
Нина приподнялась на локте, посмотрела в лицо мужу, вглядываясь в глаза.
– И думать не смей. Я такого сына для матери никогда не видела. Столько лет – ни разу ни в чем не упрекнул. Ничем не побеспокоил.
– А если надо было побеспокоить?
– Нет. Не хотела она этого.
Дмитрий подумал, что Нина не права, но не стал с ней спорить.
А может, и права.
Но и Дмитрий прав.
И все по-своему правы.
А еще подумалось, что мама и есть та верхушка, которая полетела в космос, хотя тут ничего не сгорело.
Но могло бы сгореть.
Вот она и улетела – заранее.
Или нет?
Как можно захотеть смерти и, тем более, ее запланировать?
А как можно делать ремонт в доме, который снесут?
И почему он так любит Нину сейчас, именно сейчас? Больше, чем когда бы то ни было.
А ведь она, если подумать совсем честно, взялась делать ремонт, строить свой дом еще и потому, что не чувствовала своим Дмитрия. Он ведь не так уж любил Нину, когда поженились, скорее, согласился с ее любовью. И она это чувствовала, наверно, но приняла, тоже согласилась. А потом устала от его чуждости, поэтому и дом… То есть, получается, человек все делает не для того, для чего ему кажется, а для чего-то другого?
Ничего не поймешь в этой жизни.
Хроника. Февраль
Из новостей
* * *
Над Челябинской областью взорвалось небесное тело, предположительно метеорит, в результате чего имеются многочисленные разрушения, за медпомощью обратились 1552 человека.
* * *
Астероид пролетел рядом с Землей на максимально близком от нее расстоянии – 27,7 тыс. км.
(Все очень близко. Очень. Как в фильме "Меланхолия".)
Из журнала
* * *
Учимся читать новости. Нужен единый учебник по истории в школе? Возможно. Корректный, учитывающий разные точки зрения, с богатым ФАКТИЧЕСКИМ материалом, разработанный СПЕЦИАЛИСТАМИ. Плюс пособия и толковые учителя.
Но вот бла-бла-бла, которыми опутывается эта инициатива, надо фильтровать. Читаем: к созданию должны быть привлечены не только специалисты Министерства образования и науки и Российской Академии наук, но и "двух старейших российских общественных объединений – Исторического и Военно-исторического обществ".
То, что в кавычках, и есть главное. "Старейшее" Историческое общество почило в бозе в 1917-м году. Возобновлено только что, в 2012-м. Председатель – С. Е. Нарышкин, он же пред. Госдумы, он же бывший сотрудник КГБ и член совета директоров табачной компании (это сочетание выглядит симпатично), он же председатель Комиссии По Противодействию Попыткам Фальсификации Истории В Ущерб Интересам России.
Комиссия просуществовала три года, исчезла, тут же выскочило вышеуказанное Историческое общество.
А Военно-историческое общество существовало с 1907-го по 1914-й год. И сейчас его НЕТ, есть только указ, подписанный 4-го января с. г.
Понимаете, да? Мало нам "Единой России", нам теперь нужна "Единая История". А уж почему здесь кавычки, полагаю, объяснять не надо.
* * *
Отец о смерти: "Я и в армии от службы не отлынивал, и, если эта подружка придет, спорить с ней не буду. Надо так надо".
Первый раз я услышал (и согласился), чтобы смерть сравнивали со службой. А что, в самом деле, служба. Долг. Надо так надо. Без вопросов.
* * *
"Министр обороны РФ Сергей Шойгу намерен вернуть в армию офицеров-воспитателей. Об этом он заявил в интервью газете "Комсомольская правда", опубликованном во вторник, 12 февраля. Шойгу подчеркнул, что принципиально важно готовить офицеров-воспитателей, а не относиться к ним как к "рудименту советского времени" и "замам по общим вопросам". "Это должен быть профессионал. Он обязан знать, как живет солдат, чем живет, кто из личного состава курит, кто пьет, какая у ребят дома обстановка. Он должен уметь работать с душой солдата", – сказал глава Минобороны".
Это, значит, опять политруки?
Из этих людей кто-нибудь читал хотя бы одну науч. – поп. книжку по педагогике? О том, в частности, что обучение и воспитание – один процесс, что воспитывать должен командир – делом, военной работой, своим примером. ОБЩЕЕ ДЕЛО воспитывает, ничто больше. "Воспитание" отдельным номером солдаты (как и школьники, и студенты) воспринимают с юмором, а на "воспитателей" всегда смотрели как на придурков. Да какой нормальный молодой человек кому вообще позволит "работать" со своей душой? Будут косить: одни делать вид, что воспитывают, а другие, что воспитываются. В результате из воспитателя получится то же, что всегда было: лагерный "кум". "Кто курит, кто пьет" – откуда он узнает? Стучать будут.
А вот хорошие психологи в армии нужны. Как и везде. При этом ни в коем случае не в штате подразделения. Отдельной независимой службой.
* * *
Левый крайний
Просматривая старые фотографии, вдруг обнаружил закономерность, на которую раньше не обращал внимания (да и вообще не большой любитель ковыряться в фотоархивах): на коллективных снимках я всегда с краю. И, как правило, слева. Что слева, в этом, полагаю, особого значения нет, но явно неспроста последовательное стремление не затесываться в гущу, чтобы всегда можно было с легкостью уйти. Или выйти.
Вспомнил, что и на собраниях всегда садился с краю. И в кино, и в театре. И в застолье.
Наверное, это нехорошо. Но это факт: я не люблю быть впереди, в центре, равно как и сзади. А сбоку – все равно что отдельно.
Вот так и понимаешь наконец правду о себе.
* * *
Лицедейство
Жизнь в СССР была сплошным карнавалом с постоянной сменой масок.
На официальном празднике – торжественно-похоронная маска советско-партийной лояльности. В учреждении, магазине, везде, где тебе могут что-то дать или не дать, – маска льстивого холопа. По эту сторону стола или прилавка – ты бог и царь. Среди диссидентов диссидент, на субботнике комсомолец, с пролетариями пролетарий, с интеллектуями интеллектуй. Везде свой. Некоторые, меняя личины, забывали, какая из них собственная.
"Будь самим собой!" – призывали нас.
"Не морочьте голову, скажите, кем надо!" – отвечали мы.
Сейчас поменялись маски, но карнавал остался. Каждый из нас способен за день пятикратно перевоплотиться. Вершитель судеб и унылый исполнитель, деляга и раздолбай (часто одновременно), ипохондрик и романтик… У нас высочайшая степень социальной мимикрии, из-за чего жизнь вокруг меняется очень медленно: мы предпочитаем не улучшать ее, а приспосабливаться. Менять маски. Это легче.
Была все-таки сермяжная правда в том, что православие осуждало актерство, лицедейство, понимая его как согласие на лицемерие, пусть и игровое, на дробление своей единственно данной сути.
* * *
Условная служба
Военные сборы после университета. Два месяца.
Строевая подготовка, изучение уставов, мытье полов и уборка территории – каждый день. Политзанятия – два раза в неделю.
Стреляли из пистолета – 1 (один) раз. Из автомата – 1 (один) раз. Из гранатомета болванками по бетонному кубу – двое из роты (оба не попали).
Водили БТР по 15 минут каждый. Инструктор-подполковник сидел в люке над водительским сиденьем и направлял: стукнет левым сапогом по левому плечу – налево. Правым – соответственно направо. Шлепок подошвой по макушке: не гони!
БМП, боевую машину пехоты, которую мы, будущие командиры мотострелковых взводов, должны были знать, как "содержание собственных штанов" (шутка одного полковника), видели один раз – издали. Понравилась.
Рацию показали, велев осмотреть внешний вид, но руками не трогать. ПТУРС (противотанковый ракетный управляемый снаряд) демонстрировали на картинке. За незнание принципа действия, кумулятивной силы и дальности полета ставили двойку или давали наряд вне очереди.
Зато с удовольствием одевали в ОЗК (общевойсковой защитный комплект), то есть в резиновую робу и противогаз, и приказывали:
– Выдвигаемся в зараженную местность с целью занятия территории и уничтожения выжившего врага! Скорость пятьдесят километров в час. Условно!
Ибо предполагалось, что выдвигаемся на машине, но машины не было.
И мы шли в условно зараженную местность с целью условного занятия условной территории и условного уничтожения условного врага.
И враг этот жив до сих пор, он окружает нас со всех сторон.
Но он не условный, и это не Америка.
Из дневника
* * *
Страшная Любовь разгорается так, что самому страшно.
* * *
И тут же потухла. Писал рассказ "Лукьянов и Серый". В ближайших замыслах еще два. Но потом. Раздвоение, растроение, расчетверение. Четвертование)))
Библиотека
– Вы, говорят, книгами интересуетесь? – спросила меня в лифте соседка откуда-то с верхних этажей, женщина лет шестидесяти.
– В общем-то да.
– Не хотите купить мою библиотеку? Только условие: целиком. А то лучшее возьмете, а остальное куда девать? На помойку? Я прошу недорого, но за все сразу.
Щепетильная женщина, подумал я. Избавиться от книг почему-то хочет, а на помойку отнести стыдится. Другие давно уже выбрасывают с легкостью, моя знакомая рассказала, как однажды нашла у мусорных баков целую гору – ладно бы одноразовые детективы, но там была и классика, и современные очень неплохие авторы, она в три приема утащила домой три изрядных стопы, взяла бы больше, но ее опередил мусоровоз.
– Посмотреть бы сначала, – сказал я соседке.
– Нет, вам в принципе интересно? А то посмотрите и скажете, что не надо.
А вы все не глядя покупаете? – мог бы я спросить ее. Но не спросил. Сказал:
– В принципе интересно.
– Ладно. Часов в восемь вечера приходите.
И назвала номер квартиры.
Я заранее чувствовал себя обманщиком, потому что покупать не собирался ни в каком случае: и лишних денег нет, и своих книг девать некуда.
Но посмотреть очень хотелось: для меня с детства библиотеки – это приключения, путешествия с удивительными неожиданностями и открытиями.
Первой библиотекой был шкаф в доме родителей.
Бордовый том Пушкина альбомного размера с вытисненным профилем на обложке, гладкие листы, потом я узнал, что такая бумага называется веленевой.
Книга "Приключения доисторического мальчика", которую я начал читать на теплом летнем крыльце утром и не сходил до вечера, пока не закончил. Именно из-за этой книги я решил стать писателем – когда вдруг понял, что автор ведь не мог ничего знать про доисторического мальчика, он все выдумал! Замечательная профессия – выдумывать людей и целые миры, записывать, а другие будут в твоих мирах жить. Я так часто потом рассказывал эту историю, что даже начал сомневаться, не сочинил ли я ее, уж очень красиво. Кажется, все-таки нет.
Был еще трехтомник Маяковского, светло-серый, с черно-красными рисунками, резкими и странными – знамена, штыки, угловатые люди, стремящиеся вперед, но так изображенные, будто скопом куда-то валятся. Вначале была автобиография "Я сам", и она мне, первокласснику, страшно понравилась, все было смешно и понятно, за исключением каких-то мелочей. Стихов не понял, но тоже понравились. "Багровый и белый отброшен и скомкан…", "Я вышел на улицу, выжженный квартал надел на голову, как рыжий парик". Были там и стихи для детей, но после "багрового и белого" и "выжженного квартала" не впечатлили, я будто сразу из них вырос. Я вообще в детстве не любил детских стихов: мне казалось, что со мной будто кто-то заигрывает, нарочно придуривается. На елках и праздниках категорически не соглашался читать стишки, упирался до слез и ора. Наряжаться в какого-нибудь зайца, ладно, соглашался, ряженых нас было много, не одному выходить перед всеми, можно спрятаться под елку и сердито там сидеть. Я до сих пор уверен, что слово "скучать" произошло от "куча", толпа. В куче, в толпе, мне почти всегда скучно, один я почти никогда не скучаю. Ну, или с одним-двумя собеседниками. Всё, что больше, – куча.
А еще там была книга по отцовской зоотехнической части: "Коневодство". Атласно-коричневая, можно сказать – гнедая обложка, на титульной странице значилось: "Под редакцией и руководством С. М. Буденного". Меня это удивляло, я знал, что Буденный – герой Гражданской войны, рубака и воин, при чем тут редакция, мне казалось, это не сочетается. В книге описывались различные породы лошадей, начиная с древних, особенно запомнился рисунок скакуна с невероятно длинной изогнутой шеей, подпись объясняла, что этот конь – родоначальник знаменитой арабской скаковой породы. Были в книге цветные вкладки: фотографии лошадей с указанием масти. Звучало волшебно: каурая, вороная, соловая, игреневая, буланая… Несколько дней я хотел быть коневодом.
Однажды в деревне, где я каждое лето гостил у родственников, мы засели в доме в дождливые дни, играли в шахматы, в шашки, в чапаевцы, в карты, в города, надоело, залезли в тумбочку под телевизором и достали оттуда журналы и книги. Их было мало, мы даже слегка поссорились, разбирая. Мне досталась книжка "Над Тиссой", зеленовато-черная, перечеркнутая белым тревожным названием, нарисован бдительный солдат с собакой. Про злобных шпионов, которых, конечно, поймали. Вторая была – "Хромой бес". На синем фоне звезды, чья-то тень и черные прямоугольники ночных окон. О приключениях студента и его спутника-черта, который открыл ему все крыши и тайны Мадрида (или Толедо, не помню, а лезть в постылый интернет не хочется), я читал взахлеб, не заметив, что дождь кончился.
Потом опять начались игры, речка, овраги, леса, скотомогильник, где, уверял брат, закопан ископаемый мамонт, только он завален, его не видно, но кусок бивня находили пару лет назад. В общем, было много интересного. А однажды мы пошли зачем-то на почту, в этом же здании была комната-библиотека, а в ней я обнаружил клад: восемь (кажется) толстых оранжевых томов – собрание сочинений фантаста Беляева. Я попросил сразу все, не дали. Только два. Ладно, я взял два, залез на дерево, где у нас было построено гнездо из мягких веток, и пропал. В день я прочитывал по книге. Заканчивал, бежал в библиотеку, брал следующие два тома. Знал, что не успокоюсь, пока не добью до конца. Добил – и до конца лета забыл о существовании букв.
Кстати, о собраниях.
На учительскую практику меня послали в поселок Базарный Карабулак. Я вел уроки или сидел на занятиях своей кураторши, перенимая опыт, а во второй половине дня не знал, куда себя девать, торчал в гостинице, где не было ни радио, ни телевизора, а книг я почему-то с собой не взял. Забрел в местный книжный магазин, с изумлением увидел в свободной продаже черный том Ахматовой, еще что-то, что исчезло бы в моем просвещенном Саратове в течение минуты. Вернее – даже не появилось бы на прилавках. Зато, к слову, продовольственные магазины Карабулака были пусты, только соль, спички и сахар, поэтому кураторша, стесняясь, попросила меня, когда я собрался на побывку домой, привезти немножко масла сливочного, сыра любого, какой-нибудь колбасы и, муж очень хочет, кильку в томате. Дала денег. В Саратове тоже было не изобилие, масло и сыр помогла добыть мама, а консервы я нашел сам, причем не просто была килька, а килька с добавлением овощей, кураторша пришла в восторг и на следующий раз заказала десять банок. "Если вам, конечно, не трудно".
Так вот, в тамошней районной библиотеке я увидел собрание сочинений Бунина. Раньше не хватало времени, а тут, раз уж такой случай, прочел с первого тома до последнего, подряд. К концу держался на чистом упрямстве. Нет, мне нравится Бунин, но я всегда чувствовал в нем, в его прозе и его стихах, какой-то высокомерный холодок – не вообще, а направленный на меня, будто этот артистократ (так мой папа выражался) неведомым образом чуял, что по его изящным строкам будет шмыгать дерзким непочтительным взглядом плебей, сын плебея и внук плебеев. Это ощущение так до сих пор и осталось.
После Бунина я взялся за десятитомник Достоевского (серый в полоску). И тоже – от начала до конца. Так больших писателей и нужно читать. Я словно прожил с ним всю его жизнь, пусть и в сокращенном варианте, все перечувствовал, переволновался, перемучился, Достоевский меня выматывал до страшной усталости, я вышибал эту усталость ежевечерним портвейном.