Так вот, оказывается, почему я встретил здесь генерала, пившего в гордом одиночестве приятное сухое вино! Стало быть, у него где-то здесь вилла!
– Направо, направо! – скомандовал Айвен, показывая на проем между двумя близко растущими магнолиями.
Ступив на едва заметную тропинку, мы начали спуск к морю. Прошли еще метров триста по легкому склону, который, без сомнения, обрывался и летел вниз совсем близко от нас. И действительно: на краю перед обрывом мы остановились на минутку полюбоваться открывшимся птичьим простором для парения – обрыв был глубиной метров в пятьдесят, а внизу, среди скал и желтого песка, на зеленом сказочном островке, соединенном с берегом черным металлическим мостиком, маленьким средневековым замком возвышалась вилла генерала Казмо: трехэтажный домик с арочными окнами, две башенки по бокам, терраса не меньше чем та, на авеню Цесаря, и маленькая пристань, у которой качались на волнах две небольшие яхточки.
Дальше тропинка шла почти по краю обрыва, и мы гуськом, стараясь не заглядывать на ходу за этот край, не спеша двигались по ней, пока она не привела нас к более пологому каменному спуску; в монолите этой горы были выбиты ступеньки. Камень был невероятно гладким и отполированным и, чтобы не соскользнуть вниз, нам приходилось спускаться как по лестнице-стремянке, держась руками за верхние ступеньки и нащупывая ногами нижние.
– А-а-а! – донесся до нас радостный крик генерала, когда мы подошли к мостику. И тут же в небо полетела, шипя, зеленая ракета.
Генерал стоял на своем островке и махал нам правой рукой, в которой держал ракетницу.
Перейдя через мостик, мы оказались на гладко подстриженной лужайке, перечеркивая которую, ко входу в дом вела дорожка, выложенная из красного шестиугольного кирпича. Дальше по ней мы уже шли за генералом.
За парадными дверями с витражными стеклами нас ждали ковры, лестница из красного дерева, ведущая на верхние этажи, древние картины, висевшие на стенах, и, конечно, другие, менее величественные, но столь же прекрасные деревянные двери с инкрустациями из полированного ореха и самшита.
– Я вам тут кое-что покажу! – задорно и немного хвастливо произнес Казмо, приглашая жестом следовать за ним под лестницу.
Там, открыв низенькую дверцу, настолько низенькую, что, проходя в проем, нам приходилось пригибаться, он включил свет и повел нас вниз по высоким бетонным ступеням.
– Я вам покажу мое именное оружие, – негромко и не оборачиваясь сказал он.
Мы с интересом ожидали увидеть обещанное, и вот, открыв еще одни двери, он впустил нас в большую комнату, стены которой были закрыты полированной древесиной, и на этих стенах, точнее на разных крючках и в различных пазах, и горизонтально, и вертикально висели, лежали и стояли десятки карабинов, винтовок, автоматов, огнеметов, и особенно я был поражен тем оружием, назначения которого я не знал и не мог понять. Айвен ходил вдоль стен, причмокивая от удовольствия. У остальных тоже глаза горели. Кто-то гладил приклад винтовки с оптическим прицелом, кто-то трогал холодный металл огнемета. Проснулись военные инстинкты героев, ничего не скажешь!
– А там, – Казмо ткнул рукой в сторону еще одной двери, – там есть патроны ко всему, что здесь!
Я не ходил вдоль стен, как Айвен, и не трогал пальцами красиво украшенный чернью ствол старинного или сделанного под старину ружья, как это делал Тиберий. Я стоял и наблюдал за будущим правительством. Это было намного интереснее. Одному Господу было известно, о чем они в этот момент думали, о чем вспоминали. Но здесь присутствовала такая торжественность, такая многозначительная молчаливость, что вообразил я себе происходящее, как некий ритуальный танец, исполнение которого было необходимо для благополучного совершения завтрашней революции.
– Ну хватит любоваться! – поторопил гостей хозяин виллы. – Теперь пойдем наверх.
Наверху, прямо на террасе, появился длинный стол, а на нем этакими цветочками-ромашками были разложены открытые жестяные консервные банки и из каждой торчало по ложке. Там же на столе стояли, по одной с каждого края, большие деревянные тарелки с грубо нарезанным хлебом.
– Присаживайтесь! – скомандовал довольно вежливо генерал. – Сейчас подадут остальное.
Пока мы сообразили, на что присаживаться, прошло минуты две – просто сразу не было видно, что под столом в две шеренги стояли деревянные крепкие табуретки.
На террасу вышел седоватый мужчина лет сорока пяти во фраке с подносом в руках. На подносе стояли стаканы, бокалы, фужеры; казалось, что все они разные.
Когда этот человек, по-видимому, слуга генерала, приблизился к столу, я заметил что-то странное в его походке, и каково же было мое удивление, когда я увидел, что одна нога у него была деревянная! "Боже! – подумал я. – Неужели нельзя сейчас, в конце двадцатого века, сделать ему нормальный протез, чтобы он не мучился со своей деревяшкой, более подходящей для участия в фильмах о пиратах".
Расторопно расставив стаканы, бокалы, фужеры, слуга ушел с террасы, но буквально через пару минут вернулся, на этот раз принеся стопку тарелок и две бутылки вина.
– Это для начала! – генерал кивнул на бутылки. – А вы давайте раскладывайте! Здесь лучшая тушенка, какую я только пробовал. А вот та, самая широкая банка, – гвоздь программы! Ей сорок восемь лет – американская лендлизовская помощь Западной Европе. Замечательная вещь! Не то что всякие ресторанные куры и фазаны!
– О! – воскликнул удивленно Айвен, держа в руках промасленную банку, размером поменьше ленд-лизовской. – Наша, ей-богу наша!
– От родины не уйдешь! – полушутя-полусерьезно произнес Вацлав.
Слуга принес еще шесть бутылок на подносе и поставил их на стол.
– Садись с нами, Феликс! – по-отечески сказал ему Казмо.
– Слушаюсь! – отрывисто ответил Феликс и, выкинув деревянную ногу вперед под стол, опустился на табуретку, а потом придвинулся поближе к краю стола.
– Налили? – спросил Казмо.
Ребята торопились. Бутылки громко булькали, делясь содержимым. Наконец все застыли, держа бокалы и стаканы в руках.
– За успех! – сказал Айвен.
– Подожди! – оборвал его генерал. – Сначала скажет президент…
И он замолчал, задумавшись, но все терпеливо ждали его слов.
– Я хочу торжественно пообещать вам, – наконец заговорил Казмо, – делать все для процветания и счастья нашего города! И, если надо, я готов взять в руки любое оружие, чтобы с ним в руках повести вас на защиту отечества, на защиту наших интересов!.. Давайте выпьем за нас, за наш город и за наше великое будущее!
Стекло, из которого были сделаны бокалы и стаканы, звенело очень глухо. Все-таки не хрусталь.
Генерал, допив вино, положил себе на тарелку большой кусок ленд-лизовской тушенки, разломал его вилкой и, заедая хлебом, стал жевать громко и смачно.
Мне попалась банка с японскими иероглифами. С осторожностью я выложил из нее кусок чего-то на свою тарелку и понюхал.
– Китовое мясо в соевом соусе! – заметив мои сомнения, сквозь набитый едою рот, сообщил мне генерал. – Только вы не подумайте, – дожевав, вновь заговорил хозяин виллы, – не подумайте, что я так каждый день питаюсь, да и вообще, что это всегда было моей любимой едой. На фронте я любил ресторанную кухню, а эти вот консервы терпеть не мог. Это нормально: на фронте что-то должно тебя связывать с мирной жизнью, ну а здесь, в мирном городе, у меня всегда возникала необходимость в чем-то военном… И мне, слава Богу, всегда шли навстречу…
Мы пили и закусывали. Китовое мясо отличалось почти полным отсутствием вкуса, и если бы не соевый соус, его, должно быть, вообще нельзя было бы есть. Добросовестно доев кусок японского кита, я для разнообразия положил себе немного русской тушенки, но в этот раз мой выбор заставил меня скривить губы – русская тушенка оказалась жиром с редкими сгустками мяса, настолько редкими, что я так и не разобрал его вкус.
Как раз под эту чертову русскую тушенку кто-то предложил тост за генерала, что, конечно, Казмо очень понравилось и он потребовал налить "по полной". Заедать вино жиром было малоприятно, и я дотянулся до ленд-лизовской банки.
– Феликс, а помнишь наш последний бой? – обратился слегка захмелевший генерал к своему слуге.
Феликс и так был бледным, но после этих слов как-то весь сжался и еще больше побледнел – воспоминания, должно быть, были не слишком приятны.
– Это было уже двадцать три года назад, – продолжал генерал. – Даже не верится! Да, двадцать три года назад. Я как раз обедал, – я это прекрасно помню, – в палатке-шатре стоял крепкий дубовый стол на одну персону… мой стол, одним словом. А Феликс тогда приготовил удивительное блюдо – поросячьи ушки в… в каком-то сногсшибательном соусе…
– В апельсиново-спаржевом… – подсказал глухим голосом Феликс.
– Да-да… Ты-то, конечно, помнишь! – генерал на мгновение замолчал, будто сбился с мысли, но тут же, сделав большой вдох, продолжил: – Феликсу было нелегко работать, ведь в той обстановке он должен был постоянно иметь на плече автомат. А попробуйте приготовить что-нибудь изысканное, когда у вас такая тяжесть болтается и мешает и рукам, и спине! Но он все-таки приготовил эти ушки! Я до сих пор чувствую во рту их вкус… Эта память неистребима! И я сидел за столом и ел их специально медленно, чтобы продлить удовольствие. А запивал я обед настоящим "Шато де Мутон". Это был удивительный букет. И вот в тот момент, когда я только-только принялся за третье ушко – а было их не меньше двенадцати, – поганый неприятель решил атаковать… не наши, а именно мои позиции. Они не пошли на специально для них построенные укрепления, но покарабкались, черт побери, на тот самый холм, который я облюбовал для своего командного пункта. И вот тогда мой верный Феликс совершил свой подвиг. Он с автоматом в руках оборонял мою палатку, чтобы враг не смог прервать мой обед. Когда бой был уже позади, я специально вышел из палатки, чтобы посмотреть; чем же там все кончилось. И что я увидел?! Это было невероятно: двенадцать вражеских трупов и в двух метрах от палатки истекающий кровью Феликс – последний, уже к тому времени смертельно раненный враг бросил гранату… И вот с тех пор мой Феликс уже двадцать три года живет без ноги… Но живет здесь, потому что я не предаю и не бросаю настоящих друзей! Да, Феликс?
– Так точно, – кивнул слуга.
Мне показалось, что слуга даже улыбнулся – видно, ему было приятно, что генерал рассказывает о его подвиге. И бледность куда-то пропала с лица Феликса, или, может быть, ее заменил пьяный румянец?
– А помнишь, я просил тебя отдать мне свою оторванную ногу? – Казмо повернулся и пристально смотрел на Феликса. – Просил! Но ты отказал! И совершенно зря!..
Уловив после этих слов странные взгляды гостей на себе, генерал поспешил объяснить:
– Я хотел высушить ее и оставить на память, как свидетельство его подвига, но Феликсу взбрело в голову похоронить ее со всеми воинскими почестями… И я пошел у него на поводу. Мы заказали маленький гроб, положили туда его ногу и забили гроб гвоздями, а спецкоманде объявили, что там останки убитого разрывом снаряда офицера… Ну а действительно, сколько вы найдете останков, если снаряд упал прямо под ноги! Шиш вы найдете, а не останки! Но, во всяком случае, похороны были торжественные, с залпом в небо, как полагается. Феликс плакал, я тоже не удержался от слез… Это было просто невероятно – хоронили часть живого человека! Там теперь памятник безымянному герою и, наверное, местные жители приносят иногда цветы…
В глазах у Феликса блеснули слезы. Мне стало как-то не по себе. Что-то неладное творилось с желудком, подташнивало, и я стал подозревать в этом коктейль из тушенки.
– Давайте выпьем, друзья! – закончил свой рассказ Казмо. – За президента!
Выпили, хотя я только пригубил. За столом поднялся шумок. Вацлав спорил о чем-то со своим соседом, Тиберий расспрашивал Феликса о его жизни. Генерал молча жевал тушеное мясо, заедал его хлебом, и взгляд его был направлен в сторону горизонта. И был этот взгляд какой-то застывший и холодный.
Я встал из-за стола и подошел к бортику террасы. Внизу на волнах качались две яхты. Низко летали чайки, то и дело ныряя в воду и иногда выныривая с мелкой рыбешкой в клюве.
– А ты мне дашь рецепт поросячьих ушек в том соусе? – донесся до моих ушей голос Вацлава.
Постояв минут пять, я не почувствовал себя лучше и решил уйти. Слава Богу, никто на меня не смотрел, и я, спустившись по деревянной лестнице, нашел выход из дома и, перейдя черный мостик, стал подниматься по выбитым в камне ступенькам. Поднявшись к той тропинке, что бежала по краю обрыва, я посмотрел на виллу генерала – застолье продолжалось, Феликс, выбрасывая вперед свою деревяшку, нес на подносе еще несколько бутылок вина, а генерал так же неподвижно сидел, уставившись в горизонт. Но только с этого расстояния ничего, кроме крика чаек, не было слышно, и поэтому картина казалась более привлекательной и даже соблазнительной в каком-то смысле. Пир над морем…
В город я возвратился, когда солнце уже начало краснеть, наклоняясь все ниже и ниже к земле. Было тихо и спокойно. И голова моя, после того как нашел я наконец гимн, пребывала в состоянии просветления. Брожение в желудке прекратилось, настроение опять приподнялось, а вместе с ним появилась уверенность, твердая уверенность в завтрашнем дне, в том, что с завтрашнего дня жизнь моя станет еще лучше и свободнее. Подумал было зайти к Ирине в кафе, но снова в душе возникло непонятное сомнение, и поэтому, чтобы не попасть в разлад с самим собой, я отложил встречу с моей "балериной" на завтра, если она, конечно, не придет ко мне ночью, а этим вечером решил погулять вдоль моря по своей излюбленной набережной.
Я шел и смотрел на сгущающиеся воды моря. Сумрак опускался так медленно и мягко, что, если смотришь не моргая, то и разницы не замечаешь между светом дня и светом вечера, пока вдруг не ударит тебя по глазам густой южной темнотой.
Уже вернувшись в свой номер, я отгородился от кровати Айвена ширмочкой и, выключив свет, улегся. Первые минут пятнадцать бодрился и заставлял себя не закрывать глаза, ожидая и в то же время побаиваясь прихода Ирины. Но было так тихо вокруг, что очень скоро мои веки сомкнулись. Через открытое окошко в комнату струился прохладный и чистый воздух, откуда-то сверху, может быть, с неба, доносилось едва различимое жужжание, и подумалось мне, что это восходящий морской воздух соприкасается с раскаленными добела звездами.
А в коридоре и на улице было тихо, и тишина эта усыпляла и создавала некую сказочную иллюзию, готовя меня к вступлению в сон, который опустит меня на совершенно другую землю и еще раз докажет, что нет пределов ни мечтам, ни желаниям.
И действительно, пролетело как будто несколько мгновений, и я уже вступал в иной, сказочный мир, полный зелени и неба. И был я сильным и счастливым, а навстречу мне, приветливо улыбаясь, шла русоволосая Ирина. И я шел навстречу ей и чувствовал на себе еще один чей-то взгляд, и ощущение это могло сравниться только с ощущением солдата, пробирающегося ночью к позициям противника и вдруг освещенного лучом мощного прожектора. И я обернулся и тут же увидел недалеко от себя на невысоком холме девушку с черной косичкой, торчащей вверх. На руках она держала маленькую рыжую собачонку. На лице ее не было улыбки.
Я остановился. Показалось, что расстояние между мной и каждой из девушек было равным, но Ирина шла мне навстречу, а та, вторая, имени которой я не знал, стояла на месте, и взгляд ее, словно сотканный из равнодущия и одиночества, пронизывал меня насквозь, пропитывал мои чувства жалостью к ней, жалостью, в которой она, возможно, и не нуждалась.
Но Ирина приближалась, и я уже мог считать, сколько шагов осталось ей преодолеть, чтобы дотронуться до меня.
И она дотронулась, она взяла меня за руку, и я послушно пошел за ней, все еще кося взглядом на ту, оставшуюся стоять. И слышал, как отрывисто и кратко взвизгнула собачонка, – может быть, ее хозяйка, повинуясь собственным мыслям, совершенно случайно, но довольно больно ущипнула ее?
А я шел за Ириной по зеленому лугу и вслушивался в звуки жизни насекомых, и вылавливал взглядом среди зелени желтые пятна одуванчиков.
И вдруг услышал вокруг себя леденящий топот марширующих ног, обутых в тяжелые походные ботинки. Бросил взгляд на Ирину, но она, казалось, ничего этого не слышала. А топот тем временем нарастал, и я даже сквозь сон почувствовал, как меня бросило в холодный пот, и наволочка, и простыни мгновенно пропитались им, и я заерзал от неприятных ощущений, будучи не в силах проснуться окончательно, когда движения тела тебе полностью подчинены. Так мой сон неожиданно превратился в заурядный кошмар, продержав меня в том состоянии до утра.
А утром в окно снова светило добродушное солнце, и начинавшийся день ничем не отличался от предыдущих.
Айвена в кровати не было, и я подумал, что он вовсе не приходил в номер – может быть, так и заночевал у генерала, а может быть, после моего ухода они со всей серьезностью разрабатывали план действий на сегодняшний день? Во всяком случае, если в городе в этот утренний час что-то и происходило, то лишним шумом оно явно не сопровождалось.
Выйдя на улицу, я тут же обратил внимание на развешанные на дверях и стенах домов листки бумаги. Только начав читать один из них, я сообразил, что это и было то воззвание, или, если быть точнее – Декларация о независимости города, о которой я уже слышал от Айвена. Но кроме этой декларации никаких изменений, по крайней мере внешних, в пространстве, доступном моему взгляду, я не наблюдал.
Захотелось есть, и ноги сами привели меня в то просторное кафе, где три раза в день кормились если не все, то уж наверняка почти все герои, отдыхавшие в городе.
Внутри кафе было непривычно спокойно. Только несколько столиков были заняты посетителями, да и то – посетители эти, вопреки уже утвердившейся в городе традиции, ели молча и, казалось, как-то сосредоточенно.
Я присел за свободный столик и принял позу нетерпеливо ожидающего клиента: уперся локтями в полированную поверхность стола и покрутил головой, отыскивая взглядом следы официантки.
Она не заставила себя долго ждать. Но вместо того чтобы предложить мне меню, она опустила на столик поднос и молча поставила передо мной тарелку овсянки, два кусочка хлеба и стакан чая.
Я поднял на нее вопросительный взгляд, но она была невозмутима и только перед тем как уйти, проговорила тем же глуховатым голосом, которым однажды произнесла "слонятина…": "Если бы не объявили ночью о своей независимости, то и продукты бы вовремя прислали…"