- Нас ничто не связывает с вашей женой.
- Но…
- Прошу вас, доктор Джаафари. Поймите меня.
- В этом городе моя жена встречалась с шейхом Марваном.
- Да, так говорят, но это неправда. Шейх Марван уже очень давно к нам не приезжал. Эти россказни нужны, чтобы обезопасить его от возможных покушений. Каждый раз, когда он собирается где-то проповедовать, распускаются слухи, что он в Хайфе, в Вифлееме, в Газе, в Джанине, в Нусейрате, в Рамалле - словом, что он везде и нигде: это не дает посторонним вычислить его маршрут, и он может спокойно передвигаться. Израильские спецслужбы охотятся за ним. У них целая сеть осведомителей: стоит ему высунуть нос, как они мгновенно получают сигнал. Два года назад в него чудом не попал радиоуправляемый снаряд, выпущенный с вертолета. Так мы потеряли многих выдающихся деятелей нашего движения. Вспомните, как был убит шейх Ясин, глубокий старик, прикованный к инвалидному креслу. Нам приходится тщательно оберегать тех немногих лидеров, что у нас остались, доктор Джаафари. И ваше поведение нам отнюдь не помогает…
Он кладет мне руку на плечо:
- Ваша жена - мученица. Мы вечно будем благодарны ей. Но это не дает вам права ни поднимать шумиху вокруг принесенной ею жертвы, ни навлекать опасность на других. Мы уважаем вашу скорбь - отнеситесь и вы с уважением к нашей борьбе.
- Я хочу знать…
- Еще слишком рано, доктор Джаафари, - властно прерывает он. - Прошу вас, возвращайтесь в Тель-Авив.
Он делает своим людям знак удалиться.
Когда мы остаемся с глазу на глаз, он обнимает меня за шею обеими руками, встает на цыпочки, жадно целует в лоб и уходит не оборачиваясь.
11
Ким кидается к двери, едва заслышав звонок. Она открывает мгновенно, даже не спросив, кто там.
- Боже Всемогущий! - вскрикивает она. - Где ты пропадал?
Убедившись, что я твердо стою на ногах и что ни на одежде, ни на лице у меня нет следов насилия, она показывает мне пальцы:
- Можешь поздравить! Из-за тебя я вернулась к старой привычке - ногти грызу.
- В Вифлееме я такси не нашел, а частники из-за проверок на пропускных пунктах меня не брали.
- Позвонил бы. Я бы за тобой приехала.
- Ты бы сбилась с дороги. Вифлеем - огромный, страшно запутанный поселок. Когда приходит ночь, там вступает в силу что-то вроде приказа о светомаскировке. Я даже не знал, где тебе назначить встречу.
- Ладно, - говорит она, впуская меня, - цел, и хорошо.
Она вынесла на лоджию стол и накрыла его.
- Я кое-что купила, пока тебя не было. Надеюсь, ты не ужинал? А то я тут наколдовала небольшой пир.
- Умираю от голода.
- Как приятно слышать, - говорит она.
- С меня сегодня пот ручьями лил.
- Догадываюсь… В ванной есть все что нужно.
Я иду к себе в комнату за чистым бельем.
Минут двадцать стою под обжигающими струями душа, упершись ладонями в стену, слегка согнув спину и опустив подбородок на грудь. Вода, бегущая по моему телу, снимает напряжение. Я чувствую, как расслабляются мышцы и успокаивается дыхание. Ким из-за занавески протягивает мне халат. Ее подчеркнутая стыдливость вызывает у меня улыбку. Я набрасываю на себя большое полотенце, энергично растираю руки и ноги, ныряю в халат Вениамина, для меня слишком просторный, и выхожу на лоджию.
Не успеваю я сесть, как раздается звонок в дверь. Мы с Ким обмениваемся озадаченными взглядами.
- Ты кого-то ждешь? - спрашиваю я.
- Не знаю, не знаю, - говорит она, направляясь к двери.
Громадный тип в кипе и майке едва не сбивает Ким с ног, переступая порог. Он бросает быстрый взгляд поверх ее головы, в упор смотрит на меня и говорит:
- Я сосед из дома номер 38. Увидел, что свет горит, и зашел поздороваться с Вениамином.
- Вениамина нет, - отвечает Ким, раздраженная его беспардонностью. - Я его сестра, доктор Ким Иехуда.
- Сестра? Никогда вас не видел.
- Сейчас видите.
Кивнув головой, он переводит взгляд на меня.
- Ладно, - говорит он, - надеюсь, не помешал.
- Ничего страшного.
Он подносит ладонь к виску, как бы откланиваясь, и удаляется. Ким выходит за дверь, чтобы убедиться, что он ушел, потом возвращается.
- Вот уж наглости не занимать, - ворчит она, снова усаживаясь за стол.
Мы принимаемся за еду. Воздух наполнен стрекотанием ночных насекомых. Огромная бабочка-пяденица как безумная кружит возле лампы на фронтоне дома. В небе, где прежде таяло столько любовных признаний, серп растущего месяца сморкается в облачко, как в носовой платок. Над невысокой оградой виллы сверкают огни Иерусалима с его минаретами; острие колокольни высится над пресловутой стеной - кощунственной, убогой, отвратительной, возникшей из-за людского легкомыслия и подлости. И все же, несмотря на оскорбление, которое чинит ему Стена Раздоров, обезображенный Иерусалим не дает себя уничтожить. Он по-прежнему здесь, между кроткими окрестными равнинами и суровой Иудейской пустыней, он черпает силы в своем изначальном и вечном призвании, против которого бессильны были древние цари, бессильны и нынешние шарлатаны. Истерзанный бесчинствами одних, мученичеством других, он по-прежнему хранит веру - сегодня тверже, чем когда-либо. В час, когда люди отходят ко сну, он, плавая в море огней, словно собирается с мыслями, поднимается во весь свой предсказанный в пророчествах рост. Тишине нужна мирная гавань. Ветерок, дышащий ладаном и ароматами вселенной, шуршит в листве. Прислушайся - и услышишь, как пульсирует кровь в жилах богов, протяни руку - тебе будет ниспослана милость, будь стоек - и сольешься с ними в одно.
Подростком я очень любил Иерусалим. И перед Куполом Скалы, и у Стены Плача по моему телу пробегала дрожь, меня не оставлял равнодушным покой, что исходит от храма Гроба Господня. Из квартала в квартал я шел словно от ашкеназской притчи к бедуинской сказке, и везде был счастлив, и, даже не будучи пацифистом, не верил ни кровожадным призывам к войне, ни исступленным проповедям. Достаточно было поднять глаза на фасады окрестных домов, чтобы возненавидеть все, что могло оставить на их незыблемом величии хоть малейшую царапину. И сегодня Иерусалим, брошенный на растерзание исступленной одалиске с ее напускным благочестием, все еще жаждет опьянения, жаждет влюбленных вздохов и неодобрительно прислушивается к гвалту своих отпрысков, наперекор всему надеясь, что их разум когда-нибудь избавится от мрака тяжких заблуждений. То Олимп, то гетто, то муза, то содержанка, то храм, то арена - Иерусалим мучается тем, что, вдохновляя поэтов, он не в силах остановить измельчание страстей и, омертвев душою, ветшает не по своей воле, подобно тому как рассыпаются в пыль его молитвы, когда орудийные залпы дерзновенно сотрясают небо…
- Ну как? - Ким выводит меня из задумчивости.
- Что?
- Как прошел день?
Я вытираю рот салфеткой.
- Они не ожидали, что я появлюсь. А теперь, когда я свалился им на голову, не знают, как им быть.
- Да?.. И какова же твоя тактика?
- Нет у меня тактики. Я не представляю, с чего начать, и иду напролом.
Она наливает мне газированной воды. Ее рука подрагивает.
- Думаешь, они станут спокойно на это смотреть?
- Понятия не имею.
- Тогда чего ты хочешь добиться?
- Пусть они мне это скажут, Ким. Я не полицейский и не журналист, ведущий собственное расследование. Меня переполняет гнев, и, если я буду сидеть сложа руки, он разорвет меня на куски. Говоря откровенно, я и сам толком не знаю, чего хочу. Я подчиняюсь чему-то, что сидит во мне и повелевает мной. Я не знаю, куда иду, мне все равно. Но честное слово, пнув ногой по этому муравейнику, я уже почувствовал облегчение. Надо было видеть их физиономии, когда они раз за разом на меня натыкались… Понимаешь?
- Не совсем, Амин. Твои действия не сулят ничего хорошего. По-моему, ты ищешь не того человека. Тот, кто тебе нужен, - психолог, а не гуру. Эти люди перед тобой не виноваты.
- Они убили мою жену.
- Сихем сама себя убила, Амин, - говорит она мягко, словно опасаясь разбудить бесов, еще недавно меня одолевавших. - Она знала, что делает. Она выбрала свою судьбу. Это не одно и то же.
От слов Ким я прихожу в отчаяние. Она берет меня за руку.
- Если ты сам не знаешь, чего хочешь, зачем действовать наобум? Это неверная тактика. Хорошо, предположим, эти люди соизволят с тобой встретиться. Что ты рассчитываешь из них вытянуть? Они, конечно, скажут, что твоя жена умерла за правое дело, и предложат тебе поступить так же. Они давно отрешились от нашего бренного мира, Амин. Вспомни, что говорил Навеед: это мученики с заранее обдуманным намерением, которые ждут только сигнала, чтобы легким дымом взвиться к небесам. Поверь, ты не по тому пути идешь. Давай вернемся домой и предоставим дело полиции.
Я высвобождаю руку.
- Я не знаю, что со мной происходит, Ким. У меня совершенно ясная голова и при этом невероятное желание настоять на своем. Мне кажется, я смогу надеть траур по жене только тогда, когда взгляну в глаза тому ублюдку, который отнял у нее жизнь. Я еще не придумал, что ему скажу или как врежу ему по физиономии. Я просто хочу посмотреть, что у него за рожа, понять, что в нем такого, чего нет у меня… Трудно объяснить, Ким. В голове такое творится! То я готов себя казнить, как последнего мерзавца, то мне кажется, что Сихем хуже последней шлюхи. Я должен узнать, кто же из нас двоих оказался дрянью.
- И ты надеешься найти ответ у этих людей?
- Не знаю я!
Мой выкрик рвет вечер в клочья, как взрыв. Ким застыла, широко раскрыв глаза, прижав к губам полотенце.
Я поднимаю руки в успокоительном жесте.
- Прости… Вся эта история мне явно не по силам. Но позволь мне делать то, что я считаю нужным. Если со мной что-то случится, значит, именно этого я, может быть, и хотел.
- Я беспокоюсь за тебя.
- Ни секунды в этом не сомневаюсь, Ким. Иногда мне стыдно, что я так себя веду, и все же я не хочу образумиться. И чем справедливее твои доводы, тем меньше я стремлюсь взять себя в руки… Понимаешь?
Ким, не ответив, кладет полотенце на стол. Губы у нее дрожат, и несколько минут она подыскивает слова. Глубоко вздохнув, поднимает на меня скорбные глаза.
- Очень давно я познакомилась с одним человеком. Это был обычный парень - но стоило мне его увидеть, как он уже не выходил у меня из головы. Он был славный и нежный. Понятия не имею, как это получилось, но после совсем короткого флирта он превратился для меня в центр вселенной. Каждый раз, когда он мне улыбался, меня словно током пронзало, а если ему случалось иногда взглянуть неласково, приходилось средь бела дня включать все лампы - такой мрак сгущался вокруг меня. Я любила его так, как это вряд ли вообще возможно. Иногда, на пике счастья, я задавала себе ужасный вопрос: а если он меня бросит? И тут же душа моя отделялась от тела. Без него жизнь не имела смысла. Как-то вечером он, ни о чем меня не предупредив, собрал вещи и ушел. И много лет я чувствовала себя сброшенной во время линьки кожей. Прозрачной кожей, висящей где-то в пустоте. Прошли еще годы - и я заметила, что я все еще тут, что моя душа со мной, и как-то вдруг я пришла в себя…
Ее пальцы заботливо ложатся на мои, пожимают, гладят.
- Я хочу сказать совсем простую вещь, Амин. Сколько ни готовься к худшему, оно всегда застает нас врасплох. И когда мы, на свою беду, оказываемся на самом дне, от нас, и только от нас, зависит, останемся мы там или поднимемся на поверхность. Из жара в холод - один шаг. Все дело в том, как поставить ногу. Поскользнуться очень легко. Поспешишь - и свалишься в канаву. Но разве это конец света? Не думаю. Чтобы снова выбраться наверх, достаточно сказать себе, что это для чего-то нужно.
На улице, визжа тормозами, останавливается машина; хлопают дверцы, и стрекотание насекомых тонет в грохоте шагов. В дверь властно стучат, потом раздается звонок. Ким идет открывать. Это сосед из дома № 38 в сопровождении полиции. Офицер - хрупкий и учтивый немолодой блондин; с ним трое вооруженных до зубов полицейских. Он извиняется за беспокойство и просит разрешения взглянуть на наши документы. Мы идем каждый в свою комнату, за нами по пятам следуют полицейские.
Офицер изучает наши удостоверения личности и служебные пропуска, мои - более тщательно.
- Вы гражданин Израиля, господин Джаафари?
- Вас это смущает?
Раздраженный этим вопросом, он окидывает меня взглядом с головы до ног, возвращает нам документы и спрашивает Ким:
- Вы сестра Вениамина Иехуды?
- Да.
- Я очень давно знаю вашего брата. Он еще не вернулся из Соединенных Штатов?
- Он в Тель-Авиве. Занимается подготовкой форума.
- Да, верно, я забыл. Я слышал, он недавно перенес операцию. Надеюсь, сейчас он чувствует себя хорошо…
- Моему брату никогда не случалось лежать на операционном столе, господин офицер.
Он кивает, прощается и знаком приказывает своим подчиненным следовать за ним. Закрывая дверь, мы слышим, как сосед из дома № 38 говорит, что в жизни не слышал, чтобы Вениамин упоминал о сестре. Снова хлопают дверцы, и машина резко берет с места.
- Царство доверия, - говорю я.
- Да уж! - отвечает Ким, снова усаживаясь за стол.
Ночью я не смыкаю глаз. Неотрывно смотрю в потолок, закуриваю неизвестно какую по счету сигарету, снова и снова, до тошноты, прокручиваю в уме слова Ким, но не могу добраться до сути. Ким меня не понимает; хуже того - я и сам понимаю себя не больше. И все-таки отныне я не позволю читать себе нотации. Хочу слышать только то, что засело мне в голову и против моей воли влечет к тому туннелю, где брезжит намек на свет, - все остальные пути слепы и немы.
Поутру, совсем рано, пользуясь тем, что Ким еще спит, я на цыпочках выскальзываю из дома, ловлю такси и мчусь в Вифлеем. Большая мечеть практически пуста. Прихожанин, перебирающий в шкафу пожертвованные книги, не успевает меня задержать. Я быстрым шагом пересекаю молитвенный зал, приподнимаю портьеру за минбаром и попадаю в комнату с голыми стенами, где какой-то молодой человек в белом одеянии и ермолке читает Коран. Он сидит на подушке, скрестив ноги, перед ним низкий столик. Прихожанин, занимавшийся книгами, появляется вслед за мной и хватает меня за плечо; я отталкиваю его и оказываюсь лицом к лицу с имамом - оскорбленный моим вторжением, он просит ученика вести себя спокойнее. Тот выходит, угрожающе ворча. Имам закрывает книгу и смотрит мне прямо в лицо. Его взгляд полон гнева.
- Здесь не проходной двор.
- Мне очень жаль, но это единственный способ вас увидеть.
- Все равно это не причина.
- Мне необходимо с вами поговорить.
- О чем?
- Я доктор…
- Мне известно, кто вы. Это я распорядился, чтобы вас не подпускали к мечети. Не понимаю, что вы рассчитываете найти в Вифлееме, и не думаю, что ваше присутствие здесь имеет смысл.
Он кладет Коран на пюпитр и поднимается на ноги. Он маленького роста, изнурен аскезой, но все его существо излучает энергию и непоколебимую убежденность.
Он не сводит с меня поразительно черных глаз.
- Вам здесь не рады, доктор Джаафари. К тому же вы не имеете права входить в это святилище, не разувшись и не совершив омовения, - добавляет он, отирая пальцем уголки рта. - Теряя голову, сохраняйте все-таки подобие корректности. Здесь место отправления культа. Мы знаем, что вы колеблющийся мусульманин, почти ренегат, что вы сошли с пути ваших предков и отклонились от их устоев, что вы давно отступили от их Дела, предпочтя другую нацию… Я неправ?
Видя, что я молчу, он корчит гримасу глубокого отвращения и нравоучительно провозглашает:
- Так что я не вижу, о чем нам с вами говорить.
- О моей жене!
- Она мертва, - отвечает он сухо.
- Но я еще не надел траур по ней.
- Это ваши проблемы, доктор.
Сухость его тона в сочетании с быстротой ответа выбивает почву у меня из-под ног. Я не могу поверить, что человек, которого считают близким к Богу, может быть так далек от людей, так равнодушен к их горю.
- Мне не нравится, как вы со мной разговариваете.
- Вам много что может не нравиться, доктор, но я не думаю, что это вас извиняет. Не знаю, кто занимался вашим воспитанием, ясно одно - хорошей школы вы не прошли. К тому же у вас нет никакого права напускать на себя оскорбленный вид или считать, что вы выше прочих смертных. Ни положение в обществе, ни отвага вашей супруги - замечу вскользь - никоим образом не поднимают вас в наших глазах. Для меня вы жалкий и несчастный человек, убогий сирота без веры и спасения, который, словно сомнамбула, блуждает при свете дня. Умей вы ходить по воде - и это не смыло бы с вас отверженности, которую вы собой воплощаете. Ибо незаконнорожденный сын - не тот, кто не знает своего отца, но тот, у кого нет точек опоры. Из всех паршивых овец такую овцу жальче всего, но она не заслуживает того, чтобы лить по ней слезы.
Он окидывает меня презрительным взглядом с ног до головы, словно вот-вот зубами вцепится:
- А теперь уходите. Вы наводите порчу на этот храм.
- Не смейте…
- Вон!
Его рука, разящая, как меч, протягивается к портьере.
- И еще одно, доктор: зазор между интеграцией и изгойством так невелик, что малейший перегиб может все испортить.
- Тоже мне, озаренный свыше!
- Просвещенный, - поправляет он.
- Думаете, на вас возложена божественная миссия?
- Она возложена на всякого, кто храбр. В противном случае это всего лишь тщеславный и неправедный эгоист.
Он хлопает в ладоши. Входит ученик, явно подслушивавший под дверью, и снова берет меня за плечо. С ожесточением сбросив его руку, я поворачиваюсь к имаму.
- Я не уеду из Вифлеема до тех пор, пока не поговорю с ответственным лицом вашего движения.
- Прошу вас, выйдите отсюда, - говорит имам, вновь берясь за книгу на подставке.
Он садится на подушку и делает вид, что меня нет в комнате.
Ким звонит мне на мобильный. Она очень обижена тем, как я улизнул. Желая загладить вину, я соглашаюсь, чтобы она приехала за мной в Вифлеем, и назначаю ей свидание у авторемонтной мастерской при въезде в город. Оттуда мы едем к моей молочной сестре, которая все еще не оправилась от вчерашнего приступа.
Я убежден, что люди имама обязательно появятся, и мы сидим у постели Лейлы. Вскоре приходит Ясер. Он видит, что Ким хлопочет возле его жены, и даже не интересуется, кто это - моя подруга или приехавший по вызову врач. Мы уходим в другую комнату и разговариваем. Чтобы я не испортил ему остаток дня, он говорит, говорит: как трудно управляться с маслобойней, какие огромные у него долги, как его шантажируют кредиторы. Я слушаю; наконец он выдыхается. Теперь моя очередь; я рассказываю о короткой встрече с имамом. В ответ он только кивает; глубокая складка ложится у него меж бровей. Из осторожности он не позволяет себе никаких комментариев, но и так понятно: он серьезно обеспокоен тем, как меня принял имам.