С широкими бедрами еще можно было смириться. Но вот с короткими и толстыми ногами с большими икрами – трудно. Она страдала от этого всю жизнь. В школе мальчишки, и даже девчонки, дразнили ее футболисткой. Когда она подросла, то по той же причине не смогла носить мини-юбки. И также – джинсы. Что было для нее вообще невыносимо и жутко обидно, особенно в то время, когда все ее ровесницы бегали в коротких юбчонках и облегающих джинсиках, добытых с таким трудом.
Какие уж там джинсики, икры выпирали даже из-под брюк, сшитых по индивидуальному заказу… Поэтому ее пожизненным уделом стали юбки, максимально прикрывающие ноги.
– Какая ерунда, – не соглашалась Ирина Михайловна, когда Мила жаловалась на фигуру. – Молодость – вот твое преимущество и достоинство на сегодняшний день. И не забывай: к тому же ты – москвичка, живешь не в Тмутаракани какой-нибудь и не в городе ткачих. Сколько у тебя возможностей, опять же, если распорядиться этим с умом…
– Ну, возможности – возможностями, – деловито и самоуверенно соглашалась дочь, – только мужики всегда на ноги пялятся…
Ирина Михайловна, так радовавшаяся в свое время, что ее дочь работает в театре, до сих пор не знала, что же в действительности тогда такое произошло, из-за чего ее дочь написала заявление "по собственному желанию". Она знала эту историю со слов дочери: дескать, та однажды просто не угодила капризной Примадонне… А расшаркиваться перед нею как другие, не захотела. Это была, так сказать, "официальная версия". О том, что произошло в действительности, знала только Мила.
На тот момент она проработала в театре более года. И даже ходила на работу с интересом, потому что там могла видеться с "предметом" своей страсти. Сама специфика ее работы давала ей немало возможностей для этого. Подстраивала она "случайные" встречи и в театральном буфете, и просто на улице… Но, набиравший силу и известность актер, похоже, ничего не замечал. Был он человеком жизнерадостным и общительным. С одинаковым уважением относился к коллегам по актерскому цеху и осветителю и рабочему сцены. В нем не было ни столичного снобизма, ни обычного человеческого хамства. В Миле же переполнявших ее эмоций накопилась столько, что они должны были во что-то однажды выплеснуться. Она жутко ревновала его к Примадонне. И ненависть ее достигла апогея.
Однажды случилось так, что Маргарита сильно заболела. В промозглом и сыром московском марте у нее произошло обострение бронхита заядлого курильщика. Это случилось в начале месяца, а 8-го марта Примадонна со своим другом должны были показывать сценку из спектакля в сборном концерте, проходившем в каком-то Дворце культуры по случаю Международного женского дня.
Мила так давно вынашивала месть в своем сердце, что ей даже ничего не надо было придумывать. Все придумалась само собою.
Примадонна сидела перед зеркалом, уже облаченная в роскошное розовое платье со множеством оборок, курила через мундштук и сама себя лениво гримировала, прикрепляя накладные ресницы и припудривая нос.
– Что же это за жуткая несправедливость такая, дружочек, – жалобно обращалась она к актеру, – что я и в праздник всех женщин должна работать?
– Ну, что поделать, – отвечал тот, подмигивая костюмерше и гримерше, – планида у тебя такая…
– Я думаю, мы сегодня после трудов праведных гульнем где-нибудь в ресторанчике?
– Конечно, как пожелаете, королева, – говорил атлетический красавец, скрестив руки на груди и любуясь Примадонной.
Эта манера вести интимные разговоры, словно вокруг никого не было, всегда жутко раздражала Милу. А ревность делала ее жизнь невыносимой. Тем более, что она была женщиной, и к тому же – молодой. И тоже не отказалась бы посидеть в ресторанчике. И ей тоже не хотелось работать в праздничный женский день.
– Парик, детка, – только и произнесла Примадонна, небрежно и в тоже время требовательно кивнув в сторону Милы.
У Милы уже все было готово. Еще как "готово"! В этой сценке использовался пышный парик со множеством буклей и локонов. Она подошла к Примадонне и стала осторожно его прикреплять.
Примадонна недовольно поморщилась, вспомнив болеющую Маргариту, к рукам которой она привыкла за многолетнюю работу в театре.
– Ладно, сойдет и так для этой публики, – сказала Примадонна, через пару минут, отодвигая руку Милы и подразумевая пролетарскую аудиторию Дворца культуры крупного московского завода.
Она сама еще небрежно подколола несколько шпилек и направилась, наконец, с актером за кулисы, выразив неудовольствие по поводу какой-то тяжелой энергетики, которая, как ей показалось, исходит от новенькой гримерши… Но Мила уже этого не слышала.
Все складывалась как нельзя лучше. Парик был специально не очень хорошо закреплен, но теперь у нее было оправдание: Примадонна сама ее торопила. Но и это было не все. В роскошном парике Мила специально заранее отрезала несколько локонов и буклей, а затем незаметно запрятала их в пышные хитросплетения парика. Она знала, что в динамичной сценке из оперетты актеры будут танцевать и петь.
Все случилось именно так, как она задумала. Когда Примадонна танцевала, невольно сотрясался парик. Сидевшие в первых рядах зрители начали хихикать, когда полетели ловко подрезанные локоны и букли. К тому же, к своему ужасу, Примадонна обнаружила, что парик очень плохо прикреплен, и ей периодически приходилось делать движение рукой, чтобы он не слетел с головы.
Мила вообще относилась к породе тех людей, которые сначала что-то делают, а потом думают. Но тут она все продумала до конца. Она пошла на этот шаг, зная, что ей все равно придется уйти из театра. Слишком невыносимо была наблюдать за развитием театрального романа…И к тому же – ей не нравилось обслуживать кого-то.
– Где эта мерзавка? Где эта пигалица, из-за которой у меня парик не слетел только потому, что я должна была держать его обеими руками? – кричала разъяренная Примадонна.
– Но ведь вы торопились… Сами не дали мне закрепить его как следует, – спокойно, и даже невозмутимо ответила Мила.
– А что это за клочья сыпались с моей головы? – продолжала наступать актриса, понимая, что сама дала повод этой мерзавке для оправданий.
– Я не знаю. Очевидно, парик уже старый…Возможно, его надо было отдать в ремонт мастеру. Меня никто не предупредил…
– Не надо ссориться в праздничный день. Подумаешь, сборный концерт, – выступил дипломатом герой-любовник на сцене и в жизни. – Пойдем-ка лучше в зал, сейчас Кобзон будет петь, – сказал он, уводя разгневанную Примадонну.
Но странное дело: осуществив свою месть и неторопливо бредя домой, Мила ощущала, что червь досады и зависти по-прежнему гложет ее. Она вдруг постигла некую жизненную истину: оказывается, у немолодой, но красивой женщины больше шансов, чем у молодой, но некрасивой. И еще она поняла одну вещь: все эти костюмеры, гримеры, осветители и прочие рабочие сцены, без которых, однако, не обходятся ни в одном театре, навсегда останутся людьми второго сорта, обслуживающими искусство. Неким его предбанником, представителя которого в любой момент можно обозвать "мерзавцем" или "пигалицей", и никто даже этого не заметит.
"Ну, уж нет, разбирайтесь сами со своим "высоким" искусством, но только без меня", – злорадно думала она, придя домой и набирая номер телефона заместителя директора театра, чтобы сказать, что она хочет уволиться и не желает, чтобы ее оскорбляли.
– Я должна опередить эту стерву, вдруг она решит настучать на меня, – рассуждала Мила вслух, многократно набирая занятый телефонный номер.
Заместитель директора театра, хотя уже и тяпнул по случаю женского дня, но рассуждал здраво.
– Да все это ерунда, детка. Какой-то там старый парик… Ну, обозвала, подумаешь, – говорил мужчина, которого оторвали от праздничного стола. – Она ведь ведущая актриса театра, вы должны это понимать. Ну, не знаю, не знаю… Поступайте, как хотите. М-да, если у нас еще молоденькие гримерши с амбициями будут, как же нам дальше работать…
Много лет спустя, когда Мила вспоминала об этом преднамеренном зле, оно казалось ей какой-то детской шалостью. На нее очень сильное впечатление произвел рассказ одной известной актрисы в какой-то телевизионной программе. Когда ведущий спросил у нее, часто ли ей приходится сталкиваться с завистью, актриса рассказала историю, как однажды ей после спектакля подарили красивые розы с отравленными шипами. Она укололась и очень долго и серьезно болела.
– Да, – невольно восхитилась Мила, – вот это месть, настоящая месть…
А тогда она ушла из театра и никогда больше не работала по своей специальности. Ни в театре, ни на киностудии. Спустя годы, когда все поросло мхом, и Мила работала всего лишь помощницей администратора в Доме кино, все ее знакомые знали, что Мила окончила что-то, связанное с искусством – то ли ГИТИС, то ли ВГИК…И сама она этот миф не собиралась развенчивать.
И теперь она, ох, как много могла бы порассказать об этом самом высоком искусстве, проработав двенадцать лет в московском Доме кино. Престижные просмотры, премьеры фильмов, встречи с именитыми актерами, которых она видела каждый день за стойкой бара или за соседним столиком кафе, где она перекусывала в свой обеденный перерыв, уже давно стали чем-то обыденным Она знала, чего стоят "дружеские" рукопожатия, фальшивые улыбки на публику и даже поцелуи людей, в действительности зачастую ненавидящих друг друга. О знаменитых завсегдатаях этого дома она знала все: кто с кем развелся, кто на ком и в который раз женился, кто чей любовник или любовница. Она бы много интересного могла поведать об одном известном режиссере, которого встречала каждый раз с новой молоденькой актриской. Когда актрисок не было, появлялись просто смазливые девицы с улицы, которым он сулил главные роли в своих кинофильмах. Впрочем… Да разве только он один был этим грешен.
Ее работа в основном состояла из трепа по телефону и многократного питья кофе. Нужно было особо именитых деятелей пригласить на предстоящую премьеру – она их обзванивала, предупреждала. Следила также за тем, чтобы художник во время выпустил афишку для внутреннего пользования с новостями, с премьерами, поздравлениями юбиляров… Иногда развозила по нужным адресам пригласительные билеты на творческие встречи или премьеры. А когда гости приходили – препровождала их в зал на лучшие места. И все в таком духе. Само собой, она ходила на премьеры, просмотры и приводила туда кого-нибудь из своих знакомых. Она, благодаря своей работе, для кого-то становилась полезной знакомой, рассчитывая, в свою очередь, на чью-то благодарность. В общем – киношные тусовки, презентации, проходившие в этом творческом доме, были неотъемлемой частью ее жизни. Этой работой она очень дорожила и ни в коем случае не хотела ее потерять. А уж как довольна была Ирина Михайловна…
Мила открыла глаза, тупо поводила ими по сторонам. И вместе с пробуждением пришло осознание всего. И сразу удушливой волной накатилась депрессивная тоска. Невыносимая, черная тоска. У нее такое уже бывало. Она подумала, что надо бы у матери попросить каких-нибудь серьезных успокоительных таблеток. Валерьянка тут уже не поможет… Она встала, отдернула шторы и потянулась. Взгляд ее упал на целлофановые пакеты, в которых лежали подарки для Вики, которые принес Виктор. Она подошла к креслу и стала вытряхивать содержимое пакетов. Из одного из них выпал небольшой листок из блокнота, на котором было написано: "Вика, позвони по этому телефону. Надо встретиться. Папа".
Женщина быстро, не раздумывая, подошла к телефону и набрала номер, предусмотрительно прикрыв рукой трубку от своего прерывистого дыхания.
– Гостиница "Заря", – ответили скучным дежурным голосом на том конце провода.
Мила решила, что ошиблась и набрала номер снова.
– Гостиница "Заря", – ответил тот же голос администратора.
– Гостиница, да еще и "Заря", – тупо, со сна пыталась рассуждать Мила, вспоминая, отнюдь не фешенебельную гостиницу, распложенную где-то в районе Выставки достижений народного хозяйства и построенную в давние советские времена для передовиков производства и тружеников полей, приезжавших в Москву на экскурсии.
– А почему не "Метрополь", не "Россия", не гостиница "Москва"? Мест не было? – злорадно ухмыльнулась Мила, направляясь на кухню.
Она налила себе холодного несладкого чаю и жадностью его выпила.
– И вообще, почему гостиница? Ну, положим, ему идти некуда… Но тогда почему он не у нее? У нее-то должна быть крыша над головой? Может, она замужем? И туда нельзя? Вряд ли замужем. Или… – Мила силилась шевелить извилинами заторможенного мозга, – или… или… а вдруг она – не москвичка? И ей идти некуда, кроме гостиницы?
Мила вернулась в комнату, села на диван в раздумье. Взгляд ее скользнул в коридор, где валялись осколки дорогой статуэтки. Она подумала о том, что надо бы поскорее замести их, пока не пришла мать. Но за веником она не пошла, а взяла с тумбочки записную книжку и телефон, который поставила себе на колени.
– Зачем я буду гадать на кофейной гуще, когда есть этот старый стукач, который наверняка все знает, – подумала она и с раздражением стала перелистывать блокнот с номерами телефонов.
Человека, которому она собиралась звонить, звали Иваном Кузьмичом. До недавнего времени он работал в посольстве вместе с мужем. Все знали, что он – службист из вполне определенных "органов". И хотя был Иван Кузьмич предпенсионного возраста, он бы не уехал из этой воюющей страны, если бы не обстоятельства, связанные со здоровьем. Полгода назад как-то после посещения восточного базара он заразился гепатитом – болезнью, очень распространенной там. И его жена, которая заболела тоже, настояла, чтобы они уехали окончательно.
– Только бы он был сейчас не на даче, – подумала женщина, нервно, и от этого ошибаясь, тыча пальцем в телефонный диск.
Но Иван Кузьмич был на месте. Справившись, как того требовало приличие, о здоровье супругов, Мила быстро перешла к делу.
– Ну, от вас я этого, Иван Кузьмич, никак не ожидала, – обиженно сказала женщина, – мы ведь даже виделись прошлым летом, а вот новости я узнаю последней…
Ей было жутко интересно узнать: этот любовный роман у ее мужа случился недавно, сейчас? Или, может быть, это уже давняя история, о которой она узнала с таким опозданием.
– М-да, – сказал Иван Кузьмич, выдержав небольшую паузу. – Я так понимаю, вы уже в курсе событий от Виктора, – тогда и мне скрывать нечего. Но вы и меня понять должны – я в чужие семейные дела не лезу…
Жаль, Иван Кузьмич не видел, какую гримасу при этих словах скорчила Мила.
– Ну, вы же сами не захотели ехать к мужу, а мужчин надолго нельзя оставлять одних, – сказал он нравоучительно. – Свято место пусто не бывает. Неужели вы не чувствовали, не догадывались, когда он в отпуск приезжал? Это уже года три, как к нам приехала эта врач. Все так сразу и началось…
У Милы все пересохло во рту от волнения, и ее начал душить нервный спазм, от которого она закашлялась.
А Иван Кузьмич продолжал откровенничать.
– Скажу вам по секрету, мне теперь можно: я пенсионер. Где-то через год наши войска выведут оттуда совсем. Кто знает, может эта история и сама бы собой тоже закончилась, если бы…
– Если бы…что? – мгновенно среагировала Мила.
Иван Кузьмич вдруг понял, что сболтнул лишнее, но отступать уже было некуда.
– Беременным, и к тому же незамужним беременным, там не место, – сказал Иван Кузьмич. И в его голосе послышались строгие нотки чиновника определенного ведомства. – Ну, случилось – и случилось… Не малые дети. Ну, уехала бы она. Или еще был вариант, как выход из той ситуации… Думаю, вы понимаете, на что я намекаю… А он уехал вместе с ней. Я сам удивлен.
– А врач – из Москвы? – едва переводя дыхание, деловито поинтересовалась Мила.
– Нет, нет, – сказал хорошо осведомленный обо всех и всем Иван Кузьмич, – она родом из Минска. Тоже из Минска, как и ваш муж.
Когда разговор был закончен, Мила обхватила голову руками, закрыла глаза и какое-то время раскачивалась из стороны в сторону.
– Убью… Поубиваю всех… И начну с этого старого стукача. Ведь знал же, все знал… И по долгу своей службы должен был меня предупредить. Я бы приехала туда на несколько месяцев в качестве полноправной жены. Все бы можно было еще переиграть.
И тут ее кольнула догадка, почему Иван Кузьмич не сделал этого.
– Ну, конечно же… Ах ты, старый подкаблучник…
Она вспомнила, как года четыре назад на каком-то фуршете в Москве, когда Виктор приезжал в очередной отпуск, к ней подошла жена Ивана Кузьмича с бокалом шампанского.
– Вот вырвались с мужем на месяц на свободу, – сказала Мария Петровна, – а вы, Милочка, вижу, совсем – не патриот… Мужа всегда надо поддерживать.
– А я – не офицерская жена, – насмешливо сказала Мила, откусывая бутерброд с черной икрой и запивая его виски. – Я выходила замуж за дипломата, а не за офицера, – добавила она, явно намекая на то, что их мужья служат в разных ведомствах. – К тому же, на мне – дочь, мать… И я не могу бросить свою творческую работу.
– Конечно, конечно… Понимаю. Если бы ваш муж работал в посольстве Америки или Италии, например, вы бы с ним поехали с удовольствием, – сказала, багровея от злости, Мария Петровна.
Мила демонстративно отошла от раскрасневшейся дамы, давая понять, что разговор исчерпан.
Да. Конечно… Они все знали, наблюдали за развитием этого романа, и насмехались над нею. И злорадствовали. Уж Мария Петровна точно…
Мысль о том, что кто-то копался в ее белье, жутко раздражала. А осознание того, что кто-то может вить свое гнездышко и быть счастлив, когда в ее жизни рушится все, было невыносимо.
– Так, так…Интуиция меня не обманула: медичка, и к тому же – из провинции. А это значит, что жить им пока негде… Для них – большой минус. А для меня – плюс, – рассуждала, словно, на калькуляторе подсчитывала, Мила. – Тогда понятен и выбор гостиницы. Потише, подальше от центра и… подешевле, потому что в один номер их никто не поселит. И сколько времени это продлится, неизвестно. Впрочем…
И тут волна ненависти снова подкатила к горлу.
– Конечно, он теперь москвич… благодаря мне. И в очереди на квартиру мы стоим. Даже если очередь сорвется из-за развода, так он кооператив себе купит. Деньжат, небось, предусмотрительно припрятал… так что этот вопрос для них вполне решаем, – продолжала рассуждать Мила вслух, разлегшись на диване. – И вполне понятно, что сорокапятилетний мужик не будет жениться на сорокалетней… Как минимум, эта тварь должна быть его моложе лет на десять-пятнадцать. И, наверное, не уродина…
Она не раз замечала, что Виктор засматривался на хорошеньких женщин.
– Это же надо, как некоторым бабам везет. Особенно, за мой счет, – процедила сквозь зубы женщина.
Вдруг Мила резко поднялась с подушки и села на диване, сжав кулаки.
– А это мы еще поглядим, кто лучше из моего муженька получится: молодой дедушка или счастливый и немолодой папаша, – злорадно ухмыльнулась Мила. – Отдельная-то квартирка Вике может быть понадобится в ближайшее время…
И тут позвонили в дверь.
Мила подскочила с дивана, направляясь в прихожую, с досадой наступая на то, что осталось от дорогой статуэтки.
В дверном проеме показались мать и Вика.
Дочка, сделав виноватые и в то же время невинные глазки, быстро, прошмыгнула в квартиру, оставляя у себя за спиной защиту в виде родной бабки. Но Мила успела ее больно ущипнуть за руку.
– А с тобой мы еще поговорим, – добавила она со злостью.