Он был тяжелее на пятьдесят фунтов и на двадцать лет моложе, да еще и пьяный, так что Уиллард провозился чуть не полчаса, прежде чем ему удалось оттащить Уайти от покрышки, которую он и его новый дружок "позаимствовали" бог знает где.
Утром - хотя он и был какого-то белесо-мучнистого цвета - Уйти сошел к завтраку вовремя. При галстуке. Тем не менее прошло целых две недели, прежде чем разговор вновь зашел о банковской ссуде, личных сбережениях и собственном деле. И начал его не Уиллард. Как-то субботним днем они с Уайти сидели в гостиной к слушали по радио репортаж, как вдруг Уайти поднялся и, в упор глядя на своего тестя, произнес обвинительную речь: "Вот, значит, как, Уиллард. Один раз оступишься - и прости-прощай новая жизнь!.."
Затем однажды вечером, уже в июне, когда все в доме готовились ко сну, Майра завела было с Уайти разговор о его новой жизни (и ее, кстати, тоже), и это пришлось ему не по душе. Забирая свою Гертруду после сегодняшнего урока, Адольф Мертц поинтересовался - не передумал ли Уайти насчет работы электрика? Дело в том, что один человек из Дрисколл-Фоллс сворачивает дело и по дешевке продает оборудование, грузовик и все прочее. Тут Уайти раздраженно замахнулся брюками и чуть не выбил ей глаз пряжкой ремня. Но он и не думал ее ударить - просто хотел предостеречь, чтобы она не попрекала его тем, в чем он не виноват. С какой стати она болтает об этих планах, когда до их осуществления так далеко? Разве ей не известно, что такое мир бизнеса? На этой стадии об их планах могут знать только он и Уиллард, как бы ее отец ни пытался теперь отвертеться. Если бы дело было в Уайти, он пошел бы в банк хоть завтра. Но Уиллард сперва настропалил его, а теперь отказывается помогать и прямо-таки лишает его уверенности в себе. Да, точно - жизнь в этом доме просто подрывает в нем мужество, так было раньше, и теперь то же самое. Со взрослым человеком обращаются так, словно ему место только в богоугодном заведении. Ясно, он виноват, вали все на него. Но кто плакался, кто жить не мог без папочки только потому, что наступила депрессия и ее муж остался без работы, как, между прочим, и половина страны, черт побери? Кто привел их назад к папочке, который сидит на тепленьком государственном местечке? Кто отказывается ехать с мужем на юг, чтобы начать новую жизнь? Кто? Он? Конечно, всегда он! Только он! И больше никто!
А насчет того, что он ее ударил, - это он говорил, уже вернувшись из кухни с куском льда для ее глаза, - так разве он когда-нибудь хотел сделать ей больно? "Никогда! - кричал он, снова одеваясь. - Никогда в жизни!"
Уиллард влетел в прихожую, когда оскорбленный Уайти во второй раз спускался по лестнице. "Теперь вы тут хоть все стойте день и ночь, - говорил Уайти, застегивая пальто, - и смейтесь надо мной, и судачьте о том, какой я распоследний неудачник, - мне на это наплевать, потому что я ухожу!" По его лицу текли слезы, и вид у него был такой несчастный и удрученный, что Уиллард на миг совершенно растерялся, но тут же его осенило: он понял одну истину, которая ускользала от него все эти пятнадцать лет: "Уайти ни в чем не виноват. Он сам свой злейший враг. Как Джинни".
Но когда Уайти прошел мимо него еще раз - он вернулся на кухню выпить последний глоток их драгоценной воды, если никто не возражает, - Уиллард пропустил беднягу к двери, закрыл за ним задвижку и крикнул вслед: "Ну и уходи, держать не стану. В моем доме я никому не позволю бить мою дочь! И вообще нигде не позволю".
Когда Уайти снова постучал в дверь, было около двух часов ночи. Уиллард вышел в прихожую в пижаме и шлепанцах и на верхней площадке лестницы увидел Майру в ночной рубашке. "По-моему, дождь", - сказала она.
- Больных ног тебе мало? - крикнул Уиллард, задирая голову. - Еще и ослепнуть хочешь?
Уайти потянул колокольчик.
- Но какой смысл, чтобы человек стоял под дождем? Чему это поможет? - сказала она. - А мои ноги тут вообще ни при чем.
- Майра, я отец тебе, а не ему! Пусть себе помокнет! Мне теперь все равно, что ему там поможет или нет!
- Я сама виновата, что начала с ним этот разговор.
- Майра, перестань наговаривать на себя. Слышишь? Ты тут ни при чем! Он во всем виноват!
Тут пришла Берта.
- Если это твоя вина, барышня, тогда ступай тоже помокни немножко.
- Ну, Берта, - сказал Уиллард.
- Так будет справедливо, мистер Кэррол, нравится вам это или нет!
Она удалилась, оставив Уилларда вдвоем с дочерью. Уайти стал колотить в дверь ногами.
- Вот уж точно, умнее ничего не придумаешь, верно, Майра? Лупить в дверь ногой - вот уж действительно умнее не придумаешь!
Так они и стояли в прихожей, а Уайти продолжал лупить в дверь и звонить в звонок.
- Шестнадцать лет, - сказал Уиллард. - Шестнадцать лет одно и то же. И он все валяет дурака…
Через минут пять Уайти успокоился.
- Вот и ладно, - сказал Уиллард. - Так-то лучше. Я не смирюсь с этим, Майра, ни сейчас, ни потом. Теперь он утихомирился, и я открою. И лучше всего нам троим пойти сейчас в гостиную. Пусть мы просидим там до утра, зато окончательно договоримся. Он больше не ударит ни тебя, никого другого!
И он открыл дверь, но Уайти уже не было.
Это случилось в ночь на четверг. В воскресенье в город приехала Люси. Она была в платье для беременных, из темно-коричневой толстой материи, ее лицо светилось над ним, как матовая лампочка. Она казалась такой маленькой - да, впрочем, она и была маленькой, вся, кроме живота.
- Ну, - бодро начал Уиллард, - что у нашей Люси на уме?
- Рою рассказала обо всем его мать, - сообщила она, остановившись посредине гостиной.
Снова заговорил Уиллард:
- О чем, милая?
- Папа Уилл, если ты думаешь, что мне лучше, когда от меня все скрывают, ты ошибаешься.
Никто не нашелся что сказать.
Наконец Майра собралась с духом:
- А как у Роя с учебой?
- Мама, погляди на свой глаз.
- Люси, - сказал Уиллард и взял ее за руку, - может быть, твоя мать не хочет говорить об этом. - Он усадил ее рядом с собой на диван. - Почему ты не расскажешь о себе, о вас? Ведь вся твоя жизнь теперь переменилась. Как Рой? Он приедет?
- Папа Уилл, - сказала она, вставая, - он подбил ей глаз!
- Люси, нам это так же неприятно, как и тебе. Смотреть па это тяжело. Стоит мне взглянуть на этот синяк, и у меня просто сердце кровью обливается. Но, к счастью, глаз не поврежден.
- Восхитительно!
- Люси, я по-настоящему зол на него, поверь мне. И он это знает. Что-что, а уж это до него дошло, будь покойна. Он не показывается целых три дня. Четыре, считая сегодняшний. И насколько я понимаю, он сидит поджав хвост и чувствует себя очень паршиво…
- Но что, - сказала Люси, - что будет в итоге, папа Уилл? Что мы будем делать теперь?
По правде говоря, у него еще не было никаких соображений на этот счет. А у Берты, естественно, были, и она высказывала их каждый вечер, как только они укладывались в постель. Выключив свет, он поворачивался то на один бок, то на другой, пока жена - уснувшая, как ему казалось, - не начинала: "Нечего ворочаться и доламывать кровать, Уиллард. Пусть он уходит. И она вместе с ним, если ей так хочется. Ей уже тридцать девять, насколько мне известно". - "Возраст тут ни при чем, Берта, ты сама это знаешь". - "Для тебя ни при чем, только для тебя. Ты нянчишься с ней. Ты трясешься над ней, будто она у нас из золота". - "Ни с кем я не нянчусь. Я стараюсь все обдумать. Все очень сложно, Берта". - "Все очень просто, Уиллард". - "Ну, это, конечно, не так, и никогда не было так, как на это ни посмотри. Нет, совсем не просто. Особенно когда в это впутана уже взрослая, почти двадцатилетняя девочка. Когда это стало вопросом жизни и смерти для целой семьи…" - "Но Люси уже давно не живет здесь". - "А представь себе, что они уедут. Что тогда? Ну, скажи!" - "Я не знаю, Уиллард, ни что будет с ними тогда, ни что будет теперь. Но вдвоем мы хотя бы проживем по-человечески остаток жизни. Без трагедий на каждом шагу". - "Но ведь надо и о других подумать, Берта". - "Хотела бы я знать, когда наступит мой черед быть одной из этих других. Наверное, уже в могиле. А выход очень простой, Уиллард". - "Но это вовсе не так, и не станет так, даже если ты мне будешь это повторять по пятьдесят раз за ночь. Люди - куда более хрупкие существа, чем тебе кажется". - "Ну и пусть выпутываются сами". - "Я говорю о нашей дочери, Берта!" - "Ей тридцать девять, Уиллард. А ее мужу, по-моему, за сорок или около того. Пусть они выпутываются сами, без моей и твоей помощи". - "Хорошо, - сказал он, помолчав, - только представь, если бы все думали так же. Вот уж действительно прекрасная жизнь пошла бы. Никто бы никому не помогал, даже собственным детям". Она молчала. "Представь, если бы Эйб Линкольн так думал, Берта?" Молчание. "Или Иисус Христос. Да если б все так думали, Иисуса Христа никогда б и не было". - "Ты не Авраам Линкольн. Ты помощник почтмейстера в Либерти-Сентре. А что до Иисуса Христа…" - "Я не сравниваю себя с ним. Я только привел пример". - "Я выходила замуж за Уилларда Кэррола, если мне не изменяет память, а не за Иисуса Христа". - "О, мне это известно, Берта…" - "Так вот, знай я заранее, что стану миссис Иисус Христос…"
Итак, Люси спросила что будет в итоге.
- В итоге? - повторил Уиллард.
Собираясь с мыслями, он отвел взгляд от вопрошающих глаз Люси и посмотрел в окно. И догадайтесь, кто в этот момент подходил по дорожке к дому? С мокрыми прилизанными волосами, в сияющих ботинках и с большими мужественными усами!
- Ну вот, мистер Итог собственной персоной, - сказала Берта.
В дверь позвонили.
Уиллард повернулся к Майре:
- Это ты сказала, чтобы он пришел? Майра, ты знала, что он придет?
- Нет, нет. Клянусь тебе.
Уайти опять позвонил.
- Сегодня воскресенье, - объяснила Майра, когда никто не двинулся к двери.
- Ну и что? - спросил Уиллард.
- Может быть, он хочет что-нибудь сказать нам. Что-нибудь объяснить. Сегодня воскресенье. А он совсем один.
- Мама! - крикнула Люси. - Он ударил тебя. Пряжкой!
Теперь Уайти стал легонько постукивать по стеклу входной двери.
Волнуясь, Майра сказала дочери:
- Так вот что Элис Бассарт разносит по всему городу?
- А что, разве это не так?
- Нет, - сказала Майра, прикрывая подбитый глаз, - все вышло случайно. У него и в мыслях ничего такого не было. Не знаю, как так получилось, но это было и прошло, и кончен разговор.
- Мама, один раз, хоть один раз в жизни будь мужественной!
- Послушай, Уиллард, - вступила Берта. - Мне ясно одно: судя по всему, он пока что собирается разбить пятнадцатидолларовое стекло.
Уиллард сказал:
- Прежде всего я хочу, чтобы все успокоились. Человек не был дома целых три дня, чего с ним раньше никогда не случалось…
- О, держу пари, папа Уилл, он отыскал себе какое-нибудь теплое местечко с пивной стойкой в придачу.
- Это неправда, я знаю, - возразила Майра.
- Тогда где же он был, мама? В "Армии спасения"?
- Ну-ка, Люси, ну-ка, подожди минутку, - сказал Уиллард. - Кричать тут нечего. Насколько мы знаем, он все это время ходил на работу. А ночью спал у Билла Брайанта. На диване…
- Ну что вы за люди! - крикнула Люси и выскочила в прихожую.
Стук в стекло прекратился. Какой-то момент стояла тишина, потом звякнула задвижка, и раздался крик Люси: "Уходи! Ясно тебе? Уходи!"
- Нет, - простонала Майра. - Не надо.
Люси ворвалась в комнату.
- …Что, что ты наделала? - сказала Майра.
- Мама, это конченый человек! На нем надо поставить крест!
- Аминь, - заключила Берта.
- А ты! - крикнула Люси, поворачиваясь к бабушке. - Ты даже не понимаешь, о чем я говорю!
- Уиллард! - встрепенулась Берта.
- Люси! - сказал Уиллард.
- Нет, нет! - крикнула Майра и кинулась мимо них в прихожую. - Дуайн!
Но он уже бежал по улице. Когда Майра открыла дверь и выскочила на крыльцо, он уже повернул за угол и скрылся из виду. Исчез.
И с той поры не показывался. Люси прогоняла его, а Уайти только смотрел на нее и молчал. Через стеклянную дверь он видел, как его восемнадцатилетняя беременная дочь закрывает задвижку перед его носом. И не смел возвратиться. А ведь с тех пор прошло целых пять лет, и Люси умерла… Должно быть, он ждет на станции уже минут двадцать. Если не потерял терпения и не решил уехать назад, откуда явился. Если не решил, что ему, может быть, лучше всего исчезнуть.
Боль пронзила правую ногу Уилларда от бедра и до кончиков пальцев - полоса острой, колющей боли. Рак! Рак кости! Вот здесь. И опять! Вчера он чувствовал ту же боль, словно прожигающую ногу. И позавчера. Что ж, пригласят доктора, сделают рентген, уложат в постель, напичкают болеутоляющими, наговорят с три короба, а потом, когда боль станет невыносимой, сплавят в больницу и будут смотреть, как он угасает…
Но тут боль притихла, словно вода, кипящая на медленном огне. Нет, это не рак. Это всего лишь его застарелый ишиас.
Но чего он ждет тут, на кладбище? Плечи его куртки совсем занесло снегом, так же как и носки ботинок. Первые зимние блестки сверкали на дорожках и плитах кладбища. Ветер затих. Был темный холодный вечер… Да, сэр, подумал он, теперь он будет повнимательнее с этим ишиасом. Пошутили, и хватит. А то ведь можно и такую шутку выкинуть: взять и забраться на месячишко в кресло на колесиках и раскатывать, пока не отойдут ущемленные окончания нервов. Два года назад доктор Эглунд посоветовал ему это, и, кто знает, может, идея эта была не так глупа, как ему тогда показалось. Долгий заслуженный отдых. Накрыть колени теплым шарфом, пристроиться в приятном солнечном уголке с газетой, приемником и трубкой, и что бы там ни происходило в доме, его это не касается. Он будет думать о своем ишиасе и только. И ведь никто не может отрицать, что в семьдесят лет у него есть все права выкатиться на колесиках в другую комнату…
Или вот что еще: он может притвориться, что плоховато слышит. Сделать вид, будто стал туг на ухо. Кто догадается? Да, это тоже хороший способ покончить со всеми затруднениями. И кресло не понадобится! Надо только смотреть пустыми глазами, пожимать плечами да отходить в сторону. Вдобавок можно несколько месяцев попритворяться, что понемногу впадаешь в детство. Да, сэр, пусть они обходятся без него. Добро пожаловать в дом, обосновывайтесь на время, он согласен, ну, а в остальном… У него, видите ли, голова плохо варит. Может быть, чтобы им стало понятнее, ему стоит начать - нарочно, естественно, и постоянно отдавая себе отчет в том, что он делает, и так, конечно, чтобы не перепадало Берте, - может быть, ему стоит начать (как это, увы, уже по-настоящему началось с его приятелем Джоном Эрвином) мочиться в постель?
Но зачем? Зачем впадать в детство? Зачем притворяться, что рехнулся, когда ты в здравом уме? Он вскочил на ноги. Зачем сидеть здесь и мучиться, да еще с риском подхватить воспаление легких, когда я делал только добро? Страх смерти, пугающей, ненавистной смерти, заставил его плотно закрыть глаза. "Да, я делал добро! - крикнул он. - Добро людям!" И зашагал вниз по склону, стряхивая снег с куртки и кепки. А ноги, больные старые ноги, со всей быстротой, на какую они еще были способны, уносили его прочь от кладбища.
Только свернув с дороги, ведущей к Кларкс-Хиллу, под уличными фонарями Саус-Уолтер-стрит, он почувствовал, что сердце стало биться более или менее нормально. Да, вновь началась зима, но это вовсе не значит, что ему уже никогда не увидеть весны. Он еще поживет. Он и сейчас жив! Так же как все, кто расхаживал по магазинам и ехал навстречу ему в машинах - гнетет их что-нибудь или нет, они живут! Живут! Мы все живем! Так что же он делал там, на кладбище? В такой час, по такой погоде! Прочь, долой эти болезненные, мрачные, лишние мысли. Ему есть о чем подумать, и не всегда о плохом, между прочим. Хотя бы о том, как развеселится Уайти, когда услышит, что дом, в котором помещался "Погребок Эрла", развалился сверху донизу посреди ночи. Развалился, словно сам накликал на себя такую кару, и его тут же снесли. И что с того, что в "Таверне Стенли" теперь новые хозяева? Уайти презирал грязные притоны, как и всякий другой человек, когда владел собой, а это бывало гораздо чаще, чем может показаться на первый взгляд. И вряд ли так уж хорошо - выкапывать из прошлого только самые неприглядные случаи. Этак любого человека можно возненавидеть, если выискивать в нем лишь дурные черты… И потом Уайти еще не видел нового торгового центра, пусть-ка прогуляется по Бродвею - они пойдут вместе, конечно, и Виллард покажет ему, как перестроили "Клуб Лосей"…
"О, черт! Парню уже под пятьдесят, ну, что я еще могу для него сделать? - Въезжая в город, он уже говорил вслух. - В Уиннисоу его ждет работа. Такая, о какой он говорил, какую хотел, о какой просил. Ну, а то, что он снова будет жить у нас, - так это ведь временно, лишь временно. Поверь, я слишком стар, чтобы начинать все сначала. Значит, мы решили - до первого января… Ну, послушай, - обращался он к мертвой, - я ведь не бог! Не я сотворил этот мир! Я не могу предсказать будущее! К черту все это - он ее муж, она его любит, нравится это нам или не нравится!"
Вместо того чтобы поставить машину за магазином Ван Харна, он подъехал к главному входу - отсюда дольше идти до зала ожидания, так что у него будет лишние полминуты для размышлений. Похлопывая о колено мокрой кепкой, он вошел в магазин. "А скорее всего, - подумал он, - скорее всего его тут и нет. - Не заходя в зал, он попытался заглянуть внутрь. - Скорее всего я просто зря проторчал там, на кладбище. В конце концов, видно, у него не хватило духу приехать".
И тут он увидел Уайти. Он сидел на скамье, уставясь на свои ботинки. Его волосы совсем поседели. И усы тоже. Он то и дело перекладывал ногу на ногу, и Уиллард видел подметки его ботинок - совсем гладкие, не успевшие потемнеть. Маленький чемоданчик, тоже новый, стоял рядом с ним на полу.
"Итак, - сказал Уиллард себе, - он приехал. Все-таки сел в автобус и приехал. После всего, что произошло, после всех несчастий, которые он причинил, у него хватило наглости, сесть в автобус, а потом выползти из него и сидеть полчаса, надеясь, что за ним явятся… Ах ты идиот! - подумал он и, стоя у входа, в ярости вглядывался в своего пожилого зятя, в его новые ботинки его новый чемоданчик. - Как же, как же, перед вами новый человек! Ты, тупая башка! Ты, хитрый враль, ворюга безграмотный! Ты, жалкий, спившийся балбес, пиявка, сосущая кровь из всех окружающих! Ты, тряпка несчастная! Что из того, что ты ничего не можешь с собой поделать! Что из того, что ты не хочешь никому зла…"
- Дуайн, - сказал Уиллард, делая шаг вперед, - ну, здравствуй, Дуайн!
