Года четыре назад у Элизабет появилась слабость спины, то, что сначала называли скользящий диск. Ее заболевание не поддавалось диагнозу и лечению. Теперь она носила хирургический корсет и жила в соответствии с предписанием "ничего не принимать близко к сердцу".
- Ты совершенно права, - сказал Маркус. Он начал испытывать особую боль, вызванную настойчивым желанием увидеть Элизабет снова и как можно скорее. Это чувство спало в нем, а сейчас пробудилось. Он ощущал вину и замешательство из-за своего отступничества.
- И потом, ее образование, - продолжала Нора. - Что мы знаем о нем?
- Я знаю, что Карел учил ее латыни и греческому.
- Я никогда не одобряла обучение в семье. Оно слишком поверхностно. Обучать должны профессионалы. Кроме того, обычная школьная жизнь принесла бы девочке только добро. Мне сказали, что она почти не выходит. Это плохо для нее. В таком положении люди должны просто сделать усилие и помочь себе сами. Сдаться и слечь - это самое худшее, что только может быть.
Нора, бывшая директором школы, верит в универсальную силу самопомощи.
- Да, ей, должно быть, одиноко, - сказал Маркус. - Хорошо, что с ней всегда рядом Мюриель.
- А мне это не нравится. Девочки слишком много находятся вместе. Cousinage, dangereux voisinage.
- Что ты имеешь в виду?
- О, я просто думаю, что это нездоровая дружба. Им следует видеть больше молодых людей.
- Услышать, как ты ратуешь за молодых людей, моя дорогая Нора, - это уж совсем не похоже на тебя. В действительности у меня всегда было впечатление, что девушки не очень-то ладят.
- Что ж, Элизабет трудная и избалованная. Боюсь, что и Мюриель сильно изменилась к худшему. Если бы только она поступила в университет и приобрела стоящую профессию!
- Но в этом нет вины Карела, - сказал Маркус. Ему не нравилась старшая племянница. В ней было что-то сардоническое, и это вызывало недоверие. Он предполагал, что она иронизирует над ним. Однако Мюриель была любимицей Норы и даже какое-то время благодаря Маркусу училась в ее школе. Будучи необычайно способной девушкой, она тем не менее отказалась от места в университете и стала машинисткой-стенографисткой - профессия, к которой Нора испытывала наибольшее отвращение. Маркус считал, что Нора строила слишком честолюбивые планы относительно Мюриель. Возможно, она просто слишком привязалась к ней.
Маркус, который сам был директором маленькой независимой школы в Хертфордшире, познакомился с Норой, общаясь с ней по работе. Сначала она ему нравилась и он даже восхищался ею. Только позже неожиданно и встревожено он почувствовал, что с ней могут возникнуть проблемы. Женщина, обладавшая огромной энергией, из-за плохого здоровья вынуждена была рано уйти на пенсию и поселилась в ветхом доме XVIII века в Восточном Лондоне. Конечно, она тотчас нашла себе массу других занятий, и, по мнению ее врача, чрезмерно много. Она работала на добровольных началах для местного совета, входила в библиотечные, жилищные комитеты, комитеты по вопросам образования, занималась помощью заключенным, пенсионерам преклонного возраста и юным правонарушителям. И все же производила впечатление недостаточно занятой. Эмоции, которые прежде питали ее энергией для работы, теперь растрачивались вхолостую. Маркус обнаружил в ней некую сентиментальность, что совершенно не соответствовало ее прежнему образу сдержанного, рассудительного педагога и рождало чувство неловкости, чего-то почти патетического и трогательного. Она проявляла явную привязанность к своим бывшим ученикам и совершенно очевидный интерес, как он с тревогой заметил, к нему самому, и это нервировало его. А немного погодя она сделала встревожившее и смутившее его предложение переехать в освободившуюся квартиру на верхнем этаже ее дома. Маркус ответил уклончиво.
- Боюсь, Мюриель - типичная представительница современной молодежи, - продолжала Нора, - по крайней мере наиболее смышленой ее части. Она обладает сильной волей, высокими принципами и может стать настоящей гражданкой. Но каким-то образом все пошло не так. У нее нет общественного положения. Как будто ее энергия привела ее прямо на грань морали. Эту тему тебе следует рассмотреть в своей книге.
Маркус взял отпуск на два семестра в своей школе, чтобы написать книгу, которую уже давно обдумывал, - философский трактат о морали мирской жизни. По замыслу это должен быть довольно краткий, но очень яркий, догматический труд, напоминающий "Рождение трагедии" Ницше своей обтекаемой риторикой и силой убеждения. Он надеялся, что книга произведет определенное впечатление.
- Я понимаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь о Мюриель, - сказал он. - Я наблюдал это в поведении других умных молодых людей. Как только они начинают размышлять о морали, то впадают в какую-то извращенную безнравственность.
- Конечно, это не всегда делает их преступниками. Преступность вызвана другими причинами, часто положением в доме. Например, этот парень, Пешков, кажется мне настоящим преступником, если ты позволишь мне так грубо отозваться об одном из твоих бывших учеников! В его случае…
Маркус мысленно тяжело вздохнул, в то время как Нора продолжала излагать свою точку зрения на причины преступности. Не то чтобы Маркусу было скучно, но он не любил, когда ему напоминали о Лео Пешкове. Лео был одной из педагогических неудач Маркуса. Нора, участвуя в работе комиссии по решению местных жилищных проблем, нашла Пешковых, отца и сына, в грязной каморке, откуда перевезла их сначала в церковное общежитие, а затем с разрешения епископа в их нынешнюю квартиру в доме священника, как раз перед приездом вышеупомянутого странно выглядевшего калеки-священника. Лео, тогда еще школьник, посещал весьма посредственное местное учебное заведение, и Нора попросила Маркуса предоставить ему место в его школе. Фактически Маркус и Нора платили за обучение Лео, но Пешковы не знали об этом. Когда-то в школе Лео производил впечатление умного своенравного мальчика и вызвал у Маркуса профессиональный интерес. Маркус не страдал от недостатка самопознания и достаточно хорошо разбирался в тонкостях современной психологии. Терпимый к себе, он хорошо сознавал ту роль, какую играет в складе преуспевающего учителя определенный природный садизм. Маркус оценил свои способности как садиста, он понял механизм воздействия и доверял своей интуиции. Он был хорошим учителем и способным директором школы. Но садизм, который в обычной сумятице человеческих отношений не бросается в глаза, может удивить своего обладателя, как только на сцене появится подходящий партнер.
Лео был совершенным партнером. Его особый, коварно-вызывающий, мазохизм слишком хорошо соответствовал темпераменту Маркуса. Маркус наказывал его, а он возвращался за новым наказанием. Маркус апеллировал к его лучшим чувствам и пытался обращаться с ним как со взрослым. Слишком много эмоций возникало между ними. Маркус проявлял доверие и привязанность, Лео отвечал грубостью, Маркус впадал в ослепляющий гнев. Лео с гениальным упорством продолжал создавать трудности. Маркус прочил его в университет - изучать французский и русский. В последний момент с подачи преподавателя математики, с которым Маркус, рассерженный сам на себя, стал обращаться как с соперником, Лео поступил в технический колледж в Лесестершире, чтобы изучать инженерное дело. По слухам, он не слишком хорошо успевал.
- Все это - одно из проявлений упадка христианства, - заключила Нора. - Не то чтобы я возражала против его исчезновения со сцены. Но все обернулось совсем не так, как мы думали в юности. Эта атмосфера сумерек богов сведет множество людей с ума, прежде чем мы выбросим весь этот хлам из нашей системы.
- Интересно, действительно ли мы хотим выбросить все это из нашей системы? - сказал Маркус, отгоняя разрушительный образ юноши. Временами он находил оживленное здравомыслие Норы немного унылым, как у старого осторожного радикала. Ясный рациональный мир, во имя которого она проводила кампанию, не претворился в жизнь, а она так и не пришла к согласию с более запутанным миром, который существовал в действительности. Маркус, разделявший многие ее суждения, не мог не плениться тем, что она называла сумерками богов. Возможно ли, что огромный занавес громадных и смутных очертаний будет наконец откинут, и, если так, что откроется за ним? Маркус не был верующим, но был, как он иногда выражался, любителем христианства. Его любимым чтением была теология. А в молодости он ощущал тайную, немного виноватую радость от того, что его брат - священник.
- Да, хотим, - сказала Нора. - Твоя беда в том, что ты всего лишь попутчик христиан. Лучше не связываться с умирающей мифологией. Все эти истории просто фальшивы, и чем чаще об этом говорится понятным языком, тем лучше.
У них были расхождения по этому вопросу и прежде. Ленивый, не желающий сейчас спорить, Маркус с грустью понял, что чаепитие окончено. Он слегка повернулся к огню, вытирая пальцы крахмальной полотняной салфеткой, и пробормотал:
- Завтра же я пойду повидать Карела и настою на встрече с Элизабет.
- Правильно, и не соглашайся на "нет" в ответ. В конце концов, ты уже звонил три раза. Я могла бы пойти с тобой, так как давно не видела Мюриель, и мне бы хотелось поговорить с ней откровенно. Если возникнут какие-нибудь проблемы с Элизабет, я считаю, тебе следует обратиться за консультацией к юристу. Я не говорю, что твоего брата следует лишить духовного сана или выдать ему удостоверение о психическом расстройстве. Но его нужно заставить вести себя как разумное существо. Пожалуй, я поговорю об этом с епископом, мы часто встречаемся в жилищном комитете.
Нора встала и собирала тарелки, покрытые теперь золотистыми крошками от торта и остатками сливового джема. Маркус грел руки у огня. В комнате стало холоднее.
- Интересно, ты слышал эти гнусные слухи о Кареле, - спросила Нора, - что у него роман с этой цветной служанкой?
- С Пэтти? Нет. Это невозможно.
- Почему же невозможно?
Маркус хихикнул:
- Она слишком толстая.
- Не будь таким легкомысленным, Маркус. Должна сказать, я никак не могу привыкнуть к тому, что ее зовут О'Дрисколл, когда она черная, как твоя шляпа.
- Пэтти не такая уж черная. Да это и не имеет значения.
До Маркуса доходили слухи, но он им не верил. Своеобразие Карела заключалось совсем в другом, он был целомудренным человеком, даже пуританином. В этом Маркус знал своего брата так, как знал себя. Он встал.
- О, Маркус, ты же не собираешься уйти, не правда ли? Почему бы тебе не остаться на ночь. Не хочешь же ты проделать весь путь назад до Эрлз-Корт в этом ужасном тумане!
- Надо идти, много работы, - пробормотал он. А затем, минут десять спустя, он уже шел по покрытому инеем тротуару, и его одинокие шаги глухо звучали под густым покровом тумана. Он совершенно забыл о Норе и чувствовал только теплое зерно радости в сердце при мысли, что снова увидит Элизабет.
Глава 3
- Извините за беспокойство. Меня зовут Антея Барлоу. Я из пастората. Не могла бы я повидать священника на минутку?
- К сожалению, священник никого сейчас не принимает.
- Может, я смогла бы тогда оставить ему записку? Видите ли, я действительно…
- Боюсь, он недостаточно здоров, чтобы заниматься письмами. Может, вы зайдете попозже?
Пэтти решительно закрыла дверь перед причитающей, слегка трепещущей фигурой в тумане. Она была твердым привратником. Привыкнув к такого рода сценам, в следующую минуту она уже забыла о ней. Наверху раздался звон маленького колокольчика, которым Элизабет обычно вызывала Мюриель.
Надев тапочку, которая слетела, когда она проходила через холл, Пэтти направилась назад к кухне.
Пэтти нервничала и испытывала беспокойство. Постоянный шум подземной железной дорога сотрясал ее днем и нарушал сон по ночам. Со времени приезда их окружало кольцо тумана, и она понятия не имела, как выглядит дом священника снаружи. Казалось, что у него вообще нет облика и подобно невообразимым вращающимся мирам, о которых она читала в воскресных газетах, он впитывал в себя все остальное пространство. Осмелившись на второй день выйти, она, к своему удивлению, не обнаружила других зданий поблизости. Сквозь туман время от времени прорывались таинственные звуки, но ничего не было видно, кроме маленького кружка тротуара, на котором она стояла, и красного, покрытого изморозью кирпичного фасада дома священника. Боковая стена дома забетонирована. Он был отсечен от другого здания во время войны. Рука Пэтти, обтянутая перчаткой, коснулась угла, где бетон соприкасался с кирпичом, а затем справа она заметила очертания и предположила, что это, видимо, башня, построенная Кристофером Реном, но в густом желтом тумане смогла рассмотреть только зияющее отверстие двери и окно.
Пройдя немного вперед, она обнаружила, что находится на пустыре. Здесь не было домов, только совершенно плоская поверхность подмерзлой грязи, по которой проходила дорога. Там и сям виднелись бугорки, покрытые жестким промерзшим брезентом. Место казалось большой строительной площадкой, теперь заброшенной. Сбившись с пути, Пэтти сошла с тротуара, под ее ногами захрустел лед, оставляя маленькие углубления в замерзшей траве; небольшие лужи под своими ледяными куполами выглядели как викторианские орнаменты. Испуганная одиночеством и тем, что потеряла дорогу, она поспешила вернуться под крышу дома. По пути она никого не встретила.
Проблема покупок оставаясь пока неразрешенной. Посещение магазинов было всегда для Пэтти обычным делом, основной формой контакта с миром. Не организованное и не систематизированное, оно являлось ритуалом, а выбежать снова за чем-то забытым доставляло ей маленькое удовольствие. Без него она чувствовала себя как кура в кастрюле. Какое-то инстинктивное торопливое движение не допускалось ею. Оказалось, что поблизости от дома священника нет магазинов, и она еще не нашла кого-нибудь, кто занимается доставкой. Пока ей пришлось положиться на Юджина Пешкова, который каждое утро уходил в туман, унося список Пэтти, и позже возвращался со всеми ее заказами. Вид высокого мужчины с набитыми сумками в руках, улыбающегося в ожидании одобрения, действовал на нее успокаивающе. Только теперь Пэтти следовало быть более практичной и ничего не забывать. Хозяйственные нужды были в действительности очень простыми, даже спартанскими. Карел относился к вегетарианцам и питался тертой морковью, яйцами, сыром и печеньем из непросеянной муки. По его собственному желанию пища была достаточно однообразной. Пэтти ела бобы, тосты и сосиски. Она не знала, чем питались Мюриель и Элизабет. Элизабет не хотела, чтобы Пэтти приходила в ее комнату, и девушки, следуя давней традиции, готовили себе сами на горелке. Это был еще один знак их принадлежности другому роду.
Пэтти родилась тридцать лет назад в мансарде маленького дома в мрачном промышленном городке центральной Англии. Она не была желанным гостем для своей матери, мисс О'Дрисколл. Сама появившаяся при сходных обстоятельствах, мисс О'Дрисколл по крайней мере знала, что ее отец был ливерпульским рабочим, а дедушка по материнской линии - крестьянином в графстве Тирон. Мисс О'Дрисколл была протестанткой. Определение личности отца Пэтти во время беременности мисс О'Дрисколл (которая не была первой) стало поводом для интересных размышлений. Появление ребенка кофейного цвета решило вопрос об отцовстве. Мисс О'Дрисколл отчетливо вспомнила ямайца. Но так как она сильно выпивала и не могла припомнить его фамилию, мысль о том, чтобы Пэтти носила ее, никогда не возникала, и любом случае ее отец уехал в Лондон с целью найти работу в метро, когда Пэтти крошечной частицей, в которой еще только таились виды на будущее, находилась в животе мисс О'Дрисколл.
Вскоре Пэтти "понадобились заботы и защита". Мисс О'Дрисколл оказалась любящей матерью, но не слишком преданной. Она пролила свои обычные слезы и издала привычный вздох облегчения, когда маленькое коричневое отродье забрали от нее и поместили в приют для сирот. Она изредка навещала Пэтти, не скупилась на слезы и увещевала ее стать хорошей девочкой. Время от времени она обращалась к идее спасения и, когда происходили эти приступы, пылко рассуждала у дверей приюта о святой крови и даже распевала религиозные песни. Некоторое время спустя, снова вступив на путь семейной жизни, она прекратила свои визиты и умерла от болезни печени вместе с нерожденным младшим братом Пэтти.
Через все детство Пэтти пронесла страдание, настолько постоянное, что не смогла узнать в нем болезни. Никто не был особенно жесток с ней. Никто не бил ее и даже не кричал на нее. Оживленные, расторопные улыбающиеся женщины удовлетворяли ее потребности, застегивали и расстегивали ее одежду, когда она была маленькой, снабжали ее гигиеническими подушечками и крайне упрощенной информацией о взаимоотношении полов, когда она стала старше. Хотя она была очень отсталой, учителя проявляли терпение к ней. Классифицировав Пэтти как умственно отсталую, ее перевели в другую школу, где учителя проявляли еще больше терпения. Конечно, другие дети дразнили ее, потому что она была "черной", но не слишком задирали. Чаще всего они ее игнорировали.
С той минуты, когда человек в униформе забрал ее из рук пьяно всхлипывающей мисс О'Дрисколл, никто не любил ее. Никто не прикасался к ней, никто не смотрел на нее с пристальным вниманием, которое дарует только любовь. Среди массы детишек она боролась за внимание, поднимая свои маленькие коричневые ручки, как будто она тонула, но глаза взрослых всегда рассеянно смотрели мимо нее. Ее никогда не вылизывали, как более удачливых детей. Так медведица вылизывает своих детенышей. Мать Пэтти, правда, когда-то по-своему любила ее, и подросшая Пэтти с непостижимо тоскливой благодарностью вспоминала ее объятия. Она несла в своем сердце этот клочок, который едва ли можно назвать воспоминанием, и ночами молилась за свою умершую мать, несмотря на ее грехи, - священная кровь оказалась действенной, как и надеялась мисс О'Дрисколл.
И конечно, Бог любил Пэтти. Проворные женщины научили ее этому очень рано, направляя ее к Богу, когда им нужно было (а это происходило всегда) заняться другими делами. Бог любил ее великой собственнической любовью, и Пэтти, конечно, тоже любила Бога. Но их взаимная любовь не помешала постоянному несчастью довести ее почти до звероподобного состояния, которое напоминало слабоумие. Намного позже какая-то милосердная сила, которой Пэтти в своем невежестве поклонялась, смыла, как губкой, эти годы. Повзрослев, Пэтти едва могла припомнить свое детство.
Когда ей исполнилось четырнадцать лет, едва научившись читать и писать, она оставила школу. Оказавшись неспособной к дальнейшему обучению, она поступила в услужение. Ее первые работодатели стали продолжением ее учителей - веселые, просвещенные, свободомыслящие люди. Более чувствительной и обидчивой Пэтти казалось, что они превращают ее страдание в свое веселье в ходе постоянного обменного процесса. Фактически они много сделали для нее. Они научили ее жить дома, убедили, что она неглупа, даже внесли в ее жизнь книги. Они были очень добры к ней, но главный урок, который она вынесла из их доброты, был урок цветного барьера. Ребенком она не ощущала различия между несчастьем быть цветной и несчастьем быть Пэтти, девочкой она освоилась со своей изолированностью. Ее хозяева обращались с ней особым образом, потому что она была цветной.