Я говорю громко, и звяканье вилок и ножей стихает. Посетители оборачиваются, смотрят в мою сторону.
- Какого черта вы все на меня уставились? - захожусь я в крике.
Появляется хозяин. Успокаивая меня, он щедро расточает необходимый в его профессии шарм; от этой напускной любезности я окончательно срываюсь с цепи. Я требую, чтобы мне сию же секунду принесли жареную печенку. Ропот негодования проносится по залу. Кто-то без обиняков заявляет, что меня надо выкинуть из ресторана, и дело с концом. Это мужчина средних лет - по виду полицейский или одетый в гражданское военный. Давай попробуй, говорю я. Не заставив себя упрашивать, он хватает меня за грудки. Официантка и хозяин пытаются его оттащить. Сначала в сторону летит стул, потом, под аккомпанемент громкой ругани, зал заполняется грохотом расшвыриваемой мебели. Приезжает полиция. Начальник наряда - светловолосая женщина-офицер, с пышным бюстом, карикатурно большим носом и сверкающими глазами. Нахал, который собирался меня вышвырнуть, рассказывает, как завязалась ссора. Его слова подтверждает и официантка, и большая часть клиентов. Дама в униформе выводит меня на улицу, просит предъявить документы. Я отказываюсь.
- Упился в стельку, - ворчит один из полицейских.
- Забираем, - решает офицер.
Меня впихивают в машину и отвозят в ближайшее отделение. Там меня заставляют предъявить документы, вытащить все из карманов и запирают в камере, где, сжав во сне кулаки, храпят два пьяницы.
Через час за мной приходит полицейский. Он ведет меня к окошку, из которого я получаю назад свои вещи, затем препровождает в вестибюль. Там, опершись на стойку, стоит Навеед Ронен; он очень расстроен.
- Ба, мой добрый гений! - восклицаю я нарочито противным голосом.
Кивком головы Навеед отпускает полицейского.
- Как ты узнал, что меня забрали в кутузку? Твои ребята за мной следят, что ли?
- Перестань, Амин, - говорит он устало. - Я вижу тебя живым, и у меня с души камень свалился. Я уже приготовился к худшему.
- К чему, например?
- К похищению или самоубийству. Я не первые сутки тебя ищу. Когда Ким сказала, что ты исчез, я передал описание твоей внешности и личные данные на все полицейские посты, в больницы и службу спасения. Где ты пропадал, черт возьми?
- Да ладно, какая разница… Мне можно идти? - спрашиваю я офицера за перегородкой.
- Вы свободны, господин Джаафари.
- Спасибо.
Жаркий ветер метет пыль на улице. Два полицейских курят и о чем-то разговаривают; один прислонился к стене участка, другой присел на подножку "воронка".
Машина Навееда с включенной подсветкой стоит на противоположной стороне улицы.
- Ты куда? - спрашивает он.
- Ноги хочу размять.
- Поздно. Давай я тебя домой отвезу.
- Моя гостиница тут неподалеку.
- Какая еще гостиница? Ты дорогу домой забыл, что ли?
- Да мне и в гостинице хорошо.
Навеед в полной растерянности проводит ладонью по щекам, подбородку.
- Где она, твоя гостиница?
- Я такси возьму.
- Не хочешь, чтобы я с тобой поехал?
- Не стоит. И потом, мне надо побыть одному.
- Должен же я понять…
- Нечего тут понимать, - обрываю его я. - Мне надо побыть одному. Точка. Все. По-моему, ясно.
Навеед догоняет меня на углу. Ему приходится зайти вперед и преградить мне путь.
- Нехорошо ты делаешь, Амин, честное слово. Если бы ты видел, до какого состояния ты себя довел.
- Я что, вред кому-то причиняю? Скажи, в чем мой проступок… Если хочешь знать, твои коллеги вели себя как сволочи. Расисты они. Обнаглел другой, а забрали меня - физиономия неподходящая. Если я вышел из участка, это еще не значит, что я в чем-то провинился. Хватит с меня на сегодня. Хочу просто вернуться в гостиницу. Ничего я больше не прошу, черт! Что такого в том, что я хочу быть один?
- Ничего такого, - говорит Навеед, упираясь ладонью мне в грудь и не давая сдвинуться с места. - Кроме того, что ты можешь себе навредить, бегая от людей. Возьми себя в руки, ну же! Ты ведь рвешь все связи. И ошибаешься, думая, что ты один. У тебя пока еще есть друзья, на которых ты можешь рассчитывать.
- Я могу на тебя рассчитывать?
Он не ожидал этого вопроса.
Он разводит руками и произносит:
- Конечно.
Я пристально смотрю ему в лицо. Он не отводит глаз, только щека подрагивает.
- Я хочу попасть в Зазеркалье, - бормочу я, - по ту сторону Стены.
Он сводит брови, наклоняется, чтобы лучше видеть мое лицо.
- В Палестину?
- Да.
По его лицу пробегает тень недовольства; он бросает косой взгляд на полицейских, которые исподтишка посматривают на нас.
- Я думал, что ты давно все для себя решил.
- Я тоже так думал.
- И почему же ты снова не в себе?
- Назовем это вопросом чести.
- Твоя честь не запятнана, Амин. Только в том преступлении, которое совершаем мы сами, можно признать себя виновным, а не в том, которое совершено по отношению к нам.
- Эту пилюлю проглотить нелегко.
- А ты и не обязан.
- Вот тут ты ошибаешься.
Навеед упирается подбородком в ложбинку между указательным и большим пальцами, хмурит брови. Он с трудом представляет, как я в своем депрессивном состоянии поеду в Палестину, и подыскивает слова поделикатнее, чтобы меня разубедить.
- Идея так себе, - говорит он, не найдя других доводов.
- Других у меня нет.
- Ты куда именно хочешь ехать?
- В Джанин.
- Он на осадном положении, - напоминает он.
- Я тоже… Ты не ответил на мой вопрос. Могу я на тебя рассчитывать?
- Похоже, голосу рассудка ты внимать не намерен.
- А что такое рассудок?.. Я могу на тебя рассчитывать - да или нет?
Он смущен и угнетен одновременно.
Я роюсь в карманах, нахожу мятую пачку, вытаскиваю оттуда сигарету и подношу ко рту. Обнаруживаю, что потерял зажигалку.
- У меня ни зажигалки, ни спичек, - извиняется Навеед. - Тебе бы перестать курить, вот что.
- Могу я рассчитывать на тебя?
- Не очень понимаю, чем я могу быть полезен. Ты едешь на опасную территорию, где я никаких служебных функций не исполняю, где мои погоны не котируются. Не знаю, какие доказательства ты ищешь. Там ты ничего не найдешь. Там сплошная стрельба, а от шальных пуль вреда больше, чем от масштабных военных действий. Предупреждаю: Вифлеем по сравнению с Джанином - просто курорт.
Он вдруг спохватывается, хочет отыграть назад, но поздно. Его последние слова взрываются во мне, как петарда. Сухой комок обдирает горло, губы чеканят резкое:
- Ким обещала никому не говорить, а она слово держит. Если тебе не она рассказала, откуда ты знаешь, что я был в Вифлееме?
Навеед раздосадован, но не более того. На лице у него нет и следов душевной борьбы.
- А ты что стал бы на моем месте делать? - в его голосе слышится ожесточение. - Жена лучшего друга - террористка-смертница. Всех обвела вокруг пальца - мужа, соседей, друзей. Помнится, ты хотел знать, как и почему? Это твое право. Но и моя обязанность.
Я не могу опомниться. Стою как громом пораженный.
- Ну и ну! - вырывается у меня.
Навеед делает шаг ко мне. Я поднимаю руки, заклиная его оставаться на месте, сворачиваю в ближайший переулок и погружаюсь в ночь.
14
В Джанине рассудок словно обломал себе все зубы, а от протезов, чтобы хоть изредка улыбнуться, отказывается наотрез. Вот никто там и не улыбается. С тех пор как в чести здесь саваны да флаги, прежнюю веселость точно ветром сдуло.
- Это ты, считай, еще и не видел ничего, - говорит Джамиль, будто мысли мои прочел. - Ад - это, знаешь ли, богадельня по сравнению с тем, что тут творится.
А ведь я, оказавшись по эту сторону Стены, уже кое-что повидал: осажденные деревушки; контрольные посты на каждом шагу; дороги, где по обочинам - сплошь обгорелые, разбитые снарядами машины; длинные вереницы несчастных, которые дожидаются, когда их начнут проверять, прикажут лечь на землю и, что не редкость, еще и не пропустят; безусые солдаты, которые, теряя терпение, раздают зуботычины всем без разбора; женщины, которые пытаются протестовать и не могут защититься от дубинки ничем, кроме покрытых синяками рук; военные джипы, разъезжающие взад-вперед по равнинам или сопровождающие еврейских поселенцев, которые отправляются на свои рабочие места как на минное поле…
- С неделю назад, - рассказывает Джамиль, - тут просто конец света был. Тебе, Амин, не приходилось видеть, как танки наносят ответный удар по повстанцам? Так вот, в Джанине танки палили в пацанов, швырявшихся в них камнями. Голиаф топтал Давида на каждом углу.
Я и представить себе не мог, что разложение зашло так далеко, что надежды до такой степени не оправдались. Я хорошо знал, что взаимная враждебность мутила и разъедала умы как с той, так и с другой стороны, знал, что упрямство воюющих сторон не давало им расслышать друг друга, что они внимали только своей убийственной злобе, но, увидев все собственными глазами, я испытал глубочайший шок. В Тель-Авиве я жил на другой планете. Шоры скрывали от меня суть трагедии, грызущей мою страну; уважение, с которым относились ко мне, заслоняло от меня истинную концентрацию ужаса, методично превращающего благословенный край в бездонную выгребную яму, где, расчлененные, гниют общечеловеческие ценности, где ладан смердит, как нарушенные обещания, где тени пророков закрывают лица, когда молитвы тонут в щелканье затворов и криках "Стой, стреляю!"
- Дальше нельзя, - предупреждает Джамиль. - До демаркационной линии всего ничего. Вон слева развалины дома, а за ними уже простреливаемая зона.
Он кивает на гору почерневшей щебенки и каменных обломков.
- В прошлую пятницу "Исламский джихад" казнил здесь двух предателей. Вон их тела. Раздулись, как воздушные шары.
Я осматриваюсь. Вид у квартала такой, словно из него всех эвакуировали. Лишь группа иностранных тележурналистов под усиленной охраной снимает руины. Черт знает откуда появляется внедорожник, ощетинившийся "Калашниковыми", пролетает мимо, с душераздирающим визгом покрышек сворачивает в боковую улицу; поднятое им облако пыли долго висит в воздухе.
Где-то поблизости слышатся выстрелы, потом опускается мрачная тишина.
Джамиль проезжает назад до развязки, всматривается в угрюмый переулок, взвешивает "за" и "против" и решает попусту не рисковать.
- Дурной знак, - говорит он. - Совсем нехорошо. Не вижу ополченцев из "Бригад мучеников Аль-Аксы". Обычно здесь всегда стоят трое-четверо и сообщают, какая обстановка. А если никого нет, значит, западня.
- Твой брат где живет?
- Неподалеку от той мечети. Видишь справа остовы крыш? Вот сразу за ними. Но чтобы туда попасть, надо проехать через весь квартал, а он битком набит снайперами. Самый острый момент уже прошел, но еще стреляют. Солдаты Шарона контролируют большую часть города, основные магистрали перекрыты. Они нам даже подъехать не дадут: боятся машин со взрывчаткой. А наши ополченцы на нервах и сначала стреляют, потом спрашивают документы. Плохой мы с тобой выбрали день, чтобы ехать к Халилу.
- Что ты предлагаешь?
Джамиль проводит языком по синеватым губам.
- Не знаю. Я этого не предвидел.
Мы встречаем две машины Красного Креста, следуем за ними на расстоянии. Вдалеке падает снаряд, потом второй. В пыльном небе, как шмели, гудят два вертолета с ракетами наизготовку. Мы осторожно едем в хвосте у машин "скорой помощи". Целые кварталы взорваны или стерты с лица земли танками и бульдозерами. На их месте зияют отвратительные пустыри, заваленные грудами обломков и искореженным железом; здесь встали лагерем колонии крыс и ждут мига, когда островки их владений сольются в единую империю. Ряды руин, возносящие к небу свои искалеченные фасады, напоминают о былых улицах, стертых в порошок; надписи на стенах заметнее трещин. И отовсюду: из-за куч щебня и мусора, из-под остовов раздавленных танками машин, от изрешеченных осколками заборов и умирающих скверов - отовсюду наползает ощущение, что уничтоженные призраки вот-вот воскреснут, отовсюду исходит почти полная уверенность в том, что бесы прошлого теперь так привязчивы, что ни одному одержимому и в голову бы не пришло отделываться от них.
Две "скорых" въезжают в лагерь, населенный мрачными привидениями.
- Беженцы, - поясняет Джамиль. - Из тех разрушенных домов. Сюда ушли.
Я не отвечаю; я в ужасе. Дрожащей рукой вынимаю пачку сигарет.
- Можно мне одну?
"Скорые" останавливаются перед каким-то зданием; рядом в нетерпеливом ожидании столпились женщины, детишки вцепились в их подолы. Водители выскакивают из машин, открывают двери, достают продукты и начинают энергично их распределять; вокруг образуется толчея.
Джамиль потихоньку, с остановками пробирается вперед, поворачивая обратно всякий раз, когда нас пугает выстрел или какая-то подозрительная тень.
В конце концов мы добираемся до сравнительно мало пострадавших кварталов. Здесь нервно суетятся ополченцы в камуфляже и еще кто-то в масках. Джамиль объясняет, что машину придется оставить в гараже и что теперь мы можем рассчитывать только на крепость наших ног.
Преодолев бесконечные, кишащие разгневанными людьми улицы, мы подходим к дому Халила.
Джамиль громко стучит в дверь; никто не отвечает.
Сосед сообщает, что Халил и его семья несколько часов назад уехали в Наблус.
- Вот черт, ну и облом! - восклицает Джамиль. - Он хоть сказал, куда именно в Наблус?
- Он не оставил координат… Он знал, что ты собирался приехать?
- Я не смог с ним связаться! - Джамиль в бешенстве: весь путь проделан впустую. - Джанин же отрезан… А почему он уехал в Наблус, можно узнать?
- Да как тебе сказать - уехал, и все. Что, по-твоему, здесь делать? Воды нет, электричества тоже; жрать нечего, а глаз ни днем ни ночью не сомкнешь. Если бы у меня был родственник, к которому я мог бы уехать на время, я бы точно так же поступил.
Джамиль просит у меня еще сигарету.
- Ну и облом! - сокрушается он. - Я в Наблусе никого не знаю. Сосед приглашает нас зайти и отдохнуть.
- Нет, спасибо, - говорю я. - Мы торопимся.
Джамиль пытается обдумать ситуацию, но досада сбивает его с толку. Присев на корточки перед домом брата, он нервно курит, сжав челюсти.
Потом прыжком поднимается на ноги.
- Что будем делать? - говорит он. - Я не могу тут торчать. Мне надо в Рамаллу, машину вернуть.
Я тоже раздражен. Халил был моей единственной зацепкой. Мне удалось выяснить, что Адель в последнее время жил у него. Я надеялся, что смогу выйти на него через Халила.
Халил, Джамиль и я - двоюродные братья. Первый на десять лет старше меня, и я его мало знаю, а вот с Джамилем мы в отрочестве были очень близки. В последнее время мы редко виделись, уж слишком разные у нас профессии: я тель-авивский хирург, он сопровождает караваны грузовиков из Рамаллы и обратно, и все-таки, когда ему случалось бывать в моих краях, он обычно заходил в гости. Это добродушный отец семейства, сердечный и бескорыстный. Он гордится мной и с неизменной нежностью вспоминает наши детские шалости и тайны. Когда я известил его о своем приезде, он тут же попросил у хозяина отпуск, понимая, что может мне понадобиться. Он знает про Сихем. Ясер рассказал ему о моем наделавшем шуму пребывании в Вифлееме, предупредив, что я, возможно, завербован израильскими спецслужбами. Джамиль не пожелал ничего слушать. Он пригрозил, что порвет со мной отношения, если я остановлюсь не у него, а где-то еще.
В Рамалле я провел две ночи: автослесарь никак не мог починить мою машину. В итоге Джамилю пришлось идти еще к одному родственнику и просить у него машину с условием вернуть ее до вечера. Он рассчитывал, что оставит меня у Халила и тут же поедет назад.
- Тут есть гостиница? - спрашиваю я соседа.
- Конечно есть, но мест может не оказаться - из-за журналистов. Если хотите подождать Халила у меня - пожалуйста, не обеспокоите. У доброго мусульманина всегда найдется свободная постель.
- Спасибо, - говорю я. - Как-нибудь разберемся.
Нам удается найти комнату в каком-то трактире, неподалеку от дома Халила. Портье просит меня заплатить вперед, после чего провожает на второй этаж и открывает передо мной дверь клетушки с убогой кроватью, колченогим ночным столиком и металлическим стулом. Показав мне туалет в конце коридора и запасный выход - что полезно во многих отношениях, - он предоставляет меня моей судьбе. Джамиль ждет внизу, в холле. Я опускаю сумку на стул и открываю окно, из которого виден центр города. Далеко-далеко ватаги мальчишек швыряют камни в израильские танки, и выстрелы разносят их тела в клочья; белесый дымок от гранат со слезоточивым газом расползается по улицам, где пыли по колено; толпа собирается вокруг тела, только что рухнувшего на землю… Я закрываю окно и спускаюсь на первый этаж к Джамилю. Два журналиста в расстегнутых на грани приличия рубашках спят на диване; вокруг сложена аппаратура. Портье говорит, что в глубине холла, справа, есть небольшой бар - на тот случай, если мы хотим выпить или перекусить. Джамиль просит, чтобы я отпустил его в Рамаллу.
- Я сейчас зайду к Халилу и оставлю соседу адрес гостиницы, чтобы брат тебя нашел, как только вернется.
- Отлично. Я не буду никуда выходить. Да что-то и не вижу, где тут гулять.
- Правильно, сиди в номере и жди, когда за тобой придут. Халил обязательно приедет сегодня, в крайнем случае - завтра. Он никогда не бросает дом без присмотра надолго.
Он крепко обнимает меня.
- Не делай глупостей, Амин.
Расставшись с Джамилем, я иду в бар покурить и выпить чашку кофе. Вскоре сюда вваливаются обвешанные оружием юноши в бронежилетах, с зелеными платками на головах. Они располагаются в углу; их окружают журналисты французского телевидения. Самый молодой из ополченцев, подойдя ко мне, говорит, что у них сейчас будут брать интервью, и вежливо предлагает мне удалиться.