- Да чего там рассказывать?
Ее опять начала бить дрожь, она вцепилась в его плечо и затрясла:
- Нет, ты расскажи, расскажи, с чего это у вас началось? Когда это у вас началось?
- Весной.
- Когда весной?
- Число, что ли, сказать? Так я не помню.
Она задыхалась от странного ей самой любопытства, от волнения при мысли о нем и Аньке, от колена его с медленным упорством ползущего вверх, от сладости своего сопротивления и от неотвратимости сдачи.
- Ну, так как это у вас было?
Ее возбуждение передалось уже ему, он нашел наконец сосок, потрогал зубами, прижал щекой и заговорил:
- Ну... я пришел после ночной, думал - дома нет никого, а она в ванной мылась. Дверь не заперла, я пошел руки помыть, вошел и вижу - она под душем стоит... титечки такие маленькие, кругленькие. Стоит и на меня смотрит. Ни слова не говорит...
Он замолк и сосредоточился на ее сорочке, которая ему мешала. Она нашла в себе силы вырваться, одернуть сорочку, обернуть вокруг колен. Ей необходимо было услышать, что случилось дальше.
- Ну?
Он опять потянулся к ней, опять начала маневр с коленом, но не тут-то было - она вся напряглась, сжалась в комок, закаменела, и он понял: если не расскажет, ничего у него не выйдет.
- Смотрит, значит, и вроде улыбается и даже не пробует прикрыться. Хоть рукой бы заслонилась, что ли... А она и не думает, только смотрит. И я тоже, как дурак, стою и смотрю.
Он замолчал - видно, соображал, стоит рассказывать дальше или нет. Но она уже знала, что не даст ему выкрутиться, не даст увильнуть - он расскажет ей все, до мельчайшей детали. Она не понимала точно, зачем ей это нужно, но чувствовала, что должна услышать эту историю от начала до конца и только после этого решить, как ей жить дальше и жить ли вообще. Эта боль, эта мука, этот ужас, которому она и имени не могла бы найти, не мог остаться нерассказанным, невыстраданным ею - невыраженный словами, скрытый от нее, он как бы приобретал страшную силу самостоятельного существования, он жил своей жизнью, рос и развивался, как тот мальчик в Анькиной утробе, и мог в любой момент, вырвавшись в реальный мир из мира призрачного, предъявить свои права на нее, на Федора, на Аньку. С ним надо было покончить, а для этого ей надо было знать.
- Рассказывай все, ничего не пробуй скрыть, - сказала она и сама вздрогнула от звона стали в своем голосе.
Несколько секунд они молча лежали в темноте, тяжело дыша, как после долгого бега, и он наконец уступил, подчинился ей, нутром чуя, что причиняемой ей болью частично компенсирует унизительность поражения. И, чтобы усилить ее боль, он заговорил тихо и свободно, сам все больше и больше вовлекаясь в подробности своего рассказа, проживая их наново во всем их стыдном ужасе, остро приправленном ее трепетом, ее мукой, ее соучастием.
- Смотрю я на нее и думаю, как она тут на диванчике спит, когда мы с тобой возимся. И так мне вдруг чудно показалось - вот стоит она тут, вся как на ладони, титечки торчат, носик конопатый, а ведь что про меня знает! Или, может, спит и ничего не знает? Нет, ведь не спит, наверняка не спит, притворяется, а сама подслушивает, и показалось мне, что я уже жил с ней, раньше жил, до того дня. А смотрела она так, будто и вправду жил. Ах ты, сука, думаю, не спишь, значит, - подсматриваешь? Вот я тебе сейчас покажу! И как подумал это, в голове у меня помутилось слегка, тем более я всю ночь без передыху за баранкой просидел, а утром, как машину сдал, двести грамм принял не жрамши. Я тогда руку протянул и кран выключил, так что вода по ней течь перестала. А она молчит и смотрит - ну хоть бы крикнула, прогнала, или хоть полотенце взяла вытираться. Так нет, стоит и не прикрывается. Тогда я так вот, ладошкой тихонько ее по титечкам погладил и смотрю на нее - что она сделает? А она ничего: стоит, не шелохнется, даже и не дышит вроде. Я тогда одну титечку сжал слегка, вот так...
Лида уже не сопротивлялась, она все ему позволяла - это она сейчас стояла мокрая и испуганная, не пытаясь прикрыться, и, замирая сердцем, чувствовала его руку на своей груди. И не кричала, не звала на помощь, не отталкивала эту жесткую, всю в золотой шерсти руку, сжимающую, гладящую, ласкающую. А он уже спешил дальше, опускаясь ниже по мягкой выпуклости живота:
- И так это мне сладко показалось, и странно, что она молчит, что я другой рукой стал гладить ее тут - вот так, по животу и ниже пупка, и что-то ей говорил, не помню, что. А потом взял ее на руки и из ванны вынул, и она стала у меня в руках биться, а я ее к себе прижимаю, а она мокрая, скользкая, гладкая, а я ее по спине глажу и ниже, вот так, под коленками, вот так, вот так: и она вдруг затихла - а то ведь разок даже укусить меня попыталась, зубки у нее острые, как у мышки. А то вдруг затихла, и прижалась, и тут я ее прямо на пол повалил, на коврик, а она ножки раздвинула - сама, я не принуждал, и стал я ее там гладить, вот так, вот видишь...
И она уже ни о чем его не спрашивала, ничего больше не слышала, она доверилась его руке и покатилась куда-то, как в небытие, забыв на миг свои горести и обиды...
Отвалившись от нее, Федор тут же заснул, как умер, даже и не дышал почти, а она, совсем протрезвев, словно и не пила, лежала рядом с ним, опустошенная и противная себе самой. Вот, значит, как у них это было - в ванной, на мокром полу. От этого некуда было спастись, некуда убежать, это всегда будет с ними, здесь, в их комнате, будет спать тут с ними рядом на Анькином жестком диванчике, обтянутом коричневой клеенкой, прикнопленной пупырчатыми, когда-то блестящими пуговицами.
Она было сказала: "Господи, господи, помоги мне!", но ее никто никогда не учил молиться, и она не знала толком, как это делается. Просто в том темном ужасе, которым обернулась ее жизнь, надо было искать какую-то опору, - все известные ей средства были уже испробованы и оказались негодными. Она сама почувствовала, как неубедительно звучит ее просьба, обращенная к тому, кого она не знала, в кого не верила и не могла заставить себя поверить, даже если бы захотела. И она заметалась, затосковала по прибежищу, по пристани, по якорю, брошенному на дно, чтоб хоть ненадолго удержаться, не сгинуть в волнах и не захлебнуться. И вспомнила - мама! Надо попросить маму: мама там, в другом мире, за пределами бытия, может, оттуда она сумеет помочь, хотя при жизни ей это никогда не удавалось?
И она зашептала, забормотала горячечными пересохшими губами: "Мама, мама, ты слышишь меня, мне так плохо, так плохо, я не могу больше жить, но ты ведь не хочешь, чтобы я умерла и пришла к тебе уже сейчас? Так сделай что-нибудь, помоги мне, попроси там у вас кого-нибудь, я не знаю, сама найди, кого попросить. Пусть я найду выход из этого кошмара, из этого ужаса, из этой муки, защити меня, мама! И Аньку защити, ведь это же наша Анька, ты ведь любила ее, мама!"
Больше она ничего не могла придумать, и было неясно, услышаны ли кем-нибудь ее слова. Она встала и, не одеваясь, побрела к окну, прижалась лбом к холодному стеклу и долго-долго всматривалась в мокрый, полный городскими парами и бликами уличный мрак, все надеясь увидеть хоть какой-нибудь знак, подающий надежду. Но небо безразлично отражало неяркие огни редких уличных фонарей, а высоко над новоарбатскими небоскребами вспыхивали и гасли бесполезные советы:
"ХРАНИТЕ ДЕНЬГИ В СБЕРЕГАТЕЛЬНОЙ КАССЕ!"
"ПЕЙТЕ ФРУКТОВЫЕ СОКИ!"
"ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА!"
Глава шестая
Лия открыла глаза и поправила сползающий с живота пузырь со льдом. Пузырь уже был не холодный - лед, видимо, растаял за то время, что она лежала в забытье, телом распластавшись на жестком больничном матрасе, а душой погружаясь в бездонную черную прорву. Внизу живота негромко, но чувствительно ныло. Лия попыталась перевернуться со спины на бок, тоскливое нытье взметнулось пронзительной вспышкой боли и память тут же услужливо подсунула ужасное - ее собственные ноги в белых полотняных чулках, вздернутые высоко у нее перед глазами. А в заветной глубине, в самом центре ее существа опять началось неотступное вращение чего-то острого и металлического, вытягивающего из нее все внутренности, чтобы намотать их на жесткую неподатливую ось.
Боль снова всколыхнулась, теперь уже в спине. Лия дернулась и затихла, прислушиваясь к себе - горячая липкая жидкость выплеснулась из нее наружу и поползла к коленям. Она сунула под себя руку, - рука погрузились в теплый поток и поспешно выскочила обратно, на казенное одеяло. Приподняв голову с подушки, Лия увидела, что все пальцы обильно испачканы блестящим, густым и красным.
Как ни странно, вид собственной крови протрезвил Лию и вернул к реальности. Хоть верхний свет был потушен, вокруг нее все так же бурлила и переливалась разговорами абортная палата. Шумы возникали то тут, то там и мгновенными смерчами взмывали к потолку, чтобы тут же разбиться на осколки и рассыпаться островками полной тишины. А над всем этим контрапунктом спокойный тусклый голос продолжал давно, как видно, начатый сюжет:
- ...приходит он недавно домой, пьяный, конечно, и говорит: "Дай трешку, а то повешусь". А я ему: "Какую еще трешку? Иди, вешайся". Ну, он в ванную пошел, повесился и ждет, что я снимать его побегу. А я не спешу, я дверь приперла, чтоб из соседей никто раньше времени не ворвался. Пусть, думаю, повисит - может, протрезвеет.
В палате все стихло, шорохи щопоты, смех. Голос замолк, наслаждаясь эффектом. Наконец кто-то не выдержал:
- И что с ним стало?
- А ничего не стало. Крюк из стены вылетел.
Тут тишина взорвалась оглушительным хохотом - хохотали в двадцать глоток, заходясь, задыхаясь, всхлипывая.
- Ой,не могу, крюк вылетел!
- Это ж надо, крюк вылетел!
- А если б не вылетел, тогда что?
- Неужто не сняла бы?
- Да сняла бы, сняла! Только не сразу, чтоб в другой раз не повадно было.
Что-то твердое ткнулось Лие в бок - на полу перед ее койкой скорчилась Анька.
- Что, очень больно было?
Лия, не в силах ответить, только молча кивнула, но Аньке этого было достаточно:
- Мне тоже больно было, только мне искусственные роды делали...У меня мальчик был, семьсот грамм. Я его видела, весь желтый, и ручки, и ножки... А у тебя кто был - мальчик или девочка?
Вопрос ошеломил Лию. Она никогда не думала о том, что росло внутри ее тела, как о человеческом существе. Оно не имело ни лица, ни пола, оно было просто кошмаром, от которого необходимо было избавиться как можно скорей.
- Они говорят, - продолжала Анька, - что ты незамужняя. Ведь незамужняя, правда? И еще они говорят, что он тебя бросил.
Это было уже слишком:
- С чего они взяли?
- Они говорят, не провожал тебя никто.
А кто мог ее провожать - мама или Виктор, от которых она постаралась все скрыть? Не могла же она признаться им в том, что с ней случилось? И как бы в ответ на ее мысли соседка по койке объявила решительно:
- И правильно! Ни к чему в наше время детей иметь!
- Как же без детей? - ужаснулись из разных углов.
- А так! Собаку завести и дело с концом. Собака лучше любого ребенка. Хлопот с ней мало, а любви от нее много.
- Это точно, - согласилась хриплая из дальнего конца. - У одной полковницы на нашей улице муж кобеля держал, так она с ним жила.
- С кем жила? - усомнились в темноте.
- Да с кобелем же, с кем еще? Видный такой кобель, немецкая овчарка.
- Это на какой улице?
- На Семеновской, где трамвай ходит.
- Это где булочная, что ли?
Рассказ начинал обрастать подробностями, становясь все более правдоподобным.
- Точно, где булочная. В доме номер семнадцать они жили, как раз против трамвайной остановки.
- Номер семнадцать - это серый дом, где аптека?
- Ну да, он самый. Началось это у них, когда полковник в командировку уехал. Он, значит, уехал, а она осталась - ванну приняла и прилегла на диван, отдохнуть. А кобель подошел и языком ее прямо в матушку-барыню лизнул. И лизнул он ее с такой лаской, что она вся возмутилась. Прямо так и запылала вся!
Похоже было, что хриплая сама начинает пылать все жарче и жарче. Голос ее вздрагивал и трепетал, то взмывая под потолок, то опадая до шопота.
- И тут же она с этим кобелем поимела. Муж у ней был полковник и любовник в каком-то чине, но ни с кем она такого удовольствия не имела, как с этим кобелем. И звали его Джульбарс!
- Красивое имя - Джульбарс! - прошептала соседка Лии самозабвенно.
- И стала она с этим кобелем, как с мужем, жить. Розовая стала, пышная вся, довольная. И вот, наконец, муж из командировки приезжает.
В этом месте хриплая сделала эффектную паузу и замолкла, ожидая реакции.
- Ну, и что было? - на одном дыхании спросил многоголосый хор.
- Муж, значит, приезжает, и ведет она его, как положено, в спальню. А кобель под дверью как начал выть! До самого утра выл, всех соседей перебудил. Ну, муж наутро вышел и кобеля своего зовет, - пойдем, значит, гулять. А кобель с ним не идет и в глаза ему не смотрит. Полковница, бедняжка, вся страхом извелась - а вдруг кобель чего из ревности сотворит? И говорит мужу: "Я пса этого боюсь, он стал какой-то странный. Я видеть его не могу, так что выбирай - он или я!"
Что полковнику было делать, жена все ж таки дороже. И повел он своего любимого Джульбарса к ветеринару, чтобы тот его усыпил. А Джульбарс этот умный был, как человек. Как его уводили, он полковнице прямо в глаза посмотрел - прощай, мол, навек. Ну она от этого взгляда в обморок так и хлопнулась!
По палате волной прокатился вздох и кто-то робко спросил:
- Ну а муж что?
- А муж что? Муж он муж и есть.
Женщины, отрезвленные будничной трезвостью этого утверждения, опять привычно загалдели, но все тише и тише, пока вовсе не утихли. Палата наполнилась сонным дыханием, и только Анька все не уходила.
- Я замерзла, - пожаловалась она. - Можно я с тобой полежу?
- Ты что? У меня же вся подстилка в крови.
- Ну и пусть, - возразила Анька. - Из меня тоже кровь течет.
И втиснулась к Лие под одеяло. Она и впрямь закоченела от долгого сиденья на полу и ее маленькое тело дрожало мелкой дрожью. Тесно прижимаясь к Лииному плечу она зашептала ей в ухо:
- Куда же мне отсюда идти? Домой нельзя - а больше некуда.
- Почему нельзя?
- Там мамкин Федор, противный,опять приставать будет.
- А ты свою маму попроси, - посоветовала Лия, представляя при этом свою маму с ее большими карими глазами и бесконечной любовью. - Скажи, что не можешь с ним в одной комнате.
- Не поможет, - ответила Анька. - она его любит больше, чем меня. А ты своего тоже любила?
- Я и сейчас его люблю.
Анька шмыгнула носом, обдумывая что-то свое, важное:
- Как это можно, - любить мужчину и это с ним делать? Это же противно!
- Если любить - не противно, - сказала Лия убежденно, а Анька ответила невпопад:
- Я б ее попросила, но не поможет. Она его все равно не выгонит.
Или, может, в ее словах была своя логика?
Когда Анька, наконец, ушла к себе, Лия с трудом поднялась с постели и побрела босиком к широкому грязному окну, окаймляющему всю торцовую стену палаты. Она прижалась лбом к холодному стеклу и долго-долго всматривалась в мокрый, полный городскими парами и бликами уличный мрак, все надеясь увидеть хоть какой-нибудь знак, подающий надежду. Но небо безразлично отражало неяркие огни редких уличных фонарей, а высоко над новоарбатскими небоскребами вспыхивали и гасли бесполезные советы:
"ХРАНИТЕ ДЕНЬГИ В СБЕРЕГАТЕЛЬНОЙ КАССЕ!"
"ПЕЙТЕ ФРУКТОВЫЕ СОКИ!"
"ЛЕТАЙТЕ САМОЛЕТАМИ АЭРОФЛОТА!"