Нет, кажется, он заведовал гаражом, где стояли "воронки". Да, да, конечно. Потому что директриса говорила, что Кира своими двойками расстраивает начальника гаража, что могут выйти из строя все машины и не на чем будет ездить арестовывать врагов народа…
А Кира отвечала:
- Ничего, придут пешком!
И ставила Сане двойки и единицы, а однажды даже ноль, хотя такой оценки не существовало.
И все равно за Павликом приехал "воронок"…
Давно это было…
И вот сейчас "Слезы-сопли" сидел перед ней.
- Встань, Саня, в угол! - властно повторила Кира.
- Саня? - начальник обалдел. - Меня зовут Александр Степанович!
И тут он осекся и вспомнил свою учительницу.
Если он кого и боялся, то ее. С тех пор!
- Ты все еще плохой ученик, - сказала Кира, - я так и знала, что ничего из тебя не получится!
- Как же, - хотел возразить начальник, - я же…
- Не спорь, когда говорит учитель, - отрезала Кира, взяла шкатулку и вышла вон.
И никто ее пальцем не тронул.
Она шла гордо, учительница той холодной страны, и ей было горько, что она воспитала начальника таможни…
Павлика обыскивали невдалеке. Он сидел прямо, нагруженный свертками, готовый к допросу - ему было не привыкать.
- Что в пакетах? - спросил таможенник. Он косил, изо рта его попахивало - он занимался своим делом.
- Кто его знает? - улыбнулся Павлик. - Надавали.
- Что значит надавали, - таможенник был недоволен, - кто?!
- Как кто? У нас, слава Богу, куча родственников. Вот это, - он приподнял пакет, - Рашель, это - Сема, а вот это - тетя Песя, нет, подождите, это от Раечки, хотя, секундочку, Раечки не было, это от Шапиро…
- Так что они вам дали, ваши Шапиро, - по тону можно было подумать, что таможенник Шапиро не любил.
- Я знаю? - ответил Павлик. - Спросите их!
Таможенник побагровел.
- А если б они с вами передали бомбу? - философски спросил он. Или наркотики?!
- Вы с ума сошли, - воскликнул Павлик, - Рашель мне даст наркотики?! Я был ей, как брат! Вы думаете, что говорите? И потом - бомба! Откуда Шапиро возьмет бомбу, когда он работает на мясокомбинате, Там что - делают бомбы, я вас спрашиваю?!
Ноздри таможенника раздулись.
- Не ваше дело! - рявкнул он.
- Хотя, может, вы и правы, - продолжал Павлик, - мясокомбинат есть, а мяса - нет! Возможно, он изготовляет именно бомбы. Должен же он что-то выпускать.
- Вы хотите уехать в Израиль? - спросил таможенник.
- Да, - ответил Павлик.
- Тогда закройте рот! - и он осторожно начал разворачивать следующий пакет.
- Это лэках! - объяснил Павлик.
- Что?!
- Лэках… Пирожное.
- Пирожное или лэках?! - Таможенник любил точность.
- Как угодно, - ответил Павлик, - по-еврейски - лэках, по-русски - пирожное… Вы берете кило муки, мед, яйца… Впрочем, спросите лучше у моей жены… Она где-то здесь.
- Молчать! - процедил таможенник.
- Почему? - удивился Павлик. - Это наше национальное блюдо. Можно не любить евреев и обожать лэках. Это прелесть! В молодости я мог сьесть десять лэкахов и даже двенадцать… А с этим осторожно, - он остановил таможенника, - здесь фаршированная рыба. Из щуки! Рашель стояла за ней пять часов. Вы пробовали когда-нибудь фаршированную рыбу нашей Рашель?
Таможенник, видимо, не пробовал. Он засопел и захрапел.
- Я вижу, что вы не пробовали, - подмигнул Павлик, - возьмите кусочек! Вы не сможете оторваться. Только с хреном, обязательно с хреном, с домашним, - Павлик потянул носом воздух, - о! он, кажется, здесь.
И он потянулся к свертку:
- Ни с места! - приказал таможенник и сам развернул пакет - там был хрен…
- Ну, что я говорил, - улыбнулся Павлик, - а теперь отведайте…
Таможенник зло смотрел на него. Видимо, он не любил фаршированной рыбы.
- Выверните карманы! - сквозь зубы сказал он.
Павлик вывернул. На пол упали бутерброды.
Таможенник подозрительно смотрел на Павлика.
- В чем дело? - не понял Павлик. - Они с сыром. Вообще-то я люблю ' колбасой, с краковской, но я ее не достал. Вы же сами сказали, что мясокомбинат выпускает бомбы…
- Я, - взревел таможенник, - когда?!
- Когда мы говорили о Шапиро. И потом, если хотите знать, я и сыр достал по блату. Как инвалид войны! По-вашему, молочный комбинат изготовляет тоже что-то взрывоопасное?
- Если б не ваш возраст… - прошипел таможенник.
- О, если б не мой возраст… - печально вздохнул Павлик.
- Вы взгляните, во что вы завернули вашу снедь!!
- Во что? - удивился Павлик и ахнул - бутерброды были завернуты в портрет Ленина, выступающего на первом Съезде Советов.
После этого его отвели на личный досмотр.
Его обыскивали долго, рьяно, с пристрастием, рылись в седых волосах, просвечивали легкие, смотрели в рот, в горло, в трахеи.
Говорят, в трахеях можно многое спрятать…
Даже напоследок они обидели его.
Они не умели как следует попрощаться и не умели сказать "Не поминай лихом!"
Возможно, поэтому их так часто и поминают…
…Павлик и Кира шли по летному полю. Белый самолет стоял далеко. Постукивала палка Павлика. Кружились листья. Ветер раздувал белые волосы.
- Павлик, - сказала Кира, - у тебя совершенно голая шея.
И закутала его шарфом…
ПОЛЕТ ИСТОРИЧЕСКИХ ДВЕРЕЙ
- Человек может стать всем, - сказал он, - даже евреем!..
Была ночь, и звезды стояли в ночи. Бледный свет окутывал Неву, разведенный мост и неприкрытую лысину великого вождя. Вождь стоял на гранитном броневике, задом к вокзалу, из которого торопливо вышел всего шестьдесят лет назад, с кепочкой в кармане и выброшенной на запад рукой…
Скажите мне, кто не спит ночью?
Только очень счастливые и очень несчастные ночью не спят. И кто ждет разрешения на выезд.
И еще не спят каналы и облака. И памятники…
Не спится великим людям России. Вот уже третий век не дремлет на своем коне великий Петр. Каждую ночь он грозит шведам и думает о своем окне в Европу, которое он с таким трудом прорубил и которое полностью заложили, не оставив даже форточки…
Не смыкает своего единственного глаза полководец Кутузов, еженощно сравнивающий историческое Бородинское сражение с блистательной Шестидневной войной, а себя - с генералом Даяном. Почему его называют Великим?! Разве смог бы этот одноглазый еврей победить Наполеона? В то время бы, как он, Михаил Илларионович, разбил бы этих сарацинов на Синае за какие-нибудь несколько часов, превратив шестидневную войну в семичасовую. Причем, без перерыва на обед…
Окаменевший Пушкин грезит ночами о прекрасных дамах, которые приходят к нему днем, приносят цветы и читают ему его стихи. О, как бы он их отблагодарил, если б только мог слезть с пьедестала…
Он вздыхает, сочиняет стихотворение и с нетерпением ждет утра.
Вереницей проходят в голове пятиметрового Гоголя прохожие, пробегавшие мимо него днем. Ба - знакомые все лица! Вот адмирал Собакевич, вот секретарь райкома товарищ Манилов, директриса школы Коробочка, маститый писатель, лауреат государственных премий Чичиков, а вот в черной "Волге", за шторочкой, сам городничий. А сколько Хлестаковых! И все живы, целы и невредимы!
А он?..
Николай Васильевич одергивает шинель и не понять - смеется он или плачет… И вот, когда, наконец, смолкают цари, замолкают классики и полководцы, над городом начинают переговариваться и перекликаться Владимиры Ильичи.
На площадях и в скверах, на набережных и в переулках, в парках и во дворах, с кепочкой и без, с вытянутой рукой и с заложенной за жилетку, лукавый и всезнающий, на постаменте или броневике - не спит великий вождь! Вот он, чугунный, с метровым лбом, размышляет о величии своей революции и тут же, за углом, каменный, из мелкозернистого карельского гранита, клянет себя за это.
Владимиры Ильичи жарко спорят, дискутируют и даже иногда ругаются между собой.
- Ну что же вы наделали, батенька, - тихо укоряет тот, что с кепочкой, - теперь-то вы, надеюсь, видите, что натворили?
- Послушайте, Владимир Ильич, - отвечает ему Ленин с Петроградской, - оставьте меня в покое, хотя бы на одну ночь. Вот уже сорок лет, как вы мне не даете дышать! Я хочу спать. Спросите обо всем этом лучше у Владимира Ильича с Выборгской. Спросите его, зачем он создал эту самую партию!
- Я создал?! - грозно доносится с Выборгской. - Извините! Это вы создали! А я любил Бетховена и брата!
- Зачем же вы тогда нацелили на вооруженное восстание? - пискливо спрашивает вождь с Васильевского. - Зачем?..
- Вранье и ложь. Я жил в Женеве! Я пил "Божоле"! Зачем мне было нацеливать?
- Он жил в Женеве, - усмехается в бороденку Владимир Ильич о завода имени Владимира Ильича. - Я жил в Париже! Я любил! Я в гробу видел вашу революцию!
- Оппортунист, - кричит с метровым лбом, - и проститутка. Вы хуже Троцкого! Вы извратили истинный ленинизм. Вы забыли заветы Ильича!
- Нет, батенька, это вы забыли мои заветы! А я строил светлое будущее!
- Хорошенькое светлое, - хихикает с бороденкой, - у всего мира темно в глазах!..
- Прекратите контрреволюцию! - гремит с броневика. - А не то я приглашу Феликса Эдмундовича! Феликс Эдмундович, разберитесь пожалуйста!..
На гранитном барельефе старого дома на Гороховой просыпается Железный Феликс. Он недовольно трясет своей козлиной бородой, и все Владимиры Ильичи моментально замолкают!
Да, не спят ночью великие и не спят простые.
И еще, кто ждет. И кому уже нечего ждать…
- …Только не я, - ответила она, - мне еврейкой не стать никогда…
Из их окна был виден Финляндский вокзал, холодные звезды, правое плечо и вытянутая рука вождя, на которой медленно таял падавший снег. Может, рука хранила еще тепло?..
Иногда, бесконечными ночами Саше казалось, что Ильич сгибает протянутую руку, подносит ее к затылку, тяжело вздыхает и долго, задумчиво чешет его… Пару раз Саша даже выскакивал в одной пижаме, сломя голову несся через площадь - но длань вождя всегда оказывалась на месте и ни тени сомнения не было на гениальном челе его.
Стоя ночами у окна, он часто думал, почему великий вождь выбросил руку именно на запад. Правая ленинская рука не давала ему покоя.
В детстве он был уверен, что дедушка Ленин просто грозит этой рукой всем врагам, которые хотели развязать войну, и какая-то безоблачность и покой охватывали его. Потом ему начало казаться, что рука не столько грозит, сколько просит. Он только точно не знал чего - помощи, зерна, совета?
И вот, совсем недавно он понял, что она не просит и не грозит. Рука - указывает. Верный путь и правильную дорогу. И указывает - на Запад!..
Катя и Саша часто не спали по ночам. Во-первых, они были счастливы - они любили друг друга.
Во-вторых, они были несчастливы - Саша и Катя были интеллигенты. Поднимите руку, кто видел счастливого интеллигента. Да еще в городе трех революций. Да еще вблизи такого памятника! И чуть дальше от другого - с железной козлиной бородой.
Да, интеллигент может быть умным, веселым, пьяным, фрондером, конформистом, трусливым, смелым, честным, но счастливым?! Одно из двух - или вы интеллигент, или вы счастливый! И опустите руку, товарищ.
А в-третьих, в-третьих сегодня они ждали взрыва - через несколько часов должен был взлететь на воздух Финляндский вокзал.
Взрыв предполагался фигурный, поскольку в воздух должен был взлететь весь вокзал, кроме выхода. Выход имел две массивные двери, и вот из одной из них, исторической, в свое время и вышел, прибыв из Финляндии, великий вождь, с апрельскими тезисами под мышкой.
Вокзал бы взорвали давно, но никто толком не знал, из каких именно дверей вышел Владимир Ильич, и поэтому было неясно, какие двери исторические, какие взрывать, а какие оставить.
Не было, к сожалению, свидетелей того исторического выхода - одних расстреляли, других сослали, в тезисах об этом тоже не было ни слова, а сам виновник влез на броневик и навсегда окаменел.
В принципе, по вопросу исторического выхода существовали две научные, сугубо полярные теории. Московская школа утверждала, что вождь покинул вокзал через левую дверь, а ленинградская - что через правую. Борьба была ожесточенной, велась десятилетиями и, наконец, привела к тому, что пятнадцать ее участников обвинили в правом уклоне, двадцать - в левом, по расположению дверей, тех, кто помалкивал - в центризме, всех вместе объявили врагами народа, сослали на Колыму, где, как утверждали, они продолжали свои непримиримые дискуссии.
Короче, теория - теорией, марксизм - ленинизмом, а вокзал, между тем, надо было взрывать. Надо было строить новый. И тогда партия приняла соломоново решение, потому что соломоново решение могут принять и антисемиты. Мудрая партия решила: в тот исторический теплый вечер Владимир Ильич вышел на площадь не из левой и не из правой двери, а из обеих одновременно..
И обе двери были признаны историческими…
- …Не стой голый у окна, - сказала Катя, - ты смущаешь людей. - На фоне ночного окна Саша смотрелся как юный Давид, во всяком случае, так казалось Кате. И было между ними всего два отличия - Саша был не обрезан и у него отсутствовал фиговый листок. И еще он никогда не боролся с Голиафом… Но ведь и Давид никогда не видел великого вождя. Даже в гробу. А Саша его там видел дважды. В мавзолее…
Катя, сидевшая на краешке кровати в прозрачном пеньюаре, напоминала Офелию. Во всяком случае, такой ее представлял Саша. Только у Кати была короткая стрижка, как у мальчика, и очки. Офелия, вроде, очков не носила?.. И еще Катя любила "Давида". Вы представляете Офелию замужем за царем Давидом?! Эго все равно, что если б Жанна д’Арк вышла за де Голля!
Босой Давид отошел от окна и налил себе остывший кофе.
- Сегодня я опять летал, - сказал он, - над Нью-Йорком. Я залез на Эмпайр и полетел. Я пролетел над Манхэттеном, свернул к Гудзону и начал парить к океану. Я обгонял чаек, буревестников, альбатросов, военные корабли и даже истребители Соединенных Штатов. Там, в вышине, дышится так легко, как в детстве на дюнах… Я хотел опуститься и сесть где-нибудь на Парк Авеню или 42-й… Я хотел пройтись, поболтать со всеми этими разноцветными людьми, хлопнуть кого-нибудь по плечу. И чтоб меня тоже хлопнули… Но я не смог приземлиться и полетел в Европу. Над Парижем я ударился об Эйфелеву башню и упал на Монмартр.
- Ты довольно далеко отлетел, - сказала Катя.
- Я здорово ударился. И упал прямо в бистро. В "Клозери де лила". Там сидел Верлен и писал.
- Месье Верлен, - спросил я, - о чем вы сегодня пишете?
- О любви, - сказал Верлен, - только я Валери…
Я был готов провалиться сквозь землю! И провалился. И оказался рядом с тобой…
- На каком языке вы беседовали? - спросила Катя.
- По-русски, - ответил он.
- Тогда это был Эренбург, - сказала она.
- Не имеет ни малейшего значения. Я был в Париже. И меня окружал сиреневый вечер. И нигде я не видел памятника с простертой рукой…
Он помолчал.
- Почему ты никогда не летаешь?
- Я падаю, - сказала она, - я куда-то проваливаюсь.
- Куда?
- Недалеко. Я даже во сне не покидаю наши границы.
- Зря, - сказал он, - это как-то освежает.
- Возможно, - согласилась она. - Ты уже облетел весь мир.
- Я не был в Австралии, - заметил он, - она так далека, что не хватит ночи, чтоб долететь до нее.
- А ты не пробовал летать днем?
Офелия налила себе кофе. Современные Офелии и Давиды пьют слишком много кофе, и вообще много пьют и много курят.
- У нас там еще осталась водка? - печально спросила Офелия, и Шекспир, если он только существовал, перевернулся в гробу.
Потому что еще никто не знает, был ли Шекспир, но все уже знают, что он был гомосексуалистом… Они пили водку, курили и молча смотрели на здание вокзала, которое вот-вот должно было исчезнуть навсегда…
На пятой стопке вокзал взлетел на воздух. Причем, фигурно - вместе с историческими дверьми. Исторические двери летали по звездному небу, колошматили друг друга, будто продолжая научный, спор, а потом обе опустились на лысину вождя, и великий вождь будто вторично прошел сквозь них. На сей раз действительно одновременно.
Великий вождь прошел и даже не вздрогнул - видимо, ему было давно начхать на все это.
А вздрогнули только Катя и Саша. И долго молчали. И Саша сказал.
- К черту, - сказал он.
И Катя сказала: - К черту!
- Больше не могу, - произнес он.
- И я, - повторила она.
- Я не могу здесь дольше жить, - сказал он. - если я не уеду - я задохнусь.
И вид был у него отчаянный. Такой вид был, наверное, у Давида, когда он запустил из пищали в голову Голиафа.
- Тебе не надо было возвращаться из Парижа, - сказала она. - Если б я не падала, а летала, я б даже с Мадагаскара не вернулась…
Он долго смотрел на Катю, провел рукой по ее мальчишескому смешному лицу и почти печально сказал:
- Ну почему в тебе нет еврейской крови?
Это прозвучало почти как обвинение.
- Твои предки женились и выходили за кого угодно, но только не за евреев. Они что, были антисемиты? В тебе течет шесть кровей, какой-то компот - польская, украинская, русская, мадьярская - и ни одной подходящей!
- Расист, - сказала она, - ку-клукс-клановец! Столько женщин разных национальностей в одной. Ты не можешь жаловаться! Даже у Дон Жуана не было ни одной еврейки!
- Дон Жуан никуда не собирался, - заметил Саша.
…М-да, если б Гитлер знал, что кто-то так упорно будет искать в себе еврейскую кровь, он бы подох, так и не придя к власти. И вполне возможно, что то же самое сделал бы и Иосиф Виссарионович. И лежали бы они себе тихо, в земле, неудачник из Линца и тифлисский хулиган, каждый в своей, которую они так обильно полили чужой кровью. И не надо было бы, может быть, искать в себе Кате и Саше того, чего нет…
- А почему твоего дедушку звали Лева? - спросил он.
- В честь Толстого, - сказала она. - И потом он был ксендз.
- По твоему, ксендз не может быть евреем? Римский Папа даже был, не то, что ксендз!
Он помолчал.
- А то, что тебя иногда обзывают "жидовской мордой", это тоже в честь Толстого?
- Саша, - сказала она, - для них всякий очкастый - еврей, а очкастый интеллигент - жидовская морда.
Они сели и принялись думать. И начали рисовать свои генеалогические древа. Но ни на одной из многочисленных ветвей их не висело ни одного, даже самого маленького, даже самого щупленького, даже самого неказистенького еврея! Даже полукровки не висело!
Да и деревца-то сами были низенькие, чахлые, какие-то саксаулы!
Их слабые корни не простирались дальше бабушек и дедушек, и даже прадеды не свешивались с суков их…
Да и кто в России знает свою родословную дальше? Только компетентные органы. И то они знают не свою, а вашу!..
- При всей моей любви к папе, - сказал Саша, - почему я не незаконорожденный?! И почему мама была так верна?! Разве не могла она полюбить еврёя-комиссара, с горящими глазами, на вороном коне? И провести с ним одну жаркую ночь где-нибудь в степях Украины?! Чтобы дать мне возможность ускакать из этих степей! Почему женщины, если и верны, то так некстати…
Он затянулся.