- Да будьте же вы рассудительны хоть минуту, доктор. Если жена солгала вам, если она заставила вас поверить, будто едет в Назарет, а сама, стоило вам отвернуться, снова оказалась в Тель-Авиве, это означает, что она играла нечестно.
- Это вы играете нечестно, капитан. Вы выпячиваете неправду, чтобы дознаться до истины. Но этот блеф не пройдет. Можете не давать мне спать сколько угодно - вы не услышите от меня того, что хотите. Ищите кого-то другого и сваливайте вину на него.
Капитан нервничает, выходит в коридор. Через некоторое время возвращается, ожесточенный, челюсти сжаты, как тиски. Обдает меня своим дыханием. Он на грани срыва.
- Ни за что не поверю, что в последнее время вы не заметили ничего необычного в поведении жены. - Он скребет пальцами щеки, и его ногти издают жуткий треск. - Можно подумать, вы не под одной крышей жили.
- Моя жена - не исламистка. Сколько раз вам повторять? Вы не там ищете. Отпустите меня домой. Я два дня не спал.
- И я не спал. И не намерен смыкать глаз до тех пор, пока не дознаюсь, в чем тут дело. Вывод экспертов однозначен: причина смерти - находившееся на вашей супруге взрывное устройство. Свидетель, сидевший на веранде ресторана и отделавшийся легким ранением, утверждает, что рядом со школьниками, праздновавшими день рождения одноклассницы, он видел беременную женщину. Эту женщину он без колебаний опознал по фотографии. И это - ваша супруга. Между тем вы заявили, что она не была беременна. Ваши соседи тоже не могут припомнить, что видели ее беременной за все то время, что вы проживаете в этом квартале. Исследование останков, в свою очередь, однозначно: беременности не было. Тогда что же это было, если не чрево беременной? Что скрывалось под платьем вашей жены, если не проклятое устройство, оборвавшее жизнь семнадцати человек, детей, которые пришли повеселиться?
- Дождитесь кассеты…
- Не будет никакой кассеты. Да лично я сто раз плевал на эти кассеты. Для меня это вообще не вопрос. Вопрос в другом. И это другое сводит меня с ума. Я во что бы то ни стало должен узнать, почему женщина, высоко ценимая в своем кругу, красивая, умная, современная, отлично интегрированная, в которой муж души не чает, которой подруги, по большей части еврейки, не устают льстить и восхищаться, позавчера решила обвешаться взрывчаткой и пойти в общественное место, чтобы поставить под сомнение все то, в чем государство Израиль доверилось арабам, которых оно приняло в свое лоно, в число своих граждан. Вы понимаете, насколько все серьезно, доктор Джаафари? Конечно, мы ожидали вероломства, но не с этой стороны. Я проанализировал все, что связано с вами обоими, - ваши отношения, привычки, грешки. Результат: я ничего не в состоянии понять. Я, еврей и офицер израильской армии, могу только мечтать о тех почестях, которые ежедневно оказывает вам город. Вот что сбивает меня с толку.
- Не пытайтесь воспользоваться моим физическим и душевным состоянием, капитан. Моя жена невиновна. Ее ничто, абсолютно ничто не связывает с фундаменталистами. Она никогда с ними не встречалась, не разговаривала, не думала о них. Моя жена пошла в этот ресторан обедать. Обедать. Не больше и не меньше. А теперь оставьте меня в покое. Иначе я сдохну.
С этими словами я кладу руки на стол крест-накрест, опускаю на них голову и засыпаю.
Капитан Моше возвращается снова, снова и снова… К концу третьего дня он открывает дверцу крысиной норы и жестом приглашает меня выйти.
- Вы свободны, доктор. Можете возвращаться домой, к нормальной жизни - если сумеете…
Я беру пиджак и бреду по коридору; офицеры в рубашках с закатанными рукавами и нетуго завязанных галстуках молча провожают меня взглядами. Словно стая волков, они смотрят, как уходит жертва, которой, казалось, уже не выбраться. Человек с каменным лицом протягивает мне из окошечка часы, связку ключей и бумажник, велит расписаться в получении вещей и резким движением захлопывает дверцу. Кто-то провожает меня до выхода из здания. На крыльце на меня обрушивается дневной свет. Погода прекрасная, город залит солнцем. Уличный шум возвращает меня в мир живых. С лестницы я несколько минут смотрю на привычный бег машин, слушаю гудки. Народу немного. Квартал какой-то тоскливый. Деревья, которыми обсажена улица, душу не веселят, а зеваки, что шатаются по ней, так же унылы, как их тени.
Внизу стоит большая машина с включенным двигателем. За рулем Навеед Ронен. Он выходит из машины и, опираясь локтем на дверцу, ждет, когда я спущусь. Я тут же понимаю, что освободили меня не без его вмешательства.
Когда я подхожу, он хмурится. Из-за моего распухшего глаза.
- Тебя били?
- Я сам ударился.
Он не верит.
- Правда, - говорю я.
Он не настаивает.
- Отвезти тебя домой?
- Не знаю.
- Ты неважно выглядишь. Надо принять душ, переодеться, что-то съесть.
- Фундаменталисты прислали кассету?
- Какую кассету?
- С записью теракта. Известно наконец, кто себя взорвал?
- Амин…
Я делаю шаг назад, отстраняясь от его руки. Теперь я не выношу, когда до меня дотрагиваются. Даже если хотят ободрить и успокоить. Мои глаза впиваются в глаза полицейского.
- Если меня выпустили, значит, точно известно, что моя жена тут ни при чем.
- Давай я отвезу тебя домой, Амин. Тебе нужно набраться сил. Сейчас это самое главное.
- Если меня выпустили, Навеед, постой… если меня выпустили, значит… Что показало следствие, Навеед?
- Что ты, Амин, здесь ни при чем.
- Только я?..
- Только ты.
- А Сихем?..
- Чтобы тебе выдали ее тело, придется заплатить специальный налог, кнасс. Таковы правила.
- Штраф? А с каких пор действуют эти правила?
- С тех самых пор, как смертники-фундаменталисты…
Я прерываю его, грозя пальцем.
- Сихем не террористка, Навеед. Постарайся это запомнить. Уж я-то знаю. Моя жена - не убийца детей. Я понятно выразился?
Я поворачиваюсь и иду сам не зная куда. Не надо отвозить меня домой, класть мне руку на плечо. Не хочу никого видеть - ни рядом, ни вообще.
Ночь застает меня на какой-то набережной; я гляжу на море. Как я прожил этот день - понятия не имею. Кажется, где-то спал. После трех суток, проведенных в тюрьме, я совершенно потерял человеческий облик. Пиджака у меня нет. Видимо, я забыл его на какой-то скамейке или его украли. На брюках - огромное пятно, на рубашке засохли капли блевотины; смутно припоминаю, что меня выворачивало у какого-то перехода. Как я добрел до этой вымощенной плитами террасы над морем? Не имею ни малейшего представления.
Вдоль берега, сверкая огнями, проплывает теплоход.
Чуть ближе волны яростно бьются о скалы. Их грохот болью отдается у меня в голове.
Бриз меня освежает. Я подтягиваю колени к груди, зарываюсь в них подбородком и слушаю звуки моря. Мало-помалу мой взгляд туманится; рыдания подкатывают к горлу, клубятся там, все тело начинает содрогаться. Я закрываю лицо ладонями, и череда стонов превращается в вой одержимого, тонущий в оглушительном шуме волн.
5
На ограду моего дома кто-то прилепил афишу. Даже не афишу, а разворот ежедневной многотиражной газеты. Над большой фотографией, запечатлевшей кровавый хаос взорванного ресторана, надпись большими буквами: ГРЯЗНАЯ ТВАРЬ СРЕДИ НАС. Под заглавием - три колонки текста.
Улица пустынна. Из слабого фонаря сочится свет, бледный ореол, едва выходящий за контуры лампы. Сосед напротив задернул шторы. Еще нет десяти, но все окна вокруг темные.
Вандалы капитана Моше не стеснялись. В кабинете все вверх дном. Такой же беспорядок в спальне: матрас перевернут, простыни на полу, содержимое тумбочек и ящиков комода бесцеремонно выброшено на пол. Белье моей жены валяется на ковре вперемешку с тапочками и флаконами с косметикой. Они сняли со стен картины, чтобы проверить, нет ли чего за ними. На старинную семейную фотографию кто-то наступил ногой.
У меня нет ни сил, ни смелости заглядывать в другие комнаты и оценивать масштаб разрушений.
Из зеркала шкафа на меня глядит мое отражение. Я себя не узнаю. Волосы всклокочены, вид одичалый; многодневная щетина вот-вот перерастет в бороду, по щекам, словно отметины резца, пролегли морщины; я похож на сумасшедшего.
Раздеваюсь и открываю воду в ванной; нахожу в холодильнике еду и набрасываюсь на нее, как изголодавшийся зверь. Ем стоя, не вымыв рук, с отвратительной жадностью заглатываю непрожеванные куски. Я опустошил блюдо фруктов, две тарелки холодного мяса, залпом выпил две бутылки пива и один за другим облизал все десять выпачканных соусом пальцев.
Только проходя мимо зеркала, я замечаю, что на мне нет одежды. Не припомню, чтобы я разгуливал по дому в костюме Адама с тех пор, как женился. В некоторых вопросах Сихем была очень строга.
Сихем…
Как это все уже далеко!..
Я забираюсь в ванну и всем существом отдаюсь нежным объятиям теплой воды; закрываю глаза и пытаюсь раствориться в наплывающем жарком оцепенении…
- Бог мой!
Ким Иехуда стоит в ванной комнате, не веря своим глазам. Она смотрит направо, налево, в растерянности всплескивает руками, бросается к стенному шкафчику и роется там в поисках полотенца.
- Ты что, провел ночь в ванне? - вскрикивает она с ужасом и раздражением. - О чем ты думал, черт возьми? Ты же мог захлебнуться.
Мне больно открывать глаза. Может быть, из-за дневного света. И правда, я проспал в ванне всю ночь. Тело в остывшей за это время воде потеряло чувствительность, окоченело, руки и ноги не гнутся, предплечья и бедра фиолетового цвета. Тут я замечаю, что меня трясет мелкая дрожь, зубы стучат.
- Ты что с собой делаешь, Амин? Немедленно поднимайся и вылезай из воды. Не волнуйся, очень мне надо на тебя смотреть.
Она помогает мне встать, набрасывает на меня махровый халат и энергично растирает с головы до пят.
- Поверить не могу, - твердит она. - Как тебя угораздило заснуть, лежа в воде по шею? Ну ты даешь!.. Вот у меня и было предчувствие утром. Что-то мне говорило: обязательно заскочи сюда по дороге в больницу… Как только тебя выпустили, Навеед мне позвонил. Вчера я заезжала трижды, но тебя не было. Я думала, ты пошел к родственникам или друзьям.
Она ведет меня в спальню, поднимает с пола матрас и укладывает меня в постель. Меня колотит все сильнее; зубы клацают так, что вот-вот разлетятся на мелкие кусочки.
- Сейчас приготовлю теплое питье, - говорит она, укрывая меня одеялом.
Я слышу, как она хлопочет на кухне, спрашивает, где что находится. Губы у меня сильно дрожат, я не могу выговорить ни слова. Сворачиваюсь под одеялом в комочек, как младенец в утробе матери, пытаясь хоть чуточку согреться.
Ким приносит большую пиалу травяного чая, приподнимает мою голову и начинает вливать мне в рот дымящуюся сладкую жидкость. Пылающая лава струйками растекается в груди, вот-вот зажжет желудок.
Меня бьет такая дрожь, что Ким с трудом меня удерживает.
Она ставит пиалу на ночной столик, поправляет подушку и снова меня укладывает.
- Ты когда вернулся? Поздно ночью или уже под утро? Когда я увидела, что калитка отперта, входная дверь настежь, мне в голову такое полезло… К тебе же кто угодно мог забраться.
Не знаю, что ей ответить.
Она рассказывает, что после обеда у нее плановая операция, пытается дозвониться нашей домработнице, чтобы та пришла и посидела со мной, раз за разом попадает на автоответчик и в итоге оставляет сообщение. Ей боязно бросать меня без присмотра, и она старается найти какое-то решение, но безуспешно. Меряет мне температуру, немного успокаивается и, приготовив поесть, убегает, обещая вернуться, как только сможет.
Я не видел, как она ушла.
Кажется, опять заснул…
Просыпаюсь от скрипа калитки. Сбрасываю одеяло и подхожу к окну. По саду рыщут двое подростков, у них под мышками рулоны бумаги. Лужайка усеяна вырезанными из газет фотографиями. Зеваки собрались на улице. "Уходите!" - кричу я. Не сумев открыть окно, кидаюсь во двор. Подростки стремглав бегут прочь. Я преследую их до ограды, босиком, голова пылает… "Грязный террорист! Дерьмо собачье! Подлый предатель!" Проклятия останавливают меня - но поздно: я в самой гуще перевозбужденной толпы. Два бородача с заплетенными в косички пейсами плюют в меня. Меня толкают со всех сторон. "Вот так, значит, у вас говорят спасибо, грязный араб? Кусаешь руку, которая тебя из дерьма вытащила?.." За моей спиной скользят тени, отрезая мне путь к отступлению. Чей-то плевок попадает мне в лицо. Чья-то рука хватает меня за ворот халата… "Погляди-ка на свой дворец, сукин сын. Да чего же вам еще надо, чтобы выучиться благодарности?.." Меня трясут, толкают. "Кастрировать его, а потом спалить, и дело с концом…" Я получаю пинок в живот, еще одним пинком меня заставляют разогнуться и наотмашь бьют по лицу, разбивая нос, губы. Пытаюсь защититься, но рук не хватает. На меня обрушивается град ударов, земля уплывает из-под ног…
Ким находит меня распростертым на дорожке. Враги кинулись за мной в сад и после того, как я упал, еще долго меня били. Видя их сверкающие глаза и пену у рта, я решил, что сейчас меня линчуют.
Ни один сосед не пришел мне на помощь, никто не осмелился позвонить в полицию.
- Сейчас отвезу тебя в больницу, - говорит Ким.
- Не надо в больницу. Не хочу туда возвращаться.
- У тебя может быть что-то сломано.
- Не настаивай.
- В любом случае здесь тебе оставаться нельзя. Они тебя убьют.
Ким удается дотащить меня до спальни; она одевает меня, бросает в сумку несколько моих вещей, потом выводит из дому и усаживает в машину.
Неведомо откуда возникают бородачи с косичками - им, видно, подал знак тот, кто наблюдает за домом.
- Брось его, пускай сдохнет, - кричит один из них Ким. - То еще дерьмо…
Ким выжимает полный газ и резко берет с места. Мы проносимся по кварталу, как обезумевший болид по минному полю.
Ким отвозит меня в травмпункт неподалеку от Яффы. На рентгеновском снимке переломов не видно, но правое запястье и колено пострадали серьезно. Медсестра дезинфицирует огромные ссадины у меня на руках, стирает кровь с разбитых губ, промывает потерявшие чувствительность ноздри. Она думает, что меня так отделали в пьяной драке; ее движения проникнуты состраданием.
Из перевязочной я выпрыгиваю на одной ноге; на запястье огромная нелепая повязка.
Ким подставляет мне плечо, но я предпочитаю прислониться к стене.
Она привозит меня к себе, на улицу Седерот Ерушалаим, в мансарду, купленную давно, еще в то время, когда они жили вместе с Борисом. Я часто приходил сюда отпраздновать радостное событие или провести вечерок в дружеской компании - вместе с Сихем. Эти две женщины хорошо ладили, хотя моя жена, по натуре скорее сдержанная, всегда была настороже. Ким не придавала этому значения. Она обожает принимать гостей, устраивать вечеринки. Пережив предательство Бориса, она погрузилась в это с удвоенным энтузиазмом.
Садимся в лифт. Какая-то старушенция едет с нами до второго этажа. На площадке четвертого воет от тоски щенок. Его поводок зажат дверью дальней квартиры. Это соседкин. Когда он станет взрослой собакой, она его выкинет и заведет другого - она так все время делает.
Ким не может совладать с замком - как всегда, когда нервничает. В гримасе досады на щеках у нее проступают ямочки. Легкий гнев ей очень к лицу. Наконец она находит нужный ключ и отступает чуть в сторону, пропуская меня в квартиру.
- Будь как дома.
Она снимает с меня куртку, вешает ее в прихожей и движением подбородка приглашает меня в гостиную, где, словно две фарфоровые собачки, друг на друга смотрят плетеный стул и старое, облезлое кожаное кресло. Полстены занимает большая сюрреалистическая картина - ни дать ни взять мазня слабоумных детей, завороженно играющих с кроваво-красной и угольно-черной краской. На одноногом кованом столике, купленном на блошином рынке, куда Ким обожает ездить по выходным, среди глиняных безделушек рядом с полной до краев пепельницей лежит одна из центральных газет… Она раскрыта на странице с фотографией моей жены.
Ким бросается к столику.
Я удерживаю ее за руку.
- Не важно.
Смутившись, она все же складывает газету и относит ее в мусорное ведро.
Я опускаюсь в кресло у двери на балкон, заставленный цветочными ящиками. Из квартиры открывается вид на проспект. Оживленное движение распирает проезжую часть. Вечер как-то вдруг гаснет, и подступает жаркая ночь.
Мы с Ким ужинаем на кухне. Она ест мало, я рассеянно что-то жую. Перед глазами у меня стоит фотография в газете. Сто раз уже я хотел спросить Ким, что она думает об этой истории, которую журналисты расписывают на все лады, каждый в соответствии со своими фобиями; сто раз хотел взять ее лицо в ладони и, глядя ей прямо в глаза, потребовать, чтобы она сказала мне совершенно честно, считает ли она, убеждена ли она, верит ли она, что моя жена, Сихем Джаафари, женщина, с которой у нее было так много общего, способна обвешаться взрывчаткой и взорвать себя в ресторане, где проходит праздник. Но я не осмелился злоупотребить ее расположением… При этом в глубине души я молюсь, чтобы она сама ничего не сказала, не погладила меня по руке в знак сочувствия - лишнего жеста мне не пережить… Хорошо так, как есть; молчание защищает нас от нас самих.
Она бесшумно убирает со стола, спрашивает, хочу ли я кофе. Я прошу сигарету. Она хмурит брови: я бросил курить много лет назад.
- Ты уверен?
Я не отвечаю.
Она протягивает мне пачку, потом зажигалку. От первых затяжек мой мозг вскипает пеной, от следующих накатывает головокружение.
- Ты не могла бы притушить свет?
Она гасит светильник под потолком и включает торшер. Полумрак, заполняющий комнату, немного смягчает мою тоску. Проходит два часа - мы все так же, с отсутствующим видом, сидим друг против друга, каждый со своими мыслями.
- Надо ложиться, - решительно заявляет Ким. - Завтра у меня куча дел, и я просто с ног валюсь.
Она стелет мне в комнате для гостей.
- Тебе удобно? Еще подушку принести?
- Спокойной ночи, Ким.
Она принимает душ и исчезает в своей комнате. Через некоторое время заходит посмотреть, сплю ли я. Я притворяюсь спящим.
Проходит неделя. За это время я ни разу не был дома. Ким приютила меня и заботливо старается не задевать мои больные места - подрывник, возящийся с бомбой, и тот не мог бы вести себя осторожнее.
Мои раны зарубцевались, ушибы рассосались; колено уже не болит, и я могу наступать на обе ноги, но с запястья еще не снята повязка.